О трех моделях морфологии

В существующих формальных моделях морфологии рассмотренные нами ранее особенности морфологической структуры языков отражаются по-разному. Можно сказать, что разные модели морфологии отличаются друг от друга прежде всего тем, что ориентированы на языки разных ти­пов; имплицитно или эксплицитно, определенный способ организации словоформы принимается в качестве «эталонного» (и для его описа­ния разрабатывается технически наиболее совершенный аппарат), а все

остальные способы трактуются как своего рода отклонения от нормы и, соответственно, для данной техники описания оказываются в той или иной степени проблематичными.

Основные модели морфологии сложились в общих чертах еще в эпо­ху классического структурализма, и, вслед за Чарлзом Хоккетом [Носк-ett 1954] и П. Мэтьюзом [Matthews 1972], принято выделять три клас­са таких моделей: «элементно-комбинаторные» (Item and Arrangement, IA-модели), «элементно-операционные» (Item and Process, IP-модели) и «словесно-парадигматические» (Word and Paradigm, далее WP-модели). Элементно-комбинаторные модели устроены наиболее «прозрачно» и в наибольшей степени апеллируют к непосредственно наблюдаемым данным. Эти модели в очень сильной степени ориентированы на «агглю­тинативный эталон» словоформ, допускающих однозначную сегмента­цию в соответствии с принципом первого языкового членения. Основной инструмент этих моделей — линейная сегментация. При столкновении со случаями алломорфического варьирования в таких моделях выделя­ются — на основе понятия дополнительной дистрибуции — различные алломорфы, каждый из которых употребляется в определенном «контек­сте». Так например, основе латинского глагола 'нести' в примере (17) будут соответствовать два алломорфа: ges- в позиции перед следующим согласным, ger- в прочих случаях. Наибольшую трудность для таких мо­делей представляют случаи типа латинского laesus в примере (19). Для их анализа предлагались разные решения: либо несколько произвольная сег­ментация вида lae~s- (с усеченной основой глагола и немотивированным фрикативным вариантом причастного суффикса), либо отказ от сег­ментации с постулированием в этом случае особой морфологической единицы — содержательно не элементарной, а формально элементарной (т.е. нечленимой) морфемы, для обозначения которой Ч.Хоккет как раз и предложил свой известный термин портманто-морфа. Как мог заметить читатель, морфологическая концепция И. А. Мельчука (с ее понятиями мегаморф) очень близка в этом отношении к IA-моделям.

Альтернативой элементно-комбинаторному подходу является эле­ментно-операционный подход. В отличие от первого, данный подход не статичен, а динамичен, т.е. рассматривает некоторые алломорфы как исходные, а другие — как производные, которые могут быть получены из первых путем применения различных операций типа «фонологических процессов» (как предполагается, эти операции во многом воспроизво­дят реально имевшие место диахронические изменения)²⁰*. Тем самым,

²⁰' И в этом отношении «процессуальное», или «динамическое», морфологическое опи­сание сближается с так называемой внутренней реконструкцией, используемой компарати­вистами для восстановления более древнего языкового состояния (в том случае, если оно было более «агглютинативным» по сравнению с засвидетельствованным); см. подробнее [Курилович 1962а; Halle 1973; Чурганова 1973: 235-237].

IP-модели в большей степени ориентированы на объяснение алломорфи­ческого варьирования, но, с другой стороны, они требуют введения более сложного и не всегда самоочевидного формального аппарата описания чередований.

В большинстве «динамических» моделей морфологии вводится один или несколько дополнительных уровней представления словоформ; на бо­лее «глубинном» уровне алломорфическое варьирование устраняется (ка­ждая морфема имеет единственное — исходное, или «глубинное» — представление), и далее постулируются правила перехода к более поверх­ностному уровню, изменяющие внешний вид глубинных морфем в зави­симости от контекста (в частном случае, разумеется, никаких изменений может и не происходить). Так, латинской форме gestus будет в подоб­ных моделях сопоставлено глубинное представление вида GERi+T+US, форме laesus — глубинное представление вида LAED+T+US, а затем введены соответствующие правила ассимиляции (регрессивное оглуше-ние согласных, ассибиляция смычных, упрощение консонантных групп и т.п.). Поскольку не всякое сочетание «глубинных» фонем R+T будет давать поверхностное сочетание -st- (ср. выше), приходится специально отмечать то обстоятельство, что в латинском языке различается два типа «глубинных» фонем /г/: «чередующиеся» и «не чередующиеся» с фоне­мой /s/ (это различие и передается с помощью особого подстрочного индекса у символа R в нашем примере). Символы «глубинного» уров­ня во многих работах называются «глубинными» (или «абстрактными») фонемами или же морфонемами.

(Сак можно видеть, при таком подходе достигается — правда, ча­сто с помощью несколько искусственных приемов — распространение «агглютинативного идеала» на целые классы случаев, внешне под него не подпадающие; он обеспечивает единство морфемы, «снимая» боль­шинство чередований, и в ряде случаев упрощает описание. Немаловажно и то, что, как уже говорилось, правила перехода от глубинного уровня к поверхностному часто имеют параллели в реальных процессах истори­ческого развития языка, приведших к появлению фузии. Динамический подход (часто называемый также просто «морфонологическим», или «глу-бинно-морфонологическим», описанием) имеет много сторонников.

Близкие идеи уже в глубокой древности были достоянием индийской лин­гвистической традиции и были с наибольшей полнотой изложены в классическом труде Панини (приблизительно V в. до н.э.); действительно, санскрит, с его не­обычайно развитой системой фузионных чередований, пронизывающих не только все словоизменение, но затрагивающих практически любое сочетание словоформ в предложении, буквально взывает к такому способу морфологического описа­ния, который представлял бы правила выражения смыслов («символизацию») по возможности отдельно от правил контекстной модификации алломорфов.

В новейшее время основы динамического подхода к морфологиче­скому описанию были заложены в классических статьях Л. Блумфилда

о морфонологии языка меномини [Bloomfield 1939] и Р. О. Якобсона [1948] о русском спряжении. Эти идеи оказались созвучны идеологии раннего ге-неративизма и были воплощены также в ряде версий генеративной модели языка (ср. [Chomsky/Halle 1968; Kiparsky 1982 и др.]; но концепции ди­намической морфологии разрабатывались и вне генеративной парадигмы (ср. в особенности [Булыгина 1977 и Dressier 1985]); динамическая модель используется и А. А. Зализняком при описании русского словоизменения (ср. понятие «условного уровня представления» в [Зализняк 1967]).

На «условном уровне» представления словоформ, в модели А. А. Зализняка оказываются сняты чередования беглой гласной с нулем и чередования е ~ о^21> , унифицированный вид имеют показатели склонения после твердых, палатали­зованных, шипящих и велярных согласных, и т. п. Так, например, фрагменты парадигм слов песок, пенал и пень (в орфографической записи различающие­ся как набором окончаний, так и типами чередований в основе), оказываются в условной записи одинаковыми, ср.:

орфографический вид

НОМ.ЕД песок, пенал, пень

ГЕН. ЕД песка, пенала, пня

НОМ. МН пески, пеналы, пни

Динамическая модель позволяет существенно упростить и рационали­зировать описание фузионно-флективных языков (на материале которых она и разрабатывалась); более того, если описания языков типа русского еще допускают какие-то «нединамические» альтернативы (ср., впрочем, критику традиционных подходов к описанию русского словоизменения в (Чурганова 1973 и Булыгина 1977]), то для таких языков, как санскрит или кашайя (см. 1.3} иное описание просто невозможно — настолько оно окажется громоздким и нелогичным. (По-видимому, для носителей таких языков «глубинные» формы являются вполне определенной психолин­гвистической реальностью — иначе описания типа грамматики Панини вряд ли могли бы возникнуть.) С другой стороны, такие модели уязвимы и для критических аргументов. Основных аргументов обычно приводится два: во-первых, существуют такие чередования, которые все равно нельзя естественным образом «устранить» (сопоставив им «глубинный» сегмент­ный носитель) при переходе к глубинному уровню; во-вторых, глубинные представления морфем часто оказываются слишком произвольны.

¹> Естественно, не отражаются на этом уровне и чередования, связанные с редукцией без­ударных гласных и оглушением конечных согласных, но их не отражает и орфографическое представление, с которым работает А. А. Зализняк. Следует заметить, что русская орфо­графия вообще очень близка к «морфонологическому» (или «глубинно-фонологическому») представлению; русские графемы во многих случаях соответствуют именно морфонемам (или «фонемам» Московской фонологической школы).

Действительно, устранение чередований предполагает, что для каждо­го типа алломорфического варьирования будет найден и введен в глубин­ное представление свой «катализатор»; тем самым, произойдет возвра­щение к аддитивной модели и сегментным морфемам. Но, как известно, не для всех чередований это можно сделать естественным образом: так, «аблаутное» чередование гласных в английских словоформах типа sing ~ sang нельзя описать, апеллируя только к фонологическому контексту, оно не может быть естественным образом упразднено за счет посгулирования какого-либо сегментного носителя данного смысла ('прошедшее время + перфектов'). С искусственным характером глубинного уровня связа­ны и проблемы выбора оптимального представления. Насколько далеко может заходить лингвист в постулировании «глубинных» различий? Так, например, известно, что морфонология русского словоизменения отли­чается от морфонологии русского словообразования (а морфонология именного словоизменения отличается от морфонологии глагольного). Означает ли это, что для русского языка следует вводить несколько разных «уровней представления»? Или следует отказаться от динами­ческого описания словообразовательных чередований? Принципиальная неопределенность такого рода сильно подрывает позиции сторонников «глубинных» описаний.

Другая проблема динамических описаний — существующие в ограниченном количестве отклоняющиеся формы; следует ли их игнорировать или учитывать в глубинном представлении? Так например, русские глагольные формы типа ды­шать на глубинном уровне можно было бы представлять, например, юх.ДЫХ=ЕТ (и тогда парадигмы глаголов типа дышать и типа смотреть оказались бы унифи­цированными); такое представление подразумевает действие двух динамических правил перехода: палатализацию велярных (X -» Ш) и понижение передней гласной после шипящих (Е -» А), Но как быть в таком случае с глаголом ки­шеть — единственным русским глаголом, допускающим сочетание шипящей с /е/ на морфемной границе? Или как представлять словоформы русских существи­тельных типа лее — с нерегулярной беглой гласной? В [Зализняк 1967] глубинное представление таких словоформ подчиняется общим правилам, а переход к по­верхностному представлению для них производится индивидуально; но можно было бы и ввести для таких слов особую морфонему, которой соответствовал бы нуль, чередующийся с /е/ перед конечной твердой согласной, и т. п.

Совсем из других принципов исходит «словесно-парадигматическая» модель, также в наибольшей степени ориентированная на фузионные языки с развитой морфологией и обильно представленным алломорфи-ческим варьированием. В отличие от «элементно-процессных» моделей, связанных с индийской традицией, «словесно-парадигматические» мо­дели опираются на другую древнюю традицию — античную. Взгляды этих двух традиций на проблему морфемного членения кардинально от­личались. Если древнеиндийская традиция апеллировала к морфемному членению, но только не реально наблюдаемого слова, а его идеали-

зированного представления (со «снятой» фузией), то древнегреческая традиция вообще отказывалась от морфемного членения при описании словоизменения. С точки зрения античных грамматиков, существитель­ные при склонении и глаголы при спряжении не «собирались» из основы и окончаний (которые потом могли подвергаться дальнейшим преобра­зованиям) — они вообще не делились на основу и окончания. Просто всякий раз исходная (или «прямая») форма слова изменялась целиком; процессы, происходившие при словоизменении (ср. сам термин, вос­ходящий именно к этому представлению!), более всего напоминали че­редования. Слова классифицировались не по тому, какие «окончания» они присоединяют, а по тому, каким образом они изменяются; вместо отношения 'иметь одинаковый набор окончаний' вводилось отношение 'изменяться так же, как'; образец таких изменений назывался парадиг­мой (парадигмы приводились всегда целиком, без отделения каких-либо частей словоформ — потому-то они и назывались «образцами»).

С психолингвистической точки зрения такой подход тоже можно обосновать: в языках с далеко зашедшей фузией (а в древнегреческом, в отличие от санскрита, было более распространено как раз неавтомати­ческое фонологически обусловленное варьирование, равно как и нефо­нологическое варьирование разного рода) морфема перестает быть явно выделимой реальностью в сознании носителя языка, зато такой реально­стью становится словоформа (которая, по-видимому, хранится в памяти в готовом виде).

Действительно, при знакомстве со словоизменением таких индоевропейских языков, как латынь и особенно санскрит и древнегреческий, первое впечатле­ние именно таково, что грамматическое значение не может быть локализовано в одной части словоформы, а как бы «растекается» по всей словоформе в целом (отражаясь, впрочем, скорее, на ее «правой части» — традиционный термин «окончание» и в этом случае оказывается психологически точным). В результате лексическое и грамматическое значение оказываются в формальном плане со­единены необычайно тесно; этот феномен П. Мэтьюз называл «множественной манифестацией» грамматического значения (англ, multiple exponence). Простей­шими примерами являются латинские словоформы типа tempus 'время [НОМ. ЕД]' ~ temporis 'время [ГЕН. ЕД]'; еще более характерны случаи типа греч. ornumi *я возникаю [ПРЕЗ. ИНД. АКТ]' ~ огбга 'я возник [ПЕРФ. ИНД. АКТ]' или damdzei 'он побеждает [ПРЕЗ. ИНД. АКТ]' — eddme 'он был побежден [АОР. ИНД. ПАСС]'; но наиболее яркий свод примеров из числа обескураживающих сторонника «комбинаторной» морфологии, пожалуй, предоставляет санскрит. Ср. несколько фрагментов санскритских глагольных парадигм (приводятся только формы 3 ЕД):

(а) глагол 'делать':

НАСТ. ВР: karoti (АКТ) 'он делает', kurute (МЕД) 'он делает себе',

kriyate (ПАСС) 'он делается, его делают'

ПЕРФЕКТ: cakara (АКТ) 'он сделал', cakre (МЕД) 'он сделал себе' АОРИСТ: akarsit 'он делал'

(Ь) глагол 'лепить*:

НАСТ. ВР: limpati 'он лепит'

БУД. ВР: lepsyati 'он будет лепить*

ПЕРФЕКТ: Шера (АКТ) 'он вылепил', iilipe (МЕД) 'он вылепил себе'

АОРИСТ: alipat 'он лепил'

В большинстве случаев у разных словоформ одной и той же лексемы оказы­вается не более одной-двух общих фонем (ср. такие алломорфы корня 'делать', как karo-, kuru-, kriya-, cakr- и т.п.)!

Таким образом, именно словоформа и оказывается минимальной единицей грамматического описания в парадигматической модели. Все грамматические процессы в такой модели описываются как операции над словоформами, а понятие сегментной морфемы вообще изгоняется из теории. (Как можно заметить, этот подход в некотором смысле пря­мо противоположен элементно-процессному, хотя и опирается на те же языковые факты.)

В современной лингвистике первые попытки создания словесно-пара­дигматической модели морфологии принадлежат представителю «лондон­ской школы» Роберту Робинзу; в наиболее полном виде эта теория сфор­мулирована его соотечественником Питером Мэтьюзом [Matthews 1972 и 1991]. Многие положения этого подхода были использованы в морфоло­гической теории известного американского лингвиста Стивена Андерсона (ср. [Anderson 1982, 1985 b и 1992]), также отрицающего необходимость понятия морфемы для описания словоизменения; сходные идеи лежат и в основе своеобразной концепции американского морфолога Роберта Бирда (ср. [Beard 1981 и 1995]).

Можно сказать, что при парадигматическом подходе центральным объектом анализа являются случаи нарушенного «первого членения»; опираясь на такие случаи, сторонники этого подхода предлагают вообще отказаться от понятия морфемы (по крайней мере, словоизменительной морфемы!) и описывать выражение грамматических значений, оперируя непосредственно набором словоформ данной лексемы. Так, форме laesus будет сопоставлен, в терминах Мэтьюза, набор «морфосинтаксических признаков» (LAEDERE + Part. Pass. + Nom. Sg. M.), а сама эта форма будет храниться в готовом виде в словаре и не порождаться ни по каким «аналитическим» правилам. Все словоформы данной лексемы будут обра­зовывать замкнутую систему — «парадигму». Парадигма объявляется осо­бым объектом с рядом только ему присущих свойств (например, система­тическое выражение нескольких словоизменительных значений в составе одной нечленимой морфемы, высокоразвитое варьирование, особая роль нулевых элементов и т. п.; подробнее см., помимо указанных ранее работ, также [Carstairs 1987]; о понятиях лексемы и парадигмы с точки зрения грамматической семантики см. также ниже, Часть вторая, Га. I, 2.3).

Сильной стороной парадигматического подхода является выделение парадигмы как самостоятельного объекта исследования (отсутствующего в «морфемоцентричных» моделях типа IA и IP) и открытие ряда инте­ресных универсальных закономерностей строения парадигм; в частности, важным является наблюдение о несимметричности словоформ внутри одной парадигмы, одни из которых являются в некотором смысле «базо­выми», а другие — более маргинальными (или, в другой терминологии, более маркированными). Однако крайние варианты подобных описаний, полностью исключающие морфемное членение, являются неэкономны­ми, а в ряде случаев и контр-интуитивными; с другой стороны, модели типа WP абсолютно неприменимы к агглютинативным языкам, слово­формы которых, безусловно, не хранятся в готовом виде, а порождаются носителями по достаточно эксплицитным правилам.

Универсальная морфологическая теория должна, как представляется, иметь достаточно гибкий аппарат, чтобы отражать особенности языков разных типов: и агглютинативных языков с преимущественно аддитив­ной морфологией, и полисинтетических языков с ранговой структурой словоформы и пол и аффикса ц ней (о которых см. следующую главу), и фу-зионных языков с развитым автоматическим варьированием и, наконец, фузионно-флективных языков с преобладающим неавтоматическим ва­рьированием и высокой степенью «парадигма-газации» грамматики. Это может быть достигнуто в моделях «комбинированного» типа, сочетающих приемы трех основных моделей.