Джордж Гордон Байрон 18 страница

Отлично славословия слагать,

А за несклонных к этому краснеет.

Итак, друзья, давайте ж целовать

Монархам все целуемые части -

Как Эрин, подчиняющийся власти.

Жуан представлен был. Его наряд

И внешность возбудили изумленье,

Равно и перстень в множество карат,

Который в состоянье опьяненья...

Ему Екатерина, говорят,

Надела в знак любви и одобренья...

И, уж конечно, не жалея сил,

Он это одобренье заслужил.

Сановники и их секретари

Любезнейшим чаруют обхожденьем

Гонцов, которых хитрые цари

Прислали с неизвестным порученьем...

И даже клерки - что ни говори,

Прославленные мерзким повеленьем, -

И те бывают вежливы подчас,

Хотя, - увы! - конечно, не для нас.

Они грубят на совесть и на страх,

Как будто их особо обучают;

Почти во всех присутственных местах

Нас окриком чиновники встречают,

Где ставят штемпеля на паспортах

И прочие бумаги получают;

Из всей породы сукиных детей

Плюгавенькие шавки - всех лютей.

С empressement* Жуана принимали.

Французы мастера подобных слов -

Все тонкости они предугадали,

Всю изощренность шахматных ходов

Людского обхожденья. Но едва ли

Пригоден для Британских островов

Их разговор изящный. Наше слово

Звучит свободно, здраво и сурово...

{* Любезность, сердечность (франц.).}

Но наше " dam'me" * кровное звучит

Аттически - и это доказательство

Породы; уху гордому претит

Материка матерое ругательство;

Аристократ о том не говорит,

И я не оскорблю его сиятельство,

Но " dam'me" - это смело, дерзко, зло

И как - то платонически светло!

{* " Черт меня побери" (англ.).}

Простая грубость есть у нас и дома,

А вежливости надо поискать

В чужих краях, доверясь голубому

И пенистому морю; тут опять

Все аллегории; уж вам знакома

Моя привычка весело болтать,

Но время вспомнить, что единство темы -

Существенное качество поэмы.

Что значит " высший" свет? Большой район

На западе столицы, с населеньем

В четыре тысячи; отличен он

От всех патрицианским самомненьем.

Сии персоны, задавая тон,

Взирают на вселенную с презреньем,

Ложатся утром, вечером встают -

И больше ничего не признают.

Мой Дон-Жуан, как холостой патриций,

Очаровал девиц и юных дам.

О Гименее думали девицы

И предавались радостным мечтам;

Мечтали и кокетливые львицы,

К амурным благосклонные делам:

Ведь ежели любовник неженатый, -

То меньше грех и меньше риск расплаты.

Мой Дон-Жуан блистал по всем статьям:

Пел, танцевал, играл в лото и в карты

И волновал сердца прелестных дам,

Как нежная мелодия Моцарта...

Почтительно печален, и упрям,

И весел без особого азарта,

Познав людей, он ясно понимал,

Что трезво их никто не описал.

Девицы и особы средних лет

При встрече с ним румянцем расцветали.

(Последние невинный этот цвет

Тайком от всех в аптеке покупали!)

Красавицы, как радостный букет,

Его веселым роем окружали,

А маменьки справлялись в свой черед:

" Велик ли у отца его доход? "

Портнихи принимали деловито

Заказы от блистательных цирцей,

До свадьбы открывая им кредиты

(В медовый месяц у младых мужей

Сердца и кошельки всегда открыты).

Портнихи так принарядили фей,

Чтоб будущим супругам - доля злая! -

Пришлось платить, ропща и воздыхая...

И синие чулки - любезный хор,

Умильно обожающий сонеты,

Смутил его вопросами в упор

(Не сразу он придумывал ответы):

Какой на слух приятней разговор -

Кастильский или русский? Где поэты

Талантливей? И повидал ли он

Проездом настоящий Илион?

Жуан имел поверхностное знанье

Литературы - и ученых жен

Экзаменом, похожим на дознанье,

Был крайне озадачен и смущен.

Предметом изученья и вниманья

Войну, любовь и танцы выбрал он -

И вряд ли знал, что воды Иппокрены

Содержат столько мутно-синей пены.

Но он сумел принять достойный вид

И подавал сужденьям столько веса,

Что умных дев восторженный синклит

Ему внимал. И даже поэтесса,

Восьмое чудо, Араминта Смит,

Воспевшая " Безумство Геркулеса"

В шестнадцать лет, любезна с ним была

И разговор в блокнотик занесла.

Двумя-тремя владея языками,

Он сей блестящий дар употреблял,

Чтоб нравиться любой прекрасной даме, -

Но вот стихов, к несчастью, не писал.

Изъян досадный, согласитесь сами!

Мисс Мэви Мэниш - юный идеал -

И леди Фриски звучными сонетами

Мечтали по-испански быть воспетыми.

Апломбом и достоинством своим

Он заслужил почтенье львов столичных.

В салонах промелькнули перед ним

Десятки сотен авторов различных,

Как тени перед Банко... Слава - дым,

Но, по расчетам критиков двуличных,

" Великих литераторов" сейчас

Любой журнальчик расплодил у нас!

Раз в десять лет " великие поэты",

Как чемпионы в уличном бою,

Доказывают мнительному свету

Сомнительную избранность свою...

Хотя корону шутовскую эту

Я ценностью большой не признаю,

Но почему - то нравился мильонам

И слыл по части рифм Наполеоном.

Моей Москвою будет " Дон-Жуан",

Как Лейпцигом, пожалуй, был " Фальеро",

А " Каин" - это просто Мон-Сен-Жан...

La belle Alliance* ничтожеств разной меры

Ликует, если гибнет великан...

Но все или ничто - мой символ веры!

В любом изгнанье я утешусь им,

Будь даже Боб тюремщиком моим.

{* Прекрасный союз (франц.).}

Скотт, Мур и Кэмбел некогда царили,

Царил и я, но наши дни прошли,

А ныне музы святость полюбили,

Взамен Парнаса на Сион взбрели.

Оседланный попом. Пегас весь в мыле

Плетется в одуряющей пыли;

Его ханжи - поэты поднадули,

К его копытам привязав ходули.

Но поп еще, пожалуй, не беда -

Он все же вертоград свой насаждает,

Хотя, увы, от этого труда

Уж не вино, а уксус получает.

Бывает музам хуже иногда;

Их смуглый евнух Спор одолевает -

Вол стихоплетства, тянет строки он

И на читателей наводит сон.

Вот Эвфуэс - мой нравственный двойник

(По отзывам восторженных приятелей).

Не знаю я, каков его язык, -

У критиков спросите и читателей.

У Колриджа успех весьма велик,

Двух-трех имеет Вордсворт обожателей,

Но Лэндер с похвалой попал впросак.

Не лебедь Саути, а простой гусак.

А Джона Китса критика убила,

Когда он начал много обещать;

Его несмелой музе трудно было

Богов Эллады голос перенять

Она ему невнятно говорила.

Бедняга Китс! Что ж, поздно горевать.

Как странно, что огонь души тревожной

Потушен был одной статьей ничтожной.

Да, списки претендентов все растут

(Живых и мертвых!). Все в тревоге праздной,

Что обречен их кропотливый труд

Забвенью - смерти злой и безобразной.

Но я боюсь, что музы не найдут

Достойных в сей толпе однообразной:

Не мог тиранам тридцати своим

Бессмертье обеспечить даже Рим.

Увы, литература безголоса

В руках преторианцев; вид печальный!

Все подбирают жалкие отбросы,

Покорно льстят солдатчине нахальной,

А те еще поглядывают косо!

Эх, возвратись бы я, поэт опальный, -

Я научил бы этих янычар,

Что значит слова меткого удар.

Я несколько таких приемов знаю,

Которые любого свалят с йог,

Но я возиться с ними не желаю -

Не стоит мелюзга моих тревог!

Притом и муза у меня не злая,

Ее укор насмешлив, а не строг;

Она нередко, потакая нравам,

Смягчает шутку книксеном лукавым!

Среди поэтов и ученых жен

Оставили мы нашего героя

В опасности. Но скоро бросил он

Их общество кичливое и злое,

Где царствует высокопарный тон,

И, вовремя спасаемый судьбою,

Он в круг светил блистательных попал.

Где скоро сам, как солнце, засиял.

Он по утрам прилежно занимался

Почти ничем, но этот вид труда

Обычен; он изрядно утомлялся

И отдыхать ложился иногда.

Так Геркулес не делом отравлялся,

А платьем. Утверждаем мы всегда,

Что трудимся для родины любимой,

Хотя успех от этого лишь мнимый.

Все остальное время посвящал

Он завтракам, визитам, кавалькадам

И насажденья " парков" изучал

(Где ни цветов, ни пчел искать не надо,

Где муравей - и тот бы отощал).

Но светским леди эта " сень - услада"

(Так пишет Мур!), единственный приют,

Где кое-как природу познают.

Переодевшись, он к обеду мчится;

Его возок летит, как метеор,

Стучат колеса, улица кружится,

И даже кучеров берет задор.

Но вот и дом; прислуга суетится,

Гремит тяжелый бронзовый запор,

Избранникам дорогу отворяя

В мир " or molu" * - предел земного рая.

{* " Позолота" (франц.).}

Хозяйка отвечает на поклон,

Уже трехтысячный. Блистают валы,

В разгаре вальс (красавиц учит он

И мыслить, да и чувствовать, пожалуй);

Сверкает переполненный салон,

А между тем с улыбкою усталой,

Прилежно выполняя светский труд,

Сиятельные гости все идут.

Но счастлив, кто от бального угара

Уединится в мирный уголок,

Кому открыты двери будуара,

Приветный взор и тихий камелек;

Он смотрит на кружащиеся пары

Как скептик, как отшельник, как знаток,

Позевывая в сладком предвкушенье

Приятной поздней ночи приближенья.

Но это удается не всегда;

А юноши, подобные Жуану,

Которые летают без труда

В блистанье кружевного океана,

Лавируют искусно иногда.

Они по части вальса - капитаны,

Да и в кадрили, право же, они

По ловкости Меркурию сродни.

Но кто имеет планы на вниманье

Наследницы иль чьей-нибудь жены,

Тот прилагает мудрое старанье,

Чтоб эти планы не были ясны.

Подобному благому начинанью

Поспешность и стремительность вредны;

Беря пример с прославленного бритта -

Умей и глупость делать деловито!

За ужином - старайтесь быть соседом,

Напротив сидя - не сводите глаз;

О, самым обаятельным беседам

Равняется таких молчаний час!

Он может привести к большим победам,

Он сохранится в памяти у вас!

Чья нежная душа в теченье бала

Всех мук и всех надежд не испытала?

Но эти замечания нужны

Для тех, кому полезна осторожность,

Чьим хитроумным замыслам страшны

Улыбка, взгляд и всякая ничтожность.

А если вы судьбой одарены,

Она предоставляет вам возможность

Во имя денег, сана, красоты

Осуществлять и планы и мечты.

Жуан мой был неглуп, хорош собою,

И знатен, и богат, и знаменит,

Его, как иностранца, брали с бою

(Опасности угроза сторожит

Со всех сторон блестящего героя!).

" Народ страдает, - плачется пиит, -

От нищеты, болезней и разврата! "

Взглянул бы он на жизнь аристократа!

Он молод, но стара его душа,

В объятьях сотен силы он теряет,

Он тратит, не имея ни гроша,

К ростовщику-еврею попадает.

Живет - хитря, безумствуя, спеша,

В парламенте порою заседает,

Развратничает, ест, играет, пьет, -

Пока в фамильный склеп не попадет.

" Где старый мир, в котором я родился? " -

Воскликнул Юнг восьмидесяти лет;

Но я и через восемь убедился,

Что старого уже в помине нет.

Как шар стеклянный, этот мир разбился

И растворился в суете сует -

Исчезли денди, принцы, депутаты,

Ораторы, вожди и дипломаты.

Где Бонапарт великий - знает бог!

Где Каслрей ничтожный - знают бесы!

Где пылкий Шеридан, который мог

Путем речей содействовать прогрессу?

Где королева, полная тревог?

Где Англии любимая принцесса?

Где биржевые жертвы? Где цари?

И где проценты, черт их побери!

Что Бреммель? Прах. Что Уэлсли? Груда гнили.

Где Ромили? На кладбище снесли.

И Третьего Георга схоронили,

Да только завещанья не нашли!

Четвертого ж внезапно полюбили

Шотландцы; он, от Лондона вдали,

Внимает Соуни, зуд вкушая сладкий,

Пока ему льстецы щекочут пятки.

А где миледи Икс? Где лорд Эн-Эн?

Где разные хорошенькие мисс?

Я вижу очень много перемен -

Те обвенчались, эти развелись...

Все в мире - суета, все в мире - тлен.

Где клики Дублина? Где шум кулис?

Где Гренвиллы? В отставке и в обиде.

Что виги? Совершенно в том же виде.

Где новые конфликты? Где развод?

Кто продает именье? Кто карету?

Скажи мне, " Морнинг пост", оракул мод,

Великосветских прихотей газета,

Кто лучшие теперь балы дает?

Кто просто умер? Кто ушел от света?

Кто, разорившись в несчастливый год,

На континенте сумрачно живет?

За герцогом охотилась иная,

А ей достался только младший брат;

Та стала дамой дева молодая,

А та - всего лишь мамой невпопад;

Те потеряли прелесть, увядая...

Ну, словом, - все несется наугад!

В наружности, в манере обращенья -

Во всем, во всем большие измененья.

Лет семьдесят привыкли мы считать

Эпохою. Но только в наши годы

Лет через семь уж вовсе не узнать

Ни правящих народом, ни народа.

Ведь этак впору голову сломать!

Все мчится вскачь: удачи и невзгоды,

Одним лишь вигам (господи прости!)

Никак к желанной власти не прийти.

Юпитером я знал Наполеона

И сумрачным Сатурном. Я следил,

Как пыл политиканского трезвона

И герцога в болвана превратил.

(Не спрашивай, читатель благосклонный,

Какого!) Я видал, как осудил

И освистал монарха гнев народа

И как потом его ласкала мода.

Видал я и пророчицу Сауткотт,

И гнусные судебные процессы,

Короны я видал - особый род

Дурацких колпаков большого веса,

Парламент, разоряющий народ,

И низости великого конгресса;

Я видел, как народы, возмутясь,

Дворян и королей швыряли в грязь.

Я видел маленьких поэтов рой

И многословных, но не многославных

Говорунов; и биржевой разбой

Под вопли джентльменов благонравны;

Я видел, как топтал холуй лихой

Копытами коня людей бесправных;

Как эль бурдою стал, я видел, как

Джон Буль чуть не постиг, что он дурак.

Что ж, " carpe diem" *, друг мой, " саrре", милый!

Увы! Заутра вытеснят и нас

Потомки, подгоняемые силой

Своих страстей, стремлений и проказ...

Играйте роль, скрывайте вид унылый

И с сильных мира не сводите глаз,

Во всем себе подобным подражая

И никому ни в чем не возражая.

{* Лови мгновение" (лат.).}

Сумею ль я достойно передать

Лукавые Жуана похожденья

В стране, о коей принято писать,

Как о стране с моральным повеленьем?

Я не люблю и не умею лгать, -

Но, земляки, вы согласитесь с мненьем,

Что никакой у вас морали нет -

Так говорит ваш искренний поэт.

Что мой Жуан узнал и увидал,

Я расскажу вам честно и подробно;

Но мой роман, как я предполагал,

Писать правдиво не всегда удобно.

Еще замечу: я не намекал

Ни на кого. И не ищите злобно

В моих октавах скрытых эпиграмм;

Открыто правду говорю я вам.

Женился ль он на отпрыске четвертом

Графини, уловляющей супруга

Для каждой дочки, или выше сортом

Была его достойная подруга?

И стал ли он, простым занявшись спортом,

Творить себе подобных, или туго

Ему пришлось, поскольку был он смел

По части страсти и альковных дел, -

Все это скрыто в темноте времен -

Тем временем я песнь окончил эту.

В нападках я, конечно, убежден,

Но ничего плохого в этом нету.

Известно, что невежды всех племен

Бросаются на честного поэта...

Пусть буду я один, но я упрям -

За трон свободной мысли не отдам!

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

И средние века не так страшны,

Как страшен средний возраст нашей жизни.

То глупы мы, то мудры, то смешны

И с каждым днем становимся капризней.

Уж многие страницы прочтены

И скомканы в бессильной укоризне;

Седеют наши кудри с каждым днем.

И мы самих себя не узнаем.

В такое время надо умирать;

Мы юношей уже не понимаем,

Со стариками время коротать

Еще не можем - и везде скучаем...

Еще любовь способна утешать,

Но вскоре даже к ней мы остываем,

И только деньги, теша мысль и взгляд,

По-прежнему заманчиво блестят.

О, золото! Кто назовет несчастным

Скупого? Он несказанно богат;

Все силы мира золоту подвластны,

Власть золота - как якорный Канат.

Вам кажется, скупой живет ужасно -

Он плохо ест, боится лишних трат;

Но он же, сэкономив корку сыра,

Счастливее, чем все владыки мира!

Любовь, разврат, вино et cetera

Вредят здоровью; жажда громкой славы

Вредит душе; азартная игра

Вредит карману. Лучшие забавы,

Как видно, не доводят до добра,

Но жажда денег исправляет нравы;

Скупой, копящий золото, давно

Забыл разврат, и карты, и вино.

О, золото! Кто возбуждает прессу?

Кто властвует на бирже? Кто царит

На всех великих сеймах и конгрессах?

Кто в Англии политику вершит?

Кто создает надежды, интересы?

Кто радости и горести дарит?

Вы думаете - дух Наполеона?

Нет! Ротшильда и Беринга мильоны!

Они и либеральный наш Лафитт -

Владыки настоящие вселенной:

От них зависит нации кредит,

Паденье тронов, курсов перемены;

Республик биржа тоже не щадит,

Заботятся банкиры несомненно,

Чтобы проценты верные росли

С твоей, Перу, серебряной земли.

К скупым неприменимо сожаленье;

Воздержанность классическая их

Считается за честь и украшенье

И киников, и множества святых.

Внушает же отшельник уваженье

Печальным видом странностей своих!

Но вас богач суровый возмущает,

Когда во имя денег сокращает

Свои расходы? Да ведь ей - поэт!

Поклонник высшей и чистейшей страсти*

Прекрасный блеск накопленных монет

Ему дает изысканное счастье;

Его слепит алмазов чистых цвет

И кротких изумрудов сладострастье;

И для него, как солнце, горячи

Червонных слитков яркие лучи.

Ему принадлежат материки;

Из Индии, Цейлона я Китая

Плывут его суда; в его мешки

Церера собирает урожаи

Его чуланы, склады, сундуки

Богаче королевских. Презирая

Все плотские восторги, он один

Царит над всем - духовный властелин.

Быть может, он, потомству в назиданье,

Построит школу, церковь лазарет,

Оставив после смерти в новом зданье

Унылый бюст иль сумрачный портрет?

Быть может, человечества страданья

Он утолить задумает? Но нет!

Он предпочтет богатство целой нации

Держать в руках - и строить махинации.

Но что бы он ни делал - все равно!

Пусть высший принцип - только накопленье!

Какому дураку разрешено

Назвать безумьем это увлеченье?

А почему, скажите, не грешно

Кутить, любить, выигрывать сраженья?

Спросите-ка наследников, какой

Приятней предок - мот или скупой?

О, как прелестна звонкая монета!

О, как килы рулоны золотых!

На каждом быть положено портрету

Кого-то из властителей земных, -

Но ныне бляшка солнечная эта

Ценнее праха царственного их.

Ведь и с дурацкой рожей господина

Любой червонец - лампа Аладдина!

" Любовь небесна, и она царит

В военном стане, и в тени дубравы.

И при дворе! " - поэт наш говорит;

Но я поспорю с музой величавой:

" Дубрава", правда, смыслу не вредит -

Она владенье лирики по праву,

Но двор и стан военный не должны,

Не могут быть " любви" подчинены.

А золото владеет и дубравой

(Когда деревья рубят на дрова!),

И тронами царей, и бранной славой -

И на любовь известные права

Имеет, ибо Мальтус очень здраво

Нам это изложил, его слова

Нас учат, что супружеское счастье

У золота находится во власти!

Но ведь любовь почти запрещена

Без брака? Ибо все мы разумеем,

Что якобы сопутствует она

Супружеству. Однако мы не смеем

Насеивать... Верней - любовь должна

(В угоду всем ханжам и фарисеям)

Служить венцом супружеских утех;

Любовь без брачных уз - позор и грех.

Но разве " при дворе", " в военном стане"

Да и " в тени дубравы", черт возьми, -

Все воины, все гранды, все крестьяне

Являются женатыми людьми?

Не знаю, как оправдываться станет

За этот ляпсус Скотт - mon cher ami*, -

Ведь он себя пристойностью прославил;

Всегда его в пример мне Джеффри ставил.

{* Мой дорогой друг (франц.).}

К успеху равнодушен я, ей-ей!

В былые годы мне везло немало,

А в юности успех всего нужней,

И это мне в дальнейшем помогало.

Да, я доволен юностью моей.

Хороших дней мне много перепало,

И, как бы я за них ни заплатил,

Я ни умом, ни сердцем не остыл.

Я знаю: барды многие не раз

Взывают, как к неведомому богу,

К суду потомства, веруя, что нас

Рассудят и поддержат хоть немного.

Но лично я - противник громких фраз

И не зову потомков на подмогу.

Они для нас загадка, мы - для них;

Живые склонны думать о живых!

Мы сами ведь потомство - вы и я;

Кого же помним мы и понимаем?

Весьма немногих, милые друзья;

Мы - на двадцатом имени хромаем!

За множество досадного вранья

Мы старого Плутарха упрекаем,

И Митфорд - современный грекофил -

Его ошибки ярко осветил.

Признаюсь вам, читатель благосклонный,

И вам, неблагосклонные пииты, -

В двенадцатой главе вполне законно

Я к Мальтусу прибегну под защиту

И к Уилберфорсу; лучше Веллингтона

Спаситель чернокожих знаменитый;

Ведь наш-то Веллингтон, по мере сил,

И белокожих в рабство обратил!

А Мальтус сам себя опровергает

На практике; я, право, не шучу.

Я (как чужое, солнце ни сверкает!)

Зажгу своей теории свечу

Философ размноженье осуждает:

Оно - де бедняку не по плечу;

Он, помня о проблеме пропитанья,

Обуздывать обязан все желанья.

Как благородно, тонко и умно,

И, боже, что за слово " филогения"!

Оно, пожалуй, несколько темно

И может вызывать недоумение,

Но вслух произносить запрещено

Обычное простое выражение,

Не то у всех нас, господи прости,

Была бы " филогения" в чести.

Но где я бросил милого Жуана?

Он в Лондоне - столице всех услад

И всех невзгод людского океана,

Где новичку превратности грозят.

Хоть наш герой видал чужие страны

И был известным опытом богат,

Но край, в котором ныне он блистает,

Все иноземцы плохо понимают.

Мы можем очерк дать любой страны,

Определяя степень процветания,

Температуры лета и весны,

Особенности климата, питания.

Всего трудней - признаться мы должны

Тебя познать, о Великобритания!

Так много львов и зубров всех пород

В зверинце атом царственном живет!

Но полно о политике: начнем

Paulo majore*. Ловкий мой герой

Лавировал с отличным мастерством,

Как конькобежцы зимнею порой.

Он тонко флиртовал в кругу споем;

Красавицам ведь кажется игрой

Невинная сия " тантализация" -

Не грех им мил, а грешниц репутация.

{* Немногим больше; здесь: более важное (лат.).}

Не все дороги наши, скажем прямо,

Под снегом целомудрия лежат:

Порой и совершит иная дама

Какой-нибудь чертовский эскапад, -

И, право, на ослицу Валаама

С такой тревогой люди не глядят,

Испуганно и скорбно восклицая:

" О! Кто бы мог подумать, дорогая?! "

Леила всем понравилась. Она

Была тиха, задумчива, послушна

И как - то романтически бледна;

Восточными глазами равнодушно

Она вокруг глядела. Новизна

Не трогала ее; ей было скучно...

Ее судьба, ее прелестный взор

Стал модной темой с некоторых пор.

Конечно, дамы расходились в мненьях;

Я не хочу красавиц обижать,

Но споры столь обычное явленье,

Что им бывает трудно помешать.

Придется мне признаться, к сожаленью,

Что дамы любят шумно обсуждать!

На этот раз их воодушевила

Задача воспитания Леилы.

Но все сошлись на том, чтоб подыскать

Для маленькой Леилы нечто лучшее;

Ее наружность будет представлять

Опасность для ее благополучия,

А Дон-Жуан с собою совладать

Лет пять способен в самом лучшем случае.

И потому разумней и верней,

Чтоб он уже теперь расстался с ней.

Тут началось всеобщее волненье

И самых лучших дам соревнованье:

Кто, делая Жуану одолженье,

Турчаночки предпримет воспитанье?

Ведь тут необходимо, без сомненья,

Наставницы высокое призванье!

Шестнадцать мудрых дев и десять вдов

Явились одновременно на зов.

Две дамы разведенные, бесплодные