Идиоматичность

Если кумулятивность препятствует членению на морфемы лишь в пла­не выражения (а план содержания остается аддитивным или, если исполь­зовать широко употребительный логико-семантический термин, компози­ционным), то идиоматичное/пью называется в некотором смысле обратное соотношение. Идиоматичный комплекс с точки зрения плана выражения может быть представлен как линейная последовательность нескольких морфем (ср. разбиения типа пир.ат и том.ат, рассматривавшиеся в 3.1), однако в плане содержания аналогичное разбиение осуществить не уда­ется: смысл 'том' очевидным образом не является частью смысла 'томат', и т. п. Но поскольку морфема является двусторонней единицей (а не про­сто определенной цепочкой фонем), то отсутствие аддитивности в плане выражения означает и невозможность какого бы то ни было морфемно­го членения вообще (несмотря на «провокационную» членимость плана содержания): основы пират- и томат-, как уже было сказано выше, являются в русском языке одноморфемными.

В общем случае идиоматичность определяется как невозможность получения смысла целого из смысла его составных частей по сколько-нибудь регулярным правилам (ср. классическую работу [Мельчук 1960], а также [Апресян 1995: 116-117]). Однако идиоматичные образования, как известно, неоднородны. Среди них выделяются полные идиомы, в которых смысл целого и смыслы его составных частей вообще не имеют никаких нетривиальных общих компонентов (ср. уже приводившуюся словоформу томат или сочетание зарубить себе на носу «'хорошо запомнить [нечто жизненно важное]')⁵*. Такие образования сравнительно редки. Полные идиомы демонстрируют наиболее очевидный случай отсутствия морфо­логической членимости.

Помимо полных идиом существуют, однако, и частичные идиомы — комплексы с идиоматичным приращением смысла, в которых смысл це­лого, с одной стороны, сводится к сумме смыслов составных частей, но, с другой стороны, содержит кроме того еще и некоторую нерегу­лярную «добавку», которую нельзя «вычислить» с помощью стандартных семантических правил, но которая, тем не менее, так или иначе связа­на с исходными компонентами. Хорошим примером частичных идиом

⁵' Мы намеренно не проводим здесь различия между идиоматичными комплексами мор­фем (точнее, сегментов, внешне совпадающих с реальными морфемами) и идиоматичными сочетаниями словоформ — фраземами (Мельчук 1997: 143-144]: природа их идиоматич-ности, в сущности, одинакова, хотя только первые имеют непосредственное отношение v ипгмЬплогической проблематике.

служат уже рассматривавшиеся в разделе *, л образовании и -ник типа дневник, лыжник или чайник с их общим значением 'лицо или объект, имеющий определенное специальное отношение к А* (где А - ис­ходное слово) и некоторой плохо предсказуемой семантической добавкой, состоящей в конкретизации указанного отношения.

Частичная идиоматизация (или, в более традиционной терминоло­гии, дексикааизация), т. е. появление прагматически мотивированного семантического приращения, вообще крайне характерна для словообра­зовательной морфологии и в той или иной степени представлена, по-видимому, в любом языке с развитой системой словообразовательных показателей. Трудным вопросом теоретической морфологии является определение места таких явлений на шкале линейной членимости. По-видимому, наиболее целесообразно признать частичные идиомы члени­мыми образованиями — при условии, что значение всех компонентов обязательно присутствует в значении целого. Иными словами, появление одной лишь нерегулярной семантической добавки — при сохранении всех исходных смыслов — еще не препятствует линейной членимости на морфемы. В противном случае мы получили бы практически в любом естественном языке огромное число «нечленимых» образований с явным образом выделяющимися составными частями; такое решение кажется антиинтуитивным. Проще говоря, наша морфологическая теория должна давать возможность зафиксировать тот очевидный факт, что в созна­нии носителей, например, русского языка чайник как-то связан с чаем, а лыжник — с лыжами; эта связь не очень определенная, но само ее существование совершенно бесспорно.

Иного решения, как кажется, придерживается И. А. Мельчук, настаивающий (как и во многих других частях своей концептуальной системы) на жесткой би­нарной границе между всеми идиоматическими комплексами, с одной стороны, и всеми «свободными» сочетаниями, с другой. И единицы типа томат, и единицы типа нашик одинаково трактуются И. А. Мельчуком как «морфологические фра-земы», Состоящие не из полноценных морфем, а из так называемых «морфоидов» (об этом термине см. ниже).

Если значение хотя бы одного из компонентов идиоматического ком­плекса не сохраняется в составе целого, то перед нами случай более сильной идиоматизации; последствия такой идиоматизации для члени-мости будут, соответственно, более серьезными. Так, существенно ближе к полным идиомам находятся русские образования типа верстак (мор­фологически это слово явным образом содержит корень верст- и суф­фикс -ак-, но никакое из значений корня не участвует в семантике этого слова: 'стол с приспособлениями для ручного труда').

В действительности, слово верстак является искаженным заимствованием из немецкого языка и восходит к немецкому Werk.$tatt, букв, 'место для работы'. Выделение в его составе двух единиц, похожих на нормальные русские морфемы

(хотя в данном случае и остающихся несколько странными в семантическом отношении) является результатом так называемой народной этимологии — важного морфологического процесса, к более подробной характеристике которого мы обратимся чуть позже, при анализе перераэложения.

Слова типа верстак (и тем более типа томат) уже нельзя при­знать членимыми без существенного нарушения наших представлений о природе языковых знаков. Вместе с тем, необходимо как-то отразить в морфологическом описании тот факт, что в составе этих слов можно выделить единицы, «похожие» на настоящие морфемы. Какое сходство (помимо чисто внешнего совпадения фонемного состава) здесь имеется в виду? Прежде всего, это сходство в отношении нетривиальных фор­мальных свойств — таких, как, например, наличие беглой гласной или определенной схемы ударения: с этой точки зрения сегменты -ок в словах пес.ок и пояс.ок (или сегменты -я/с в словах суд.ак и рыб.ак) ничем не от­личаются друг от друга, хотя в приведенных здесь парах только второй из них является настоящей морфемой. Данное сходство усиливается тем, что, вообще говоря, не всякое, например, конечное -ок в русской слово­форме ведет себя подобно настоящему суффиксу -ок: так, при склонении слова брелок не происходит ни чередования гласной о с нулем, ни пере­носа ударения на окончание (брелоки)®. Таким образом, в русском языке существуют по крайней мере три разных сегмента -ок-:

\) обычная двухфонемная последовательность, являющаяся просто конечной частью некоторого корня (брелок, порок, экивок)',

ii) один из нескольких суффиксов с общими формальными свойства­ми и со значениями уменьшительности (ср. мирок, ветерок или сахарок), «кванта» действия (ср. гудок), носителя свойства resp. результата или инструмента действия (ср. желток, кипяток, манок); как можно видеть, среди производных слов, у которых выделяется данный суффикс, встре­чаются и образования с неполной идиоматизацией (типа желток или манок), не препятствующей морфемному членению⁷';

iii) в некотором смысле промежуточная единица, которая воспроиз­водит все формальные свойства данной группы суффиксов (т. е. особую схему ударения и чередующуюся гласную), но не имеет нужной семан­тики и вообще не может быть выделена как самостоятельная морфема;

⁶* Ср. у Пастернака: Но люди в брелоках высоко брюзгливы («Сестра моя жизнь...»). Впрочем, современная разговорная норма вполне допускает и формы типа бреякй, втягивая тем самым это слово в более крупный морфологический класс. Но интересно, что потеря формальных свойств морфемы -ок после утраты ею семантической самостоятельности тоже встречается: так, у Вл. Высоцкого находим На полоке у самого краешка, где на полбке появляется вместо нормативного на полке, и, следовательно, в исходной форме полок 'настил в бане' (по происхождению — диминутив от пол) суффикс -ок- уже не выделяется.

' Мы сознательно не включаем в этот перечень еще один (или несколько) классов упо­требления сегмента -ок-, где он, будучи означающим некоторых других морфем (как в словах шир-ок, или знат-ок, или гиб-ок), имеет и другие формальные свойства (т.е. либо не обна­руживает чередования гласной с нулем, либо безударен).

это тоже достаточно многочисленный класс, ср. такие примеры, как сурок, чулок, песок, курок, горшок, потолок и др. Часть этих слов — Переоформленные заимствования (наподобие слова верстак), часть — бывшие слова класса (ii), утратившие с течением времени семантичес­кую аддитивность регулярных производных (вследствие слишком далеко зашедшей идиоматизации или иных причин).

•- Если целью исследователя является описание семантики русских мор­фем, то он должен отделить единицы класса (ii) от единиц классов (i) и (iii), которые в равной степени не являются морфемами. Но если целью исследователя является описание формальных правил русского склоне­ния, то, парадоксальным образом, различия между единицами класса (ii) и (iii) не должны его интересовать: тем самым возникает потребность в некотором общем понятии, соотносящемся с «псевдоморфемами» в со­ставе слов типа сурок (но не порок) или типа судак (но не барак или зодиак, с другой схемой ударения!). Эта проблема была хорошо осозна­на морфологами еще несколько десятилетий назад, и для обозначения указанных «псевдоморфем» был введен целый ряд различных терминов (ни одному из которых, правда, так и не удалось пока стать общеупотре­бительным). К наиболее удачным можно отнести субморф (являющийся, пожалуй, самым распространенным в отечественной русистике), форма­тив и, наконец, последний по времени появления морфоид, который мы и примем в настоящей книге в качестве стандартного⁸*.

Итак, понятие морфоида призвано отражать ситуацию «ущербной членимости», при которой сегментация в плане выражения возможна, а в плане содержания — нет. Диахронически, такая ситуация может воз­никать в результате двух противоположно направленных процессов: либо это процесс ослабления линейной членимости (в ходе идиоматизации), либо, напротив, процесс ее усиления (в ходе так называемого перераз­ложения). Морфоидом может в равной степени оказаться как бывшая морфема, утратившая свою семантику, так и бывшая часть другой мор­фемы, в формальном плане от нее обособившаяся, но самостоятельной семантики еще не приобретшая. Можно сказать, что в морфоидах отража­ются попытки языка отступить от аддитивной модели и одновременно — попытки к ней приблизиться.

Частичная идиоматизация, как мы видели, еще не дает оснований го­ворить о невозможности «первого членения» идиоматичных комплексов морфем. Небольшие идиоматичные приращения возникают повсемест­но и отражают прагматику языка, т. е. наиболее характерные ситуации, в которых данный языковой знак используется говорящими (так, чайник,

*' Термин субморф был предложен в 1967 г. В. Г. Чургановой; одновременно И. А. Мель­чуком был независимо предложен термин субморфа (см. [Чурганова 1973: 232-233 и 37-40]; ср. также [Касевич 1986: 83-95]). И. А. Мельчук является автором и термина морфоид (см. [Мельчук 1997: 145]). Термин форматив в этом значении введен А. К. Поливановой.

кофейник, молочник и соусник называют сосуды для приготовления или сервировки небольшого количества соответствующей жидкости, но не су­ществует слова *винник, потому что вино используется в русской культуре иначе: его не готовят в небольших сосудах и перед подачей на стол не пе­реливают в небольшой сосуд; точно по той же причине слово водник, хотя и существует в языке, имеет совсем другое значение). Язык легко мирится с частичной идиоматизацией (и даже поощряет ее), но этот процесс идиоматизации может стать неуправляемым в том смысле, что значение целого слишком сильно отдалится от значения составных частей (или иначе: изменится значение исходного слова, тогда как та же основа в составе деривата сохранит свое прежнее значение). В этом случае перед нами будет случай уже не частичной, а полной идиомы, т. е. на месте сочетания полноценных морфем возникнет комплекс морфоидов. Раз­ные этапы этого процесса (который, конечно, тоже имеет градуальный характер) представлены, например, в словах порошок, мешок и горшок: если связь порошка с порохом еще отдаленно ощущается носителями языка, то связь мешка с мехом уже практически не ощущается из-за того, что у слова мех в современном языке значение 'емкость' смеще­но на периферию (если не вовсе утрачено); наконец, знание о связи горшка с горном является достоянием лишь специалистов по этимоло­гии. Во всех трех случаях сегмент -ок. следует считать не суффиксом, а морфоидом.

В предельном случае в языке не остается и морфоида: так, в современ­ном русском языке существительное пир не только не связано с глаголом пить, но и сегмент -р в его составе не имеет никакой формальной самостоятельности; то же самое (и даже в большей степени) верно для пары слов мездра 'нижний слой шкуры животного⁹ и мясо, когда-то связанных друг с другом словообразова­тельными отношениями.

Утрата морфемой самостоятельного значения и превращение ее в не­значащий сегмент — часть новой основы — в этимологических иссле­дованиях имеет специальное название: опрощение. Опрощение является процессом, постоянно сопровождающим развитие словообразователь­ной (и в меньшей степени также словоизменительной) системы языка. Именно в результате опрощения в языке возникает такое явление, как «связанные корни», т.е. корни, которые встречаются только в сочетании с определенными аффиксами (и значение которых поэтому часто трудно определимо). Среди примеров на связанные корни лингвистам почему-то особенно полюбились названия ягод (ср. русск. брус-ника или англ, cran­berry 'клюква'); в русском языке немало и связанных глагольных корней, т. е. таких, которые встречаются только в комплексе с определенными приставками — ср., например, -казать (существуют сказать, приказать, отказать, заказать, наказать и др.), -речь (изречь, наречь), -стрять (встрять, застрять), -прянь (впрячь, выпрячь, запрячь, распрячь), и т.п.

По понятным причинам, полностью симметричного явления в сфере аф­фиксов не существует, ведь всякий аффикс по определению связан с каким-либо корнем (см. Гл. 3), и противопоставление «связанных» и «несвязанных» аффиксов лишено смысла. Существует, однако, противопоставление так называ­емых уникальных аффиксов (встречающихся только при одном корне, ср. русск. плак-с-а), непродуктивных аффиксов (встречающихся при ограниченном числе корней, не составляющих единого семантического класса; ср. русск. суффикс -тух, выделяемый в пастух и в частично идиоматизированном петух, или пре­фикс па- с трудно определимым в современном языке значением, выделяемый в словах типа пасынок, патока и некоторых других) и продуктивных аффиксов (с широкой сочетаемостью, регулируемой не индивидуальными лексическими, а обобщенными семантическими ограничениями⁹)). Степень членимости слово­формы, содержащей уникальный или непродуктивный аффикс, в общем случае, конечно, ниже, чем у словоформы с продуктивным аффиксом. Подробнее о по­нятии продуктивности (играющем важную роль в теории словообразования, но сравнительно маргинальном для синхронного морфологического анализа) см. [Мельчук 1997: 294-304] и указанную там литературу); ср. также [Плун-гян 1992: 28-31] (где, в частности, вводится противопоставление ограниченно-продуктивного и неограниченно-продуктивного словообразования).

Как уже было сказано, тенденции к утрате семантической членимости противостоит противоположная тенденция — к представлению нечлени­мых образований как членимых. По-видимому, эта последняя тенденция связана с тем, что язык стремится соблюдать определенную пропор­цию в количестве элементарных и неэлементарных (т. е. производных) знаков: производных знаков не должно быть слишком много (именно поэтому системы типа эсперанто ощущаются как неестественные, и, с другой стороны, идиоматизация так легко проникает в словообразо­вание), но их не должно быть и слишком мало, поэтому, в частности, многие заимствованные слова «подгоняются» под существующие в языке словообразовательные модели. В случаях типа верстак или рубанок (так­же заимствование из немецк. Raubank, к русскому корню руб- никакого отношения не имеющего) преобразование завершается лишь созданием морфоидов (напоминающим игру в ребусы или шарады); семантика же целого остается не связанной (или почти не связанной) с семантикой полученных таким образом морфоидов. Такие случаи известны в лин­гвистике под названием «народная этимология» и относятся, главным образом, к сфере адаптации иноязычных заимствований (реже перео­смыслению подвергается исконное слово с утраченной мотивацией).

Так, церковнославянское довлеть 'быть достаточным' (этимологически свя­занное с велеть и довольный) в современном языке подверглось переосмыслению под влиянием слов давить и давление; отсюда смешение слов довлеющий и по­давляющий и осуждаемые многими пуристами обороты типа надо мной довлеет

' О противопоставлении лексической и семантической сочетаемости см. (Апресян 1995-60-67].

необходимость... Народная этимология служит также одним из основных источ­ников коллективной языковой игры (ср., например, образованное в начале века режьпублика и в конце его — приватизация) и, конечно, многочисленных ин­дивидуальных каламбуров (ср.: Мышь на ужин ест мышьяк, конь отборный пьет коньяк, а солдаты блока НАТО спать ложатся натощак — М. Безродный).

Однако попытка морфемного членения изначально непроизводного слова может оказаться и более успешной, чем просто создание субморфов: смысл слова может быть интерпретирован таким образом, что становится возможным и полноценное морфемное членение. В этом случае можно говорить о процессе переразяожения¹⁰' (англ, reanalysis), в ходе которо­го новая морфема создается буквально из «обрубка» старой. К числу наиболее известных примеров переразложения относятся следующие:

(8) англ, слово hamburger 'гамбургер' (образованное от названия не­мецкого города Hamburg) переосмыслил ось как производное от слова ham 'ветчина'; в результате этого был создан суффикс -burger со значением типа 'бутерброд' (ср. недавние производные типа cheeseburger, fishburger, и т. п.);

(9) русск. слово зонтик, заимствованное из нидерландск. zonnedeck (сложное слово, буквально означающее 'покрышка от солнца'), перео­смыслялось как содержащее диминутивный суффикс -ик\ в результате был создан корень зонт, обозначающий соответствующий объект нор­мального размера;

(10) слово языка зулу amatilosi, заимствованное из нидерландск. mat-roos 'матрос', переосмыслил ось как содержащее префиксальный показа­тель множественного числа ата-; в результате был создан корень -tilosi 'матрос-', а форма единственного числа у этого слова получила (по ре­гулярным правилам языка зулу) вид itilosi (где /- — префиксальный показатель единственного числа для большинства существительных с за­имствованным корнем, ср. ikati 'кошка', мн. число amakati). Примерами менее радикального переразложения являются в зулу пары типа isikimi 'схема' (из англ, scheme), мн. число izikimi (также образованное по ре­гулярной модели: ср. isihlalo 'стул' ~ iyhlalo 'стулья'). Подобные случаи достаточно многочисленны и в других языках банту, ср. суахили kilabu 'клуб' (англ, club) ~ vilabu 'клубы', образованное по регулярной моде­ли типа kitanda 'кровать' ~ vitanda 'кровати' (более подробный анализ материала можно найти, например, в [Журинский 1987]).

Из менее известных случаев переразложения любопытны еше следующие два. В русском просторечии название польской столицы существовало в вари­анте Аршава (отсюда и довольно распространенная фамилия Аршавский); этот вариант был «извлечен» из предложи о-падежных форм в Варшаве и в Варша­ву с упрощением начальных геминат. Также в русском просторечии (и многих

^|0* Термины «переразложение» и «опрощение» введены казанским лингвистом В. А. Бого-родицким в начале XX в.

диалектах) существовали особые стяженные формы вопросительных местоиме­ний типа чтойто или кудайто (образовавшиеся в результате неполной фузии с местоимением это). Распространенная орфографическая запись типа чтой-то, как легко видеть, входит в противоречие с их этимологией, сближая эти формы с неопределенными местоимениями типа что-то. В некоторых русских диалек­тах подобное сближение зашло еще дальше, приведя к появлению усеченных форм неопределенных местоимений типа чтой или кудай. Ср. примеры из ста­тьи Р. И.Аванесова [1979: 13), специально исследовавшего это явление: Тятя штой везешь; Мамка кудай ушла, не знаю и др. Новый показатель неопределен­ных местоимений -и оказался извлечен из редуцированного -йто в результате переразложения последнего.