Обезьяна, одинокая, как облако, прокладывает путь сквозь владения голодных духов.

Болд то бежал, то шел на запад всю ночь. Он пробирался сквозь лесную чащу в жуткий дождь, лез на самые заросшие холмы, что избежать мест, где он мог наткнуться на всадников. Никто не будет слишком ревностен в преследовании возможного переносчика чумы, но подстрелить со значительного расстояния его вполне могли. Так что Болд хотел просто исчезнуть из их мира, так, как будто его не существовало. Если бы не страшный ливень, он нипочем бы не ушел. Теперь же он мог быть везде. Переведенный за пределы, уведенный за пределы пределов…

Он шел весь следующий день и всю следующую ночь. Рассвет нового дня застал его пробирающимся через Моравские Врата, уверенным, что никто на свете и не подумает последовать за ним. Как только он ступил на Мадьярскую Равнину он забрал на юг, в лес. При свете утра он нашел поваленное дерево и, подкопав под корнями, сделал себе логово, в котором проспал до конца дня в блаженной сухости.

Этой ночью дождь прекратился и на третье утро голод начал терзать Болда очень сильно. После некоторых поисков он нашел, надергал и съел некоторое количество дикого лука.[11] За трапезой он задумался о более основательной еде. Возможно, в крестьянских амбарах могло остаться сушеное мясо, а в овинах – зерно? Может, удастся найти лук и стрелы? Он не хотел приближаться к поселениям, но, похоже, это был единственный шанс выжить.

Ночь он спал плохо – его бедный живот пучило с лука. На рассвете он продолжил путь на юг, вдоль большой реки. Все деревни и поселения были пусты. Все люди, которых он видел, лежали мертвыми на земле. Это тревожило, но поделать с этим было ничего нельзя. Он и сам был в состоянии некоего посмертного существования – очень голодным призраком. Он делал шаг за шагом, сам по себе. Без имени. Без друзей. Он начал сближаться сам с собой, как в самые тяжелые степные кампании. Становясь более и более зверем. Его разум тускнел, как медный котел, покрывшейся сажей. Все время он даже не думал. Только иногда он вспоминал Сутру Сердца. Пустота – это форма, форма – это пустота. Нигде и никогда его звали Сунь Ву конг, Проснувшийся в Пустоте, - это был он в ранней реинкарнации. Обезьяна пустого места.

Он пришел в деревню, которая выглядела нетронутой, окаймленной обрывом. В пустой конюшне он нашел ослабевший лук и несколько стрел, очень убого сделанных. Что-то шевельнулось на ближайшем пастбище. Он вышел наружу и увидел маленькую черную кобылу. Он приманил ее диким луком и быстро взобрался на нее.

Он вел ее по каменному мосту над большой рекой, пересекал поля на юге, ехал по холмам – вверх и вниз, вверх и вниз. Все деревни оставались пустыми, запасы сгнили или были растащены зверями, но теперь у него были молоко и кровь кобылы. Так что угроза голода отступила.

Тут уже была осень, и он начал жить как медведь – есть ягоды, мед и стрелять кроликов своим дурацким луком. Похоже, он вообще сделан ребенком. Невозможно взять в толк, чтобы взрослый мог сделать такую ерунду! Эта была единственная полоска дерева, видимо ясень, немного согнутый, но все еще безобразный; ни ложа для стрелы, ни зарубок для тетивы. Натягивался он совершенно по-дурному. Его старый лук был сделан из слоев рога, клена и клея из жил, все было покрыто лаком. Он обладал плавным натяжением и могучим выстрелом – мог пробить доспех и тело под ним на расстоянии до одного ли.[12] Переводись за пределы, уходи за пределы пределов, потеряй последнее, а затем стреляй кривыми стрелами из дурацкого лука, промахивайся, качай головой и думай, как еще ты не выстрелил себе в глаз. Неудивительно, что этот народ вымер.

В одной крошечной деревушке, где пять домишек жались у бурного брода, дом старосты оказался по-прежнему крепко заперт. Взломав замок, Болд обнаружил запасы сушеной рыбы, приправленной какой-то специей, которую не удалось разобрать. Его слегка замутило, но, даже такая еда заставила его воспрянуть духом. В конюшне он нашел переметные сумы для кобылы, так что он набил туда еды и отправился дальше. Теперь он более внимательно осматривал земли, через которые проезжал.

Деревья с белыми стволами тянули к небу черные ветви, тополя росли рядом с соснами. Красная птичка сидела рядом с синей птичкой на одном дереве. Теперь возможно все.

Все, кроме возврата к старой жизни. Он не обижался на решение Тимура, на его месте он поступил бы также. Чума есть чума и мягкими мерами с ней не справиться. А такая чума вообще была хуже всех других – она же убила всех в огромном краю. Среди монголов чума обычно убивала немногих детей, что же до взрослых, мало кто вообще заболевал. Просто истреблялись все крысы и мыши, которые встречались на стоянке, а если малыши продолжали болеть, матери относили их к реке, а там они либо выживали, либо умирали. В Индии дела обстояли гораздо хуже. В городах люди умирали целыми толпами. Но подобного не было никогда. Похоже, что причина этих смертей крылась в другом.

Путешествие через пустую землю.

Облака набрякают, луна светит ярко. Небо, цвета мороза, даже смотреть холодно.

Ветер пробирает. Внезапный ужас.

Рев тысячи деревьев всколыхнул лес. Обезьяна кричит на пологом холме.

Но ужас вымыл его изнутри и схлынул, будто очищающий дождь. Оставил разум пустым, как земли вокруг. Было очень тихо. Уводи. Уводи. Уводи за пределы.

Какое-то время он думал, что проедет зачумленный регион и снова выйдет к людям. Затем, когда он отъехал на значительное расстояние от черных холмов, он увидел город, простиравшийся внизу, больше любых городов, которых он когда-либо видел, его крыши занимали всю долину. Он был пуст. Нет ни звука, ни дыма, ни движения. В центре города еще один огромный каменный храм стоит открытый небу. Глядя на это он почувствовал, что страх пробуждается снова. Он поспешил укрыться в лесу, лишь бы избежать вида множества людей, сгинувших как осенние листья.

Конечно, он примерно представлял свое местоположение. Если продолжать движение на юг, он выйдет к Балканам, которые удерживают турки-османы. Он должен найти с ними общий язык, он должен вернуться обратно в мир, но не в империю Тимура. Так у него был шанс выжить. Начать новую жизнь.

И он двигался дальше на юг. Скоро ему стали попадаться деревни, населенные только скелетами. Он становился голоднее и голоднее. Он погонял свою кобылу все свирепее, в то время как пил все больше ее крови.

Как-то ночью не было даже луны. Кругом шумели совы и волки. Почуяв неладное, Болд только успел перерезать привязь кобыле и залезть на дерево. Большая часть волков бросилась за лошадью, но некоторые принялись кружить под деревом. Болд постарался устроиться настолько удобно, насколько это возможно с целью переупрямить волков. Закапал дождь. На рассвете он проснулся и слез. Он пошел по следам и обнаружил растерзанную тушу кобылы – только клочья шкуры и обгрызенные кости. После волков человеку нечем было тут поживиться. Переметных сумок также не оказалось.

Дальше он пошел пешком.

В другой день, он был слишком слаб, чтобы идти. Он завалился у ручья и одной из своих глупых стрел подстрелил косулю. Он разжег костер и вдоволь наелся. Остатки туши он закинул на дерево – рассчитывая поживиться позже, а сам залез отдохнуть на другое. Волки не умеют лазить по деревьям, но медведи-то умеют. Он увидел лису. Лиса была одним из нафов его жены, так что он приободрился. Все-таки косулю утащил медведь, но Болд успел наесться до отвала и был полон решимости продолжить путь.

Он шел на юг несколько дней, стараясь держаться поближе к горам, через холмы, как лесистые, так и лысые. Почва под ногами перемешалась с камнями и белела под солнцем. Он вглядывался в долины, спускался утолить жажду из ручьев и голод, мародерствуя в деревнях. Еду становилось все сложнее находить, так что на некоторое время ему пришлось жевать кожу с ремней – старый монгольский трюк, годившийся для самых тяжелых походов в степи. Но он здорово работал и здесь – в бесконечных холмах этого края.

Как-то под вечер, после того как он уже уверовал в то, что он – единственный человек на этой земле, он вышел к полянке в рощице, намереваясь разжечь костер. Он впал в шок, увидев горящий костер, зажженный другим человеком.

Мужчина, как и Болд, был невысок. Его волосы и кустистая борода были цвета кленового листа, а его кожа была бледна и покрыта пятнами, как у собаки. Сначала Болд подумал, что человек болен, и не спешил подходить. Но глаза мужчины, голубого цвета, были очень чисты, а еще это человек испытывал страх и был начеку. Болд сделал шаг. Некоторое время они молча всматривались друг в друга с разных сторон полянки.

Мужчина сделал приглашающий жест. Болд закивал и подошел к огню.

Мужчина готовил пару рыб. Болд извлек из своей одежды кролика, которого подстрелил накануне, выпотрошил и ободрал ножом. Мужчина голодно глядел на кролика, кивая на каждое движение Болда. Он перевернул над огнем рыб и вырыл яму в углях для кролика. Болд наколол тушку на прутик и сунул в огонь.

Когда ужин был готов, они молча поели, сидя на стволах по разным сторонам костра. Они глядели больше в костер, избегая смотреть друг на друга, испытывая стыд от своего длительного одиночества. После всего, что с ними произошло, они не могли с уверенностью утверждать, что напротив каждого из них сидел человек.

Наконец, мужчина заговорил. Сначала тихо, потом разошелся. Иногда он употреблял слова, которые казались Болду смутно знакомыми, но не более, чем жесты и позы этого человека, и, несмотря на все старания, Болд не понимал ничего.

Болд и сам пробовал строить простые фразы, пробуя на вкус слова впервые за много дней. Незнакомец внимательно вслушивался в слова Болда, но не демонстрировал ни тени узнавания монгольского, тибетского, китайского, тюркского, арабского, чагатайского и прочих приветствий, которых нахватался Болд за годы скитаний по степи.

Когда слова стали иссякать, лицо мужчины вдруг исказилось, и он заплакал. Слезы катились из его глаз, оставляя дорожки на его грязном лице. Подойдя к Болду вплотную, он горячо зашептал что-то. Затем он, будто со злобой, направил свой палец на Болда, отошел, сел на полено и стал жестами показывать, как он гребет на лодке. По крайней мере, Болд так расшифровал его движения. Тот сидел спиной к движению, как гребут рыбаки на Каспийском море. Мужчина показывал, как рыбачит, вылавливает рыбу, чистит ее, потом готовит. Жестами он рассказал обо всех людях, которых кормил – о жене и детях, а еще других. Родителях или соседях, наверное.

Затем он повернул свое лицо к огню, разделявшему двух мужчин, и снова закричал. Он отвернул грубую ткань, скрывавшую тело и кулаком указал на страшные пятна, покрывавшее все тело. У Болда заурчал живот, когда он понял, что рыбак говорит о болезни. А тот показывал, что болезнь забрала у него детей – он валился несколько раз на землю и скулил, как собака. Затем умерла жена, затем остальные. Все умерли, кроме этого мужика, который теперь ходил вокруг костра и бормотал слова. Наверное, имена. Это Болд понял.

Затем мужчина сжег свою мертвую деревню и показал, что уплыл. Он плыл и плыл, плыл и плыл. Так долго, что Болду показалось, что тот забыл, что было дальше. Потом он показал, как остановился. Изобразил удивление. Потом стал показывать, как идет. Он обошел вокруг костра с дюжину раз, то жестами показывая, как подбирает что-то и ест, то завывая по-волчьи, ложился, вставал, даже опять греб на лодке. Снова и снова он произносил одно и то же: “Деу, деу, деу, деу”, [13] выкрикивая это слово в звезды.

Болд покивал. Он знал такие истории. Человек выл, как побитый зверь, тыча в землю прутиком. Болд достал из костра кролика, съел большую часть, а остатки протянул рыбаку. Тот ухватил тушку и начал жадно грызть. Его глаза были красными, как у волка на свету. После кролика он съел свою рыбу и сел поближе к воину. Они сидели рядом и смотрели на огонь. Рыбак встрепенулся, пробормотал что-то, лег рядом с пламенем, поерзал и уснул. Болд с трудом занял противоположное место рядом с костром и попробовал уснуть. Когда он проснулся, костер уже догорел, а мужчина исчез. На рассвете сильно похолодало и Болд смог разглядеть следы мужчины, уходящие к воде.

Дни проходили, а Болд все шел на юг. Много времени он ни о чем не думал, только осматривал землю в поисках еды и небо в поисках погодных знаков, мыча одно или пару слов в день. Пробуждение в пустоте. Как-то он пришел в деревню, окруженную зарослями. Старые храмы были разбросаны и тут и там, тыча пальцами-колоннами в голубое небо. Здесь правила бал абсолютная тишина. Что заставило богов так разозлиться на этих людей? Почему эти люди отправились в небытие до конца времен? Белые мраморные барабаны колонн лежали у его ног, птичка цепляется за пустой воздух.

Ему не было интересно изучать что-либо в пути, поэтому он обогнул храмы, напевая “Ом мане падме хум, ом мане падме хуммм”[14]. Внезапно он понял, что заговорил сам с собой спустя много времени, причем, даже не заметив этого сразу, будто слушая старое брюзжание знакомого, которого уже и не воспринимаешь.

Он все шел на юго-восток, хотя уже не помнил, зачем. Он обшаривал придорожные строения в поисках засушенной еды. Он шел по пустым трактам. Эта земля была стара. Она смеялась ему в лицо кривыми оливковыми деревьями, с их несъедобными черными и зелеными плодами. Никому из людей не по силам столько голодать. Живот сводило все сильнее, и голод стал единственным, что имело значение. Он обходил мраморные руины и обирал все крестьянские дома, которые ему удалось найти. Однажды он нашел большую бочку оливкового масла и задержался возле нее на четыре дня, пока не выпил всю. Затем он решил поменять правила игры. Он встретил лисицу дважды, и это придало ему сил на борьбу. Он начал чаще стрелять из дурацкого лука и попадать в дичь. Каждую ночь он зажигал большие костры, и раз-другой задумывался, что стало с человеком, которого он встретил. Может быть, встреча с Болдом показала ему, что он будет один, кого бы он ни нашел, и он наложил на себя руки, чтобы встретить джати? [15] Или он просто захлебнулся пока пил? Или он пошел дальше по руслу реки, чтобы Болд не смог последовать за ним? Смысла в рассказе не было никакого, но встреча снова и снова приходила на ум к Болду, особенно поразительная ясность, достигнутая в понимании этого чужого человека.

Долины бежали на юго-восток. Он держал направление своего движения в голове, но вдруг понял, что не помнит достаточно ориентиров за последние несколько недель, чтобы сказать, где он находится относительно Моравских Врат или земель Золотой Орды. От Черного моря они ехали на запад десять дней, разве нет? Это было похоже на попытки вспомнить что-то из прошлой жизни.

Впрочем, было вероятно, что он подходил к землям Византийской империи, заходя к Константинополю с северо-запада. Сидя скрючившись рядом со своим костерком он размышлял, а что если Константинополь тоже вымер? А что, если и Монголия опустела? Если вымер весь мир? Ветер шуршал по кустам, словно голоса призраков взывали к нему. Он с трудом засыпал, просыпаясь посреди ночи, чтобы взглянуть на звезды и подбросить дров в костер. Ему было холодно.

Когда он опять проснулся, за костром стоял призрак Тимура, а отражение пламени играло на его прекрасном лице. Его глаза были черны, словно обсидиан, и Болд мог видеть звезды, отражающиеся в них.

- Итак, - сказал Тимур со вздохом, - ты сбежал.

- Да, - прошептал Болд.

- В чем дело? Ты не хочешь выйти и снова поохотиться?

Это был вопрос, который он уже задавал Болду. Перед концом, он уже настолько ослаб, что поменял лошадь на паланкин, но и не думал останавливать своих походов. В свою последнюю зиму он размышлял, куда двинуться весной: на восток, против Китая или на запад – против франков. Во время обильного пира Тимур взвешивал положительные стороны каждого похода, как вдруг его взгляд выхватил из толпы Болда. Что-то в лице монгола заставило его гаркнуть, несмотря на ослабший от болезни голос:

- В чем дело, Болд? Ты не хочешь выйти и снова поохотиться?

Болд отвечал хану:

- Всегда готов, Великий Хан. Я был рядом, когда ты завоевывал Фергану, Хорасан, Систан, Хорезм и Могулистан.[16] Еще один поход будет для меня в самый раз.

Тимур зашелся злым смехом:

- Куда на этот раз, Болд? В какую сторону?

Болд пожал плечами:

- Мне все равно, Великий Хан. Почему бы не подбросить монетку?

За этот ответ он получил еще один взрыв хохота, теплое место на конюшне на всю зиму и доброго коня в походе. Они начали поход на запад весной 784 года[17].

Теперь призрак Тимура смотрел на Болда через огонь:

- Я подбросил монету, как ты велел мне. Но все обернулось скверным образом.

- Может быть, в Китае все было бы еще хуже.

- Еще хуже? Хуже, чем смерть от молнии? - Тимур посмеялся. – Еще хуже? Это сделали вы, Болд. Ты и Псин. Вы принесли мне проклятье Запада. Вы не должны были возвращаться, никогда. А я должен был отправиться в Китай.[18]

- Может быть. - Болд понятия не имел, что с ним делать. Он знал, что злых духов нужно просто игнорировать. Что бы они ни делали. Но эти глаза, мерцающие звездным светом… Внезапно Тимур закашлялся. Он сунул руку в рот и достал оттуда что-то красное. Он поглядел на предмет, потом показал его Болду – это было красное яйцо[19].

- Оно твое, - молвил хан и швырнул его Болду через костер.

Болд рванулся, чтобы поймать его и проснулся. Он застонал. Дух Тимура определенно не был довольным. Блуждая по мирам, посещая своих старых солдат как все прочие преты[20]… В некотором смысле он был жалок, но Болд не мог еще сбросить свой страх перед повелителем. Дух Тимура обладал могучей силой, вне зависимости от того, в каком мире он прибывал. Его рука могла просочиться сквозь стенки мира и ухватить Болда в любой момент.

Весь этот день, двигаясь на юг, Болд провел в воспоминаниях, практически не глядя по сторонам. Последняя встреча с Тимуром в конюшнях была тяжела, потому что Хан больше не мог ехать верхом. Он взглянул на статную черную кобылу, будто на женщину, похлопал ей бок и сказал Болду:

- Моя первая украденная лошадь была точно такой же. Я начинал в бедности, и жизнь моя была тяжела. Но Бог отметил меня. Ты, быть может, думаешь, что Он должен был дать мне возможность до конца жизни ехать верхом.

Он взглянул на Болда своим жутким взглядом. Один глаз он раскрыл шире другого, будто рассматривал душу, прямо как во сне. Но при жизни его глаза были карими.

Голод заставлял Болда охотиться. Хоть Тимур и был голодным духом, он не беспокоился о еде. Болд был вынужден беспокоиться. Все время он шел на юг, по долинам. Как-то раз, взобравшись на гряду, он увидел воду, цвета бронзы из-за расстояния. Большое озеро или море. Старые дороги вели Болда к следующему городу.

И снова, ни души. Все было тихим и недвижимым. Болд бродил по пустым улицам, между пустых строений, чувствуя только ледяные руки, которыми преты проводили по его спине.

На главном холме города стоял комплекс белоснежных храмов, будто кости блестели на солнце. Глядя на них, Болд подумал, что нашел столицу этих мертвых земель. Он прошел путь от захолустных городишек серого камня к столичным храмам из белого мрамора, не встретив никого из выживших и здесь. Белая дымка затмила его взгляд, но, несмотря на это, он решил подняться наверх, чтобы побеседовать с местными богами.

На священном плато три маленьких храма окружали главный, строгие квадраты стен окружали стройные колонны по всем четырем сторонам. Карнизы были расписаны фигурами: они сражались, маршировали, танцевали и преклонялись другим людям или своим богам. Болд присел на барабан разрушенной колонны и стал всматриваться в мир, который стал навеки потерян.

Наконец, он подошел к главному храму. В отличие от каменных храмов на севере, в этом не было места финального упокоения; никаких скелетов на полу. Напротив, он казался заброшенным много лет. На карнизах висели летучие мыши, а тьма была пронизана множеством лучей, пробивающихся через пробитую крышу. В глубине храма нашелся сильно разрушенный алтарь. К его удивлению, над алтарем горела масляная лампа. Их последняя молитва, взывающая, даже когда молящиеся мертвы.

У Болда не было ничего, что сгодилось бы для жертвоприношения, и храм просто молча смотрел на него. «О, переводящая за пределы, переводящая за пределы, уводящая за пределы пределов, уводящая за пределы пределов беспредельного к пробуждению, славься!». Его слова эхом разносились по храму.

Он вышел с другой стороны здания и увидел блеск моря. Ему нужно туда. Здесь его ничто не держало, боги этих людей мертвы, как и сами люди.

Длинная лагуна была зажата между холмами. Бухта была пуста, за исключением пары привязанных лодочек, покачивавшихся на волнах. Он не стал пользоваться лодками – о них он ничего не знал. Он видел лодки на Иссык-Куле и озере Цинхай, еще в Аральском, Каспийском и Черном море, но ему никогда не доводилось плавать в них, кроме случаев пересечения рек. Он не видел причин начинать сейчас.

На дороге не было видно ни одного путешественника. На море – ни одного судна. Огромная гавань была мертва.

На пляже он зачерпнул пригоршню воды – она оказалась соленой, как из Черного моря или источников Таримской впадины.[21]Было странно видеть такое количество воды. Наверное, это океан, окружающий землю. Наверное, он был на краю света – на южном или северном. А может на юге за морем жили арабы. Он не знал. Впервые он не имел представления, где находился.

Он уснул на теплом песке пляжа. Ему снились степи, и он пытался выгнать Тимура из своих снов, чтобы побыть одному. Затем Болд был выдернут из сна сильными руками, которые встряхнули его, а затем принялись вязать его конечности. Его поставили на ноги.

Мужчина спросил что-то похожее на “Что тут у нас? ”. Он говорил на языке, напоминавшем тюркский. Болд не понимал большинства слов, но смысл ему был понятен. Их было несколько, и они походили на солдат. Или бандитов – совершенно отмороженных головорезов, щеголявших в хлопковых обносках и с золотыми серьгами в ушах. Он по-дурацки улыбнулся им и заплакал. Они посмотрели на него с опаской.

- Безумец, - выплюнул слово один из них.

Болд замотал головой.

- Я… Я просто давно никого не видел, - сказал он на степном тюркском. Его язык заполнил весь рот, ведь кроме болтовни себе под нос и общения с богами он не разговаривал. - Я думал, все умерли.

Он кивнул на северо-восток.

Не похоже, что они его поняли.

- Убьем его, - заявил один. Безапелляционно, как Тимур.

- Умерли только христиане, - сказал другой.

- Убей его и пошли. Лодки уже забиты.

- Заберем его, - сказал другой. - Работорговцы заплатят за него. Своими габаритами он нам лодку не потопит.

Или вроде того. Они потащили его вдоль берега. Ему приходилось поторапливаться, чтобы веревка не сильно натягивалась, от этих усилий у него закружилась голова. Сил у него не было. От мужика, что шел рядом, сильно пахло чесноком. Этот запах, несмотря на вонь, вскружил ему голову. Что ж, если они хотят продать его, по крайней мере, будут кормить. От всех этих мыслей рот у него наполнился слюной, даже из носа потекло, а из-за связанных за спиной рук он даже вытереться не мог.

- Он брызжет пеной как лошадь.

- Он болен.

- Он не болен. Давай его сюда. Пошли, - это уже Болду, - не бойся. Там куда мы тебя отвезем, даже рабы живут лучше таких варварских псов, как ты.

Затем его перевалили через борт лодки и с натугой и ругательствами стащили ее в воду. Болд тут же упал между бортом и ящиками с грузом.

- Сюда, раб. На веревки. Садись.

Он сел и следил за их работой. Что бы ни случилось – это было лучше пустой земли. Просто следить за тем, как люди двигались, как они разговаривали – это само по себе наполняло его счастьем. Это как следить за бегущими по степи лошадьми. Он жадно смотрел, как они поставили парус, и тот наполнился ветром. Лодку дернуло так, что Болд опять свалился. Он засмеялся от своего неловкого положения. Он был счастлив.

Люди переговаривались:

- Ветер сильнее, чем нужно. Как бы паруса не повредились.

- Да хранит нас Аллах от этого.

- Да хранит нас Аллах.

Мусульмане.

- Да хранит нас Аллах, - вежливо сказал Болд. Затем он продолжил по-арабски, - Во имя Аллаха, милостивого и милосердного.

За годы, проведенные в армии Тимура, он научился быть настолько мусульманином, насколько им является сам мусульманин. Будду не обидит твое желание быть вежливым. Эти слова не спасут его от рабства, но возможно ими он заработал себе немного больше еды. Мужчины взглянули на него с любопытством. А он смотрел, как исчезает за кормой пустынная земля. Они развязали ему руки и всунули в них немого вяленого мяса и сухарь. Он пережевывал каждый кусочек сотню раз. Знакомые вкусы напомнили ему о прошлой жизни. Затем он напился свежей воды из кружки, которую ему дали.

- Хвала Аллаху. Именем Господа нашего, милостивого и милосердного, спасибо вам.

Они выплыли из длинной бухты в открытое море. Ночью они прибились поближе к мысу, бросили якорь и уснули. Болд зарылся в свою кучу веревок. Каждый раз, когда он просыпался, ему приходилось напоминать себе, где он находится.

По утрам они правили на юг, а в один из дней они ушли от берега в открытое море, где бушевали высокие волны. Тряска в лодке напомнила Болду езду на верблюде. Болд показал на запад, в сторону земли, которую они видели в последний раз. Один из мужчин назвал это место, но Болд не понял его. “Они все мертвы, ” – добавил тот.

На закате еще были в открытом море. Первую ночь они плыли не останавливаясь. Каждый раз, когда Болд просыпался, он видел их бодрствующими. Они управляли лодкой в молчании, ориентируясь по звездам. Целых три дня они плыли по морю, не видя земли, и Болд размышлял, сколько это еще будет продолжаться. Но на четвертое утро небо на юге побелело, а потом стало коричневым. Дымка напомнила ему дыхание пустыни Гоби. В небе был песок. Песок и мелкая пыль. Земля! Очень ровная земля. И море, и небо уже были окрашены в коричневый. Затем он увидел руины башни. Затем огромный каменный волнолом, прикрывающий бухту.

Один из моряков счастливо воскликнул: “Александрия! ” [22]. Болд слышал это слово, но оно мало что ему сказало. Также как и нам. Но вы сможете узнать больше, если прочтете следующую главу.

ТРИ