💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Интерпретирующая деривация

Наконец, случаи «интерпретирующей» актантной деривации пред­ставляют собой самый сложный тип; в его трактовке у лингвистов в настоящее время наибольшее количество разногласий, и то, что будет изложено ниже, отражает во многом нашу собственную точку зрения.

Количество участников ситуации может не меняться, однако на их, так сказать, референциальную природу могут накладываться некоторые ограничения. Собственно, и лексическая семантика почти любого гла­гола такие ограничения тоже предполагает (глагол лаять должен иметь в качестве агенса животное, прежде всего собаку; глагол шить в качестве пациенса — одежду или другое изделие из ткани и т.д., и т. п.); но по­явление некоторых типов ограничений (в исходной структуре актантам глагола не свойственных) оказывается регулярным для целых классов глаголов и может получать морфологическое выражение.

Нам известны два основных типа таких грамматикализуемых огра­ничений: это кореферентность одного участника ситуации другому и не­определенность участника ситуации.

Отношение кореферентности предполагает, что какие-то два участ­ника ситуации соотносятся с одним и тем же объектом (т.е., на более техническом языке, имеют один и тот же референт). Например, в си­туации Иван увидел себя в зеркале кореферентны экспериенцер (тот, кто

видит) и стимул (тот, кто виден). В приведенном предложении это отношение кореферентности выражено с помощью особой лексемы се­бя, но не выражено никаким показателем в составе глагола. Напротив, в предложении Иван посмотрелся в зеркало именно глагол берет на себя выражение кореферентности двух участников ситуации (как нетрудно заметить, глагольный и местоименный показатели этимологически свя­заны, что типично далеко не только для русского языка). Глагольные показатели, выражающие кореферентность каких-либо двух аргументов глагола (один из них при этом должен быть подлежащим), называются рефлексивными. Различается, в частности, прямообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно прямому дополнению, ср. Иван одевается) и косвеннообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно непрямому или косвенному дополнению, ср. Иван строится [«'строит себе дом*], а также Иван запасается товаром/задается вопросом); в русском язы­ке косвеннообъектный рефлексив маргинален, но в других славянских, а также, например, в балтийских языках достаточно широко распростра­нен; имелся он и в древнегреческом языке.

Конечно, предложенное описание рефлекс ива является достаточно схематичным; в действительности содержание отношения кореферентно­сти может быть более сложным, и общая идея тождества двух актантов может принимать весьма нетривиальные воплощения (достаточно срав­нить между собой такие русские рефлексивные глаголы, как застегнуться и побриться). Не вполне четкой является и граница между рефлексивен и декаузативом (что и объясняет необычайно широко распространен­ную — почти универсальную — полисемию рефлексивно-декауэативных показателей). Рефлексивная интерпретация имеет место в том случае, когда подлежащее и дополнение глагола (не следует забывать, что это на самом деле одно и то же лицо!) могут рассматриваться как два раз­ных объекта, один из которых воздействует на другой; таковы прежде всего глаголы физического воздействия, которые допускают достаточно отчетливое «расщепление» агенса ситуации на, так сказать, активную и пассивную составляющую (ср. глаголы типа бриться, умываться или застегиваться). Чем ближе друг к другу две «ипостаси» агенса, тем более вероятна декаузативная интерпретация того же показателя; так, для гла­гола сдерживаться более предпочтительна рефлексивная интерпретация (поскольку его семантика предполагает сознательные усилия по контролю над собой), глагол подготовиться можно понимать и рефлексивно ('при­вести себя в состояние готовности'), и декаузативно ('прийти в состояние готовности'), а глаголы наклониться и обрадоваться уже полностью ис­ключают рефлексивное понимание ('обрадоваться' и 'обрадовать себя' — принципиально разные ситуации). Эта неуловимая градация дает некото­рым лингвистам основание говорить о единой категории медия, в состав которой входят рефлексивные и декаузативные показатели, часто име-

ющие и другие значения (например, пассивное и взаимное, о котором речь непосредственно ниже). При таком подходе остается открытым во­прос, может ли вообще быть глагольной категорией «чистый» рефлексив (который иллюстрируют примеры типа Иван увидел себя в зеркале) ^|0> .

Интересный случай частичной грамматикализации рефлексива пред­ставлен в картвельских языках, где (косвенно-объектные) рефлексивные показатели образуют морфологические оппозиции не только с просты­ми (нерефлексивными) глаголами, но и с глаголами, выражающими два типа повышающей актантной деривации: аппликатив и локатив. Иными словами, могут противопоставляться ряды форм со значением 'делать для себя', 'делать для кого-либо*, 'делать на чем-либо' и т. п.; в картвелистике такие ряды принято рассматривать как выражающие значения грамматической категории, называемой версией (с различением субъектной, объектной и локативной версии соответственно). Несмотря на тенденцию к парадигматической организации таких противопоста­влений, они в значительной степени сохраняют словообразовательный характер (что подтверждается и распространенной идиоматизацией форм «версии»; о грузинской версии см. подробнее также [Aronson 1982]).

Особый случай отношения между участниками ситуации выражают показатели реципрока (ср. русск. Миша и Маша целуются/ругаются/пере­писываются). В случае реципрокных (или «взаимных») ситуаций число участников физически не редуцируется до одного (в отличие от ре­флексивных ситуаций, которые требуют ролевого раздвоения физически единого участника). Однако каждый участник при этом берет на себя роль другого участника, причем выполняет свою и чужую роль одновременно; так, глагол целоваться описывает ситуацию, в которой (выражаясь сухо и технически) агенс и пациенс поцелуя является одним и тем же лицом; а поскольку это так, то в данной ситуации, как легко понять, возникают как бы два агенса и два пациенса одновременно. Ролевое «раздвое­ние» участников ситуации происходит и здесь, и это объясняет, почему в языках мира часто (хотя далеко не всегда) рефлексивные и взаимные показатели совпадают (подробнее см. статью [Lichtenberk 1985], на се­годняшний день остающуюся практически единственным исследованием этой проблемы).

Особые показатели реципрока типичны, например, для тюркских языков и языков банту; все индоевропейские языки, напротив, имеют реципрок, совмещенный с рефлексивом, причем взаимные глаголы во многих из них представлены в гораздо большем объеме, чем в русском языке (ср., например, французские глаголы s'aimer 'любить друг друга' или se regarder 'смотреть друг на друга'). С другой стороны, реципрок,

' В этом отношении представляют интерес факты многих австралийских языков, в ко­торых, согласно существующим описаниям, возможно только морфологическое выражение рефлексивного значения; ср., например, материал языка йидинь в [Dixon 1977а: 419].

не совмещенный с рефлексивом, обнаруживает тенденцию к полисемии с ассоциативен (ср. выше, 4.1). Иными словами, если в едином рефлек­сивно-взаимном показателе подчеркивается главным образом «расщеп­ленный» характер глагольных аргументов, т. е. то, что им приписывается одновременно две различных роли (число же этих аргументов уточня­ется контекстом), то единый совместно-взаимный показатель выдвигает на первый план множественность самих участников ситуации (а контекст уточняет как раз их роли в ситуации).

Теперь от выражения отношений кореферентности мы переходим к описанию последней разновидности интерпретирующей актантной де­ривации — той, которая выражает неопределенность актанта. Действи­тельно, говорящим на естественных языках часто бывает важно (как мы уже убедились, анализируя пассивный залог) ничего не сообщать о том, кем конкретно является некоторый участник ситуации (т. е. каков его референт): это может быть неизвестно, несущественно или, напротив, слишком явно подразумеваться контекстом и потому не требовать экс­плицитного выражения. Конструкции с таким типом актанта называются (традиционно и не очень удачно) безличными, или имперсональными; мы будем придерживаться этого термина, несмотря на то, что речь в этом случае идет не о простом «отсутствии лица» (и, более того, не обя­зательно «лица»), а именно о нежелании говорящего конкретизировать не называемый им аргумент.

Так же, как и в случае с рефлексивами и реципроками, в языке может быть много способов выразить неопределенность актанта, не отражаю­щихся непосредственно в глагольной морфологии. Так, в следующих двух русских примерах (17) и (18) применяется простейшая стратегия «нулевого актанта»: отсутствие актанта при глаголах, которые его нормально предпо­лагают (во втором случае используется и особая согласовательная модель), как раз и приводит к семантическому эффекту, описанному выше.

(17) Он много читает (неопределенность объекта: «'читает все, что пригодно для чтения').

(18) Ваш роман прочли (неопределенность субъекта: & 'прочло лицо или лица, называть которых не входит в намерения говорящего').

Следует обратить внимание на то, что семантика имперсональных конструк­ций в (17) и (18) не вполне тождественна: в первом случае речь идет о «гене-рализуюшей» интерпретации, во втором случае — скорее, о неопределенности. В данном случае мы отвлекаемся от этих и других тонких различий, возможных между имперсональными показателями в разных языках и даже внутри одно­го и того же языка (ср., например, семантические эффекты, представленные в часто обсуждаемых парах типа с начальством не спорят ['всякий человек и, вероятно, говорящий и/или слушающий') ~ с тобой не поспоришь ['говорящий и, вероятно, всякий другой человек']). Подробнее о семантике русских «без-

личных» конструкций см. [Мельчук 1974а; Булыгина 1977: 163-175] и особенно [Булыгина/Шмелев 1997 а].

Существуют, однако, языки, в которых наличие неопределенного актанта (субъекта или объекта) систематически маркируется в составе глагольной словоформы; в этом случае перед нами еще одна разновид­ность актантной деривации — субъектный или объектный имперсонал. В русском языке (для которого морфологический имперсонал не впол­не типичен) он, тем не менее, может быть представлен следующими примерами (объектный имперсонал):

(19) а) Отец бранится (» 'бранит окружающих').

Ь) Собака кусается («'имеет свойство кусать людей').

Ср. также болгарский пример субъектного имперсонала:

(19) с) Тук не се пуши 'Здесь не курят' (букв. 'Здесь не курится').

К тому же типу конструкций принадлежит и испанский пример (2 d), приведенный в самом начале главы.

Имперсонал, как и другие виды актантной деривации, не является за­логом (вопреки тому, что часто утверждается в лингвистических работах), поскольку его значение явным образом не сводится к прагматическому перераспределению коммуникативного ранга, а касается природы ситу­ации в целом; вместе с тем, при переходе от исходной конструкции к им персональной такое перераспределение, в силу понятных причин, обязательно происходит. Отсюда — тесная связь имперсонала с залогом (особенно с пассивом) и частое в языках мира совпадение пассивной и им-персональной глагольной морфологии. Это можно наблюдать и в русских примерах (19), которые (как и аналогичные испанские примеры (2c-d)) демонстрируют не менее тесную связь имперсонала с рефлексивом-де-каузативом (т.е. с медием); эта связь также основана на уменьшении агентивности имперсональных ситуаций (в которых, правда, в отличие от декаузативных ситуаций, агенс все же присутствует).

Обратим еще раз особое внимание на возможность (и необходимость) терминологически разграничить несколько очень близких явлений в сфе­ре залога и актантной деривации: пассив с нулевым агенсом (теперь мы можем назвать его и «имперсональный пассив», поскольку нулевой агенс является референциально неопределенным) и субъектный имперсонал, не являющийся пассивом, а также, аналогично, антипассив с нулевым пациенсом (он же «имперсональный антипассив») и объектный имперсо­нал, не являющийся антипассивом. Для выражения всей указанной гаммы значений в естественных языках, конечно, может использоваться один и тот же показатель, но существенно, что могут использоваться и разные. Более того, при совмещении в одном показателе нескольких функций воз­можны различные дополнительные ограничения на их реализацию. Так, мы видели, что во многих языках субъектный имперсонал может быть

только (или преимущественно) пассивным и, наоборот, пассив может быть только (или преимущественно) им персональным; с другой сторо­ны, морфологически пассивный показатель при непереходных глаголах может выражать только (или преимущественно) субъектный имперсонал (последнее совершенно естественно, так как продвигать в позицию под­лежащего в таких случаях нечего). Такова, скорее всего, ситуация в немец­ком языке, где морфологически пассивные формы непереходных глаголов (типа Hier wurde viel getanw 'Здесь много танцевали' букв., 'танцевалось') не допускают выражения агенса и, тем самым, содержательно являются им персональны ми, а не пассивными. Точно так же, имперсональными, а не пассивными являются польские конструкции следующего типа: (20) a) Zapukano do dr& vi. 'В дверь постучали*.

b) Wkociole bigos gr& no. *В котле грели бигос* (А. Мицкевич).

Все актанты (в том числе прямое дополнение, как в (20 Ь)), сохраняют свое исходное синтаксическое оформление, и только субъект получает имперсональную интерпретацию ('неопределенное лицо'). Более того, конструкции типа (20) не относятся к пассивам даже формально (хотя такая трактовка и встречается), потому что польские пассивные при­частия (которые мы ожидаем увидеть в случае «настоящего» пассива) имеют в среднем роде окончание -е, а не -о, так что польский использует здесь (так же, как, например, финский или ирландский языки) особый имперсональный показатель -m> /-to, не совпадающий ни с какими дру­гими показателями залога и актантной деривации. (Но исторически он, конечно, восходит к суффиксу пассивных причастий.)