Инвентарь падежей в языках мира

Перечисленные выше семантические роли выражаются в падежных системах языков мира с разной степенью дробности, но, как правило, каждой такой роли (или группе близких ролей) в какой-то из падеж­ных систем соответствует свой особый падеж. Разумеется, функции двух падежных граммем, даже выражающих одинаковые семантические роли, в двух разных языках могут не совпадать (и, как правило, не совпа­дают) за счет различия в других (не центральных) употреблениях этой граммемы; так, падеж, выражающий роль инструмента, может также выражать (или не выражать) роль средства, времени, места и т.д., и т.п.; но при сравнении падежных систем (и при выборе названия падежа) принято ориентироваться на центральную функцию падежа. Так, падеж, выражающий роль инструмента, скорее всего назовут инструментальным вне зависимости от того, какие еще роли он способен в данном языке выражать (см., впрочем, ниже замечание о названиях падежей).

Ниже, приводя названия наиболее распространенных в языках мира падежных граммем, мы будем иметь в виду, конечно, только «чистые» случаи. Пояснение вида «инструментальным называется падеж, выража­ющий семантическую роль инструмента» приблизительно эквивалентно следующему утверждению: «чтобы падеж был назван инструментальным, необходимо, чтобы он выражал роль инструмента в качестве единствен­ной или центральной».

Выражение ролей агенса, пациенса, экспериенцера и стимула (так называемые «главные синтаксические роли», отражающие наибольшую степень вовлеченности аргумента в ситуацию¹⁴') в разных языках, как из-

^|4> Противопоставление «главных» (в наибольшей степени вовлеченных) и «периферий­ных» участников ситуации (вовлеченных в ситуацию более слабо), полезное для решения многих задач семантического, синтаксического и морфологического анализа, восходит в предложенному Р.О.Якобсоном делению падежей на «полные» (или «центральные») и «периферийные» [Якобсон 1936], которое было впоследствии так или иначе использовано разными лингвистами; к современному состоянию проблемы ср. {Падучева 1998].

вестно, подчинено разным семантико-синтаксическим стратегиям (изу­чаемым в рамках синтаксической типологии); эти различия, естественно, могут сказываться и на падежном маркировании аргументов, и мы в са­мом общем виде охарактеризуем их (подробнее см., например, [Кибрик 1979 и 1980] или [Dixon 1994]). Для этого рассмотрим следующий ряд русских предложений:

(2) а) Мальчик бежит.

b) Мальчик спит.

c) Мальчик поймал птицу.

d) Мальчик увидел птицу.

В предложении (2 а) перед нами агенс одноместного глагола (да­лее А¹), в предложении (2 Ь) — пациенс одноместного глагола (далее Р¹), в предложении (2с) — агенс, противопоставленный пациенсу в кон­струкции с двухместным глаголом (обозначим их, соответственно, А^п и р"). Наконец, в предложении (2d) представлены эксперйенцер (Е) и стимул (S) при двухместном глаголе.

Язык типа русского использует для выражения всего этого разнообра­зия ролевых ситуаций лишь два морфологических падежа: номинатив, или именительный падеж (кодирует А, А¹¹, Р¹ и Е), и аккузатив, или винительный¹⁵' падеж (кодирует р" и S). Такая стратегия (называемая аккузативной) очень распространена в языках мира; она ориентирована как на синтаксическую роль имени (при одноместном глаголе номинатив выражает подлежащее независимо от его агентивно-пациентной семанти­ки), так и на семантическую (при двухместном глаголе пациенс получает особую падежную маркировку — с помощью аккузатива); отметим, что в аккузативных языках, как правило, роль экспериенцера отождествля­ется с ролью агенса, а роль пациенса — с ролью стимула. Тем самым, для русского языка более корректно говорить о том, что номинатив и ак­кузатив выражают две обобщенные синтаксические роли: подлежащего и прямого дополнения, уже достаточно сильно удаленные от конкретной ролевой семантики (синтаксический характер этих двух русских падежей станет еще более заметен при рассмотрении категории залога).

Иная стратегия (называемая эргативной) состоит в том, что для выра­жения ролей участников ситуаций (2а-с) также используются только два падежа, но распределение их функций иное: один падеж (называемый номинативом или абсолютивом) кодирует А¹, Р¹ и р"; ему противопоста­вляется падеж (называемый эргативом), который кодирует только а": тем

¹⁵' Латинский термин accusalivus (и его неточная русская калька винительный) восходят к греческому aitiatike ptosis, букв, 'причинительный падеж' (т. е. падеж, обозначающий объект воздействия).

самым, агенс двухместного глагола противопоставляется всем остальным участникам ситуации.

Эргативная стратегия также использует, наряду с семантическими, и синтаксические принципы (не различая, например, ролей при од­номестном глаголе); однако в целом эргативные языки (к которым относится значительная часть нахско-дагестанских, картвельских, абха-зо-адыгских, чукотско-камчатских, австралийских, полинезийских; часть индоарийских; эскимосские, баскский и другие языки) являются более «семантичными» в том, что касается принципов падежного оформле­ния аргументов глагола. Так, в эргативных языках эксперйенцер часто кодируется иначе, чем агенс (с помощью дательного падежа или даже осо­бого падежа, называемого аффективом; ср. возможность использования той же стратегии в русск. Мне известно/слышно/страшно/холодно, нем. Mir [дат] 1st halt 'мне холодно' и т. п.); стимул по-прежнему кодируется абсолютивом.

К числу «главных синтаксических падежей» следует отнести и генитив (родительный падеж), основной синтаксической функцией которого (как впервые показал Эмиль Бенвенист в известной статье 1961 г.) является выражение любого приименного аргумента (даже если при глаголе эти роли в языке различаются); ср. хрестоматийный латинский пример amor paths, который может иметь как значение 'любовь отца' (генитив выража­ет роль экспериенцера; при глаголе номинатив), так и значение 'любовь к отцу' (генитив выражает роль стимула; при глаголе аккузатив). Выра­жая лишь одну обобщенную приименную синтаксическую зависимость, генитив в индоевропейских языках аккумулировал большое количество разнообразных семантических функций (подробный анализ русского ма­териала см., например, в [Борщев/Кнорина 1990]); одной из важнейших является выражение посессора, или обладателя. В то же время не во всех языках приименной аргумент теряет способность различать семантичес­кие роли, ср. русск. подарок отца vs. подарок отцу.

Вторая группа падежей ориентирована на более периферийные семан­тические роли аргументов. Падеж, называемый дативом (или дательным), выражает прежде всего роль реципиента (обычно объединяемую с ролью адресата и часто — с ролями бенефактива и экспериенцера в падеж синтаксического непрямого дополнения); но, например, в санскрите адресат при глаголах речи кодируется аккузативом. С другой стороны, в дравидийском языке брахуи бенефактив выражается самостоятельным падежом, тогда как адресат и реципиент морфологически кодируются так же, как пациенс — аккузативом. Роль инструмента (и близкие к ней) мо­жет выражаться особым инструментальным (или творительным) падежом (из индоевропейских языков такой падеж существует в большинстве сла­вянских, в литовском, санскрите, армянском; из неиндоевропейских — например, в большинстве дравидийских языков, в грузинском, в юкагир­ском). Как можно видеть, степень периферийности разных аргументов

различна; реципиент и адресат в целом ближе к пациенсу, чем инстру­мент, и во многих языках они морфологически трактуются так же, как «центральные» аргументы.

К менее распространенным периферийным падежам относятся, в част­ности, следующие:

комитатив, выражающий роль второстепенного агенса, сопровожда­ющего действия главного (пришел с друзьям») и/или объекта, который имеет при себе главный участник ситуации (как настоящий англичанин, он спал с грелкой), такой падеж имеется в ряде уральских, алтайских, даге­станских и дравидийских языков, в юкагирском, чукотском, осетинском; часто роли комитатива и инструмента кодирует один и тот же падеж;

каритив, выражающий, напротив, отсутствие в ситуации второсте­пенного агенса или объекта обладания главного участника (пришел без друзей; спал без греякя); этот падеж типичен для уральских языков (в опи­саниях которых часто называется абэссивом);

предикатив, выражающий класс объектов, свойства которых припи­сываются другому имени (работать учителем; выглядеть героем); эта весьма специфическая семантическая роль «включающего класса», тем не менее, очень важна, так как именно она позволяет имени употреблять­ся в предикативной функции (отсюда и название падежа); предикатив как особый падеж также свойствен прежде всего уральским языкам (в описа­ниях которых часто называется эссивом); в славянских языках предикатив выражается инструменталем (в русском языке — не в настоящем времени, а, например, в польском — во всех временах, ср. польск. jested stouten-tern [инстр] 'ты студент*), в классических индоевропейских — обычно номинативом, т. е. так же, как подлежащее; к предикативу примыкает экватив, выражающий временное свойство — так сказать, роль «заме­стителя» (быть за старшего; использовать микроскоп вместо молотка; выступать в качестве эксперта);

трансформатив, выражающий класс объектов, свойства которых на­чинают приписываться другому имени (стать учителем; превратить лягушку в царевну; разобрать сарай на дрова; пойти в солдаты); транс­форматив отличается от предикатива лишь динамическим компонентом 'начинать' — это падеж «превращения», а не статической «характеристи­ки»; этот падеж тоже является характерной уральской особенностью (его традиционное название — транслатив);

каузааь, выражающий причину ситуации;

компаратив, выражающий основание для сравнения (быстрее ветра) и др.

Особую подсистему внутри периферийных падежей образуют так на­зываемые местные, или локативные падежи, т. е. падежи, специализирую­щиеся на выражении пространственных отношений. В некоторых языках число локативных падежей невелико, и они сводятся к указанию место-

нахождения ('где'), источника ('откуда') и цели ('куда'); соответственно, падежи, выражающие эти простейшие значения, называются эссив (или локатив), элатив (или аблатив) платив (или директив). Далеко не всегда в языке имеются даже эти три падежа; так, в санскрите существуют самостоятельные локатив и аблатив (роль цели кодирует аккузатив или датив); в малаялам — локатив и директив. В тамильском и в литовском в качестве самостоятельного падежа выступает только локатив (анало­гичная ситуация и в русском, с той разницей, что в современном языке локатив возможен только в сочетании с пространственным предлогом). Напротив, в дравидийском языке гонди единственным самостоятель­ным пространственным падежом является аблатив (а локатив совпадает с инструменталем). Наконец, в латинском языке нет ни одного самостоя­тельного пространственного падежа (если не считать архаичный локатив типа run 'в деревне', Romae 'в Риме', возможный от небольшого числа основ): латинский «аблатив» кодирует одновременно как минимум три базовые семантические роли (инструменталь, аблатив и локатив), а роль директива часто выражается аккузативом, как в санскрите; в немец­ком и исландском языках основные пространственные роли выражаются сочетанием датива или аккузатива с предлогами.

С другой стороны, имеются языки с гораздо большим числом про­странственных падежей (в прибалтийско-финских и венгерском языках их среднее число приближается к десяти, в нахско-дагестанских языках — к двадцати пяти - тридцати). Такое заметное увеличение падежных по­казателей происходит за счет того, что совместно с граммемами падежа (кумулятивно, как в финно-угорских, или агглютинативно, как в даге­станских) выражаются граммемы другой категории — локализации; более подробно механизм такого совмещения мы обсудим в разделе 2.4.

Наконец, особым «внесистемным» падежом является вокатив (или звательный падеж), выражающий — единственный из всех падежей — семантическую роль не участника ситуации, а участника речевого акта (а именно, адресата говорящего); показатель вокатива присоединяется к названию адресата, образуя то, что в традиционной грамматике называ­ется «обращением». Вокатив является, в некотором смысле, «шифтерным» падежом (об этом термине см. ниже, Гл. 5). В тех языках, где особый показатель вокатива отсутствует, форма обращения чаще всего совпада­ет с формой номинатива, однако для выражения этой функции может использоваться и другой падеж (например, генитив, как в арабском).

Замечание. О названиях падежей. Не такой простой проблемой, как кажет­ся, является выбор названия для произвольной падежной граммемы в языке. Типологически корректное название должно опираться на основную функцию данного падежа; если это требование соблюдено, то любой читатель грамматики может быть уверен, что, например, дательные падежи в языках X и Y, пусть даже и не совпадая во всех своих употреблениях, во всяком случае, оба выражают

роль реципиента. Дело в том, однако, что «основных функций» у падежа мо­жет быть более одной (иными словами, из многих функций падежа может быть трудно или вовсе невозможно выбрать основную). Примером может служить уже рассматривавшийся выше латинский аблатив, совмещающий инструментальную, аблативную и локативную функции.

Из такой ситуации существует несколько выходов. Во-первых, иногда приме­няется двойная номенклатура типа «генитив-датив» или «инструменталь-локатив»; это наименее двусмысленный (но и наиболее громоздкий) способ. Во-вторых, может быть все же выбрана только одна из нескольких функций: как правило, если падеж совмещает «центральную» функцию с «периферийной», предпочтение отдается центральной; так, при совмещении функций директива и датива падеж скорее всего будет назван дативом, при совмещении функций аблатива и гени­тива — генитивом. Однако не все такие конфликты разрешаются безболезненно: компромисс между близкими ролями возможен с трудом. Как назвать падеж, со­вмещающий функции инструменталя и локатива? функции аккузатива и датива? Примеры можно легко умножить.

Третий путь — вводить особые термины для наиболее характерных «пучков функций». С типологической точки зрения этот способ, может быть, самый желательный; он, в частности, удобен в тех случаях, когда мы имеем дело с ре­дуцированной падежной системой с особенно полифункциональными падежами. В лингвистике принято несколько терминов для таких «синкретических» паде­жей, отражающих наиболее типичные соединения различных функций. Один из таких терминов — обликвус, с которым мы уже сталкивались при обсужде­нии старофранцузской падежной системы в (1); это падеж, выражающий все типы синтаксической зависимости (креме роли подлежащего). Обликвусу про­тивопоставляется номинатив, выражающий как роль подлежащего, так и роль синтаксически независимого имени (в сущности, номинатив, как и абсолютив — тоже синкретические термины; точным обозначением падежа подлежащего был бы субъектив). Другой тип синкретического падежа — падеж, совмещающий функции подлежащего и прямого дополнения; это так называемый ректус, или прямой падеж, противостоящий непрямому (элементы такой двухпадежной си­стемы имеются, например, в румынском языке; традиционные названия для румынских падежей — «номинатив» и «генитив-датив»).

2.3. Морфологические типы падежей

Выражение падежной граммемы с помощью самостоятельного мор­фологического показателя — далеко не единственная возможность грам­матического выражения падежа. Специфика этой категории состоит, с одной стороны, в том, что, в отличие от многих других категорий, она допускает достаточно слабую «морфологическую поддержку», но, с дру­гой стороны, в том, что ее взаимодействие с другими категориями имени в плане выражения носит особенно сложный характер.

Указанные трудности можно проиллюстрировать одним небольшим фрагментом русского склонения.

(3) Русский язык, выражение аккузатива в ед. и мн. числе:

Фрагмент (3) иллюстрирует некоторые хорошо известные особен­ности русской падежной системы. Русский аккузатив (т. е. показатель синтаксической роли прямого дополнения) у большинства словоформ морфологически совпадает с номинативом (если это неодушевленное существительное) или с генитивом (если это одушевленное существи­тельное); во множественном числе такое совпадение является всеобщим, а в единственном числе его нет только в парадигмах традиционного 1 склонения, где аккузатив выражается особым суффиксом (напротив, в парадигмах традиционного 3 склонения номинатив и аккузатив полно­стью совпадают у всех словоформ, и противопоставление по одушевлен­ности не выражается).

Можно ли считать, что аккузатив выделяется в русском языке как особый падеж только благодаря существительным 1 склонения; и если бы таких существительных не было, правомерно ли было бы по-прежнему говорить об аккузативе в русском языке? И, в любом случае, правомерно ли говорить об аккузативе во множественном числе только потому, что он различается в единственном? Эти вопросы не раз задавались приме­нительно к русскому и другим языкам (в действительности, подобные вопросы, в конечном счете, «по ведомству» теории морфологических парадигм — теории, контуры которой, напомним, едва намечены) и по­родили обширную литературу; итог этим исследованиям¹⁶⁾ был подведен в статье [Зализняк 1973], на которую наше дальнейшее изложение и опи­рается (ср. также [Булыгина 1977: 153-204]).

^|6* У истока этих исследований — деятельность семинара по применению математических методов в лингвистике, работавшего в Московском университете в конце 50-х гг. под руководством А. Н. Колмогорова. Одной из первых проблем, предложенных участникам семинара, была проблема определения количества падежей в русском языке; одной из пер­вых попыток ее решения — известная «процедура Колмогорова—Успенского» (изложенная в [Успенский 1957) и - с некоторыми модификациями — в [Зализняк 1967J; ср. также [Гладкий 1973|).

Даже если бы в русском языке не существовало слов 1 склонения, прямое дополнение выражалось бы неединообразно: с формальной точки зрения, неодушевленные существительные используют для этого форму одного падежа, а одушевленные — другого (причем в разных скло­нениях — разного). Эта ситуация напоминает выражение «обоюдного рода» в итальянском или румынском языках, рассмотренное нами ранее: особых морфологических показателей такой граммемы не существует, но в единственном числе обоюдные словоформы используют согласо-ватели одного рода, а во множественном числе — другого; тем самым, их согласовательная модель не совпадает ни с какой другой из име­ющихся в языке. Точно так же, если мы для каждой синтаксической роли аргумента выпишем цепочку выражающих ее падежных показате­лей, то окажется, что цепочка показателей для роли прямого дополнения все равно не будет совпадать ни с цепочкой для роли подлежащего (= с номинативом), ни с цепочкой для роли приименного дополне­ния (= с генитивом), хотя и будет состоять целиком из фрагментов этих цепочек¹⁷*. Подобные случаи в [Зализняк 1973] было предложе­но называть «морфологически несамостоятельными» падежами. Русский аккузатив является морфологически несамостоятельным для словоформ множественного числа; без существительных 1 склонения он был бы морфологически несамостоятельным и в единственном числе; с включе­нием этих существительных он оказывается, по терминологии из той же работы А. А. Зализняка, «слабо дифференцированным» падежом.

Морфологически несамостоятельные категории всегда могут быть представлены в описании языка как комбинация двух или нескольких других категорий; так, допустимо говорить, что во множественном чи­сле прямое дополнение выражается в русском языке генитивом или номинативом, в зависимости от одушевленности. (Аналогично, можно утверждать, что итальянское существительное labbro 'губа' или румын­ское существительное drum 'дорога' во множественном числе меняют род с мужского на женский.) Такого рода утверждения ведут к образованию так называемых «расчлененных правил» [Зализняк 1973]: число граммем уменьшается, но правила их выбора усложняются; соответственно, введе­ние морфологически несамостоятельных категорий порождает обратную ситуацию. Выбор того или другого решения часто зависит от традиции описания конкретных языков, поэтому утверждение о числе падежных граммем в языке (так же, как и утверждение о числе согласовательных классов) должно приниматься с учетом той системы взглядов, в рамках которой производится описание.

^|7> В сущности, та же логика сравнения цепочек морфологических показателей словоформ, соответствующих выражению одной семантической роли, лежит и в основе процедуры Колмогорова—Успенского, где несовпадающая с другими цепочка называлась «однопа-дежным рядом», а вместо понятия семантической роли использовалось несколько более импрессионистическое понятие «состояние объекта».

Для решения вопроса о количестве падежей в языке существенны не только случаи морфологически несамостоятельных или слабо диффе­ренцированных, но и так называемых непаяных (или частичных) паде­жей. Неполным называется падеж, морфологические показатели которого имеются лишь у очень небольшой части словоформ; в остальных случаях показатели соответствующей семантической роли совпадают с показате­лем какого-то другого падежа. Известным примером неполного падежа является русский локатив (или «второй предложный» падеж), выделяемый в формах ед. числа у небольшой группы лексем традиционных 2 (ср. в саду vs. о cdde) и 3 склонения (ср. в крови vs. о крови); в остальных случаях выражение пространственной локализации совпадает с выражением всех прочих многообразных функций, кодируемых русским предложным па­дежом. Достаточно часто неполным падежом в языках мира оказывается вокатив (как в латинском, где особый вокативный показатель имеется лишь для форм ед. числа существительных 2 склонения на -us).

Интересно сравнить понятие неполного падежа с понятием дефектной па­радигмы (см. Га. I, 4.3). Между неполнотой грамматической категории и ее дефектностью есть по крайней мере два существенных отличия. Дефектность в отношении граммемы 0 предполагает, что у некоторых лексем словоформы, выражающие у, во-первых, отсутствуют и, во-вторых, что число таких лексем очень невелико. Неполнота граммемы < р, с другой стороны, предполагает, что у некоторых лексем имеются словоформы, выражающие р с помощью само­стоятельного показателя, что число таких лексем невелико и что в остальных случаях граммема р выражается так же, как некоторая другая граммема; иначе говоря, неполнота граммемы на самом деле вовсе не предполагает ее дефектности (а предполагает, скорее, массовую омонимию — или синкретизм — двух граммем, с немногочисленными исключениями).

Теперь рассмотрим кратко вторую сторону проблемы — взаимодей­ствие падежных граммем с граммемами других категорий. Особого вни­мания здесь заслуживают в первую очередь две категории — локализации и числа.

Падеж и локализация. Граммемы категории локализации указывают на определенную область пространства по отношению к некоторому ори­ентиру; так, если речь идет о местонахождении, то можно различать местонахождение внутри, на поверхности, вблизи ориентира; если речь идет о движении, то можно различать движение внутрь ориентира, под ориентир, мимо ориентира и т. п. В комбинации с граммемами простран­ственных падежей граммемы локализации уточняют взаимную конфигу­рацию ориентира и некоторого (движущегося или покоящегося) объекта.

Системы локализации (= классификации типов пространства) в есте­ственных языках весьма разнообразны и могут выражать очень тонкие различия (помимо положения относительно ориентира — также на­личие/отсутствие контакта, сплошной/дискретный характер ориентира

и др.). Локализация участвует не только в выражении падежных значе­ний, но и в формировании категории глагольной ориентации (граммемы которой выражаются так называемыми пространственными модифика­торами глагола, или превербами типа русск. взбежать, вы-бежатъ, от­бежать и т. п.). Независимое лексическое выражение локализации осу­ществляется с помощью многочисленных пространственных предлогов или послелогов естественных языков.

При сочетании с падежными граммемами отбираются, естественно, не все вообще возможные значения категории локализации. В частности, в падежных системах, насколько нам известно, никогда не использу­ются значения «абсолютной» локализации, задающие вертикальную или горизонтальную ориентацию объекта (т. е. значения типа 'верх', 'перёд' и т. п.); в глагольном словообразовании, напротив, такие значения мо­гут быть очень продуктивны (ср. русские префиксальные производные глаголы типа вз-дететь ['вверх'] или под-прыгнутъ ['вверх, на небольшое расстояние']). Локализация, встроенная в падежные системы, всегда «от­носительна» (т. е. определяет тип пространства относительно какого-то конкретного ориентира); важнейшие граммемы локализации, связанные с падежными значениями, следующие (их принято сокращенно обозна­чать с помощью латинских предлогов так, как показано ниже).

(4) Основные локализации для пространственных падежей:

ин

АПУД СУБ

СУПЕР 'пространство над ориентиром'

пост 'пространство сзади ориентира'¹⁸'

АД 'поверхность ориентира (верхняя или боковая)'

Конечно, возможны и другие, более редкие типы локализаций — например, 'пространство вокруг ориентира' [циркум] или 'пространство между ориентирами/внутри недискретного ориентира' [интер] (более полный список значений, отличающийся от нашего в некоторых деталях, можно найти в статье [Кибрик 1970], а также в [Мельчук 1998: 52-55 и 336-337]).

Примеры комбинаций граммем падежа и локализации: 'ориентир, под который движется объект' [суб-директив]; 'ориентир, из-под ко­торого движется объект' [СУБ-ЭЛАТИв]; 'ориентир, под которым нахо­дится объект' [СУБ-ЭССИВ]; 'ориентир, из-за которого движется объ­ект* [пост-элатив]; 'ориентир, по направлению к которому движется

¹ 'Значение 'пространство перед ориентиром' (локализация АНТЕ) также существует, но в падежных системах используется очень редко.

объект' [апуд-директив; эта граммема часто называется также термина-тив\ и т. п. Помимо трех основных пространственных падежей (эссива, директива и элатива) возможны и еще некоторые, более редкие, напри­мер пролатив, описывающий движение мимо или вдоль ориентира (со­ответственно, теоретически возможны суб-пролатив, супер-пролатив — 'пролетая над гнездом кукушки'; это значение выражает и составной русский предлог по-над, и т.п.).

Как уже было сказано, в падежную систему может быть дополнитель­но встроено сравнительно небольшое количество локализаций; в этом случае они, как правило, выражаются кумулятивно с показателями паде­жа. Так, осетинский язык различает всего четыре пространственных па­дежа: ин-эссив 'внутри', ин-элатив 'изнутри', апуд-эссив 'около' и апуд-латив 'к'; очень похожий набор из пяти пространственных падежей имеется в языке брахуи, с дополнительным ад-лативом ('до ориенти­ра'). Несколько более систематическими являются противопоставления в венгерском и прибалтийско-финских языках, более или менее последо­вательно различающих локализации ин и АД (которые дают серии из трех так называемых «внугриместных» и «внешнеместных» падежей); часто дополнительно выражается и локализация АПУД, может иметься по край­ней мере один пролатив, и т. п. В этих языках падеж и локализация также выражаются кумулятивно (хотя во многих случаях еще видны следы ста­рого морфемного членения); исключением являются некоторые совсем недавно сформировавшиеся на базе послелогов показатели, как это имеет место, например, в вепсском языке.

Наиболее развитой системой пространственных показателей обладают нахско-дагестанские языки (максимальное их число — более 40 — за­свидетельствовано в табасаранском языке); это разнообразие достигается за счет последовательно агглютинативного строения именных словоформ и большого числа используемых в системе противопоставлений (4-7 грам­мем локализации и 3-6 граммем падежа). Во многих нахско-дагестанских языках наблюдается постепенная «синтаксизация» пространственных па­дежей: многие падежи начинают кодировать не только локативные роли (например, глагол 'бояться' может управлять суб- или апуд-элативом, глагол 'сражаться' — апуд-эссивом и т.п.); с другой стороны, многие пространственные отношения начинают выражаться сочетанием падежа и послелога.

Падеж и число. Взаимодействие падежа и числа определяется не толь­ко тем, что именно с граммемами числа падежные граммемы чаще всего выражаются кумулятивно: встречается также кумулятивное выражение граммем падежа и детерминации (например, в румынском, мордовском или юкагирском языке) или падежа и согласовательного класса (напри­мер, в кетском и многих дагестанских языках, где выбор тех или иных алломорфов падежного показателя зависит непосредственно от класса

именной лексемы, а не от десемантизированного «типа склонения», как в индоевропейских языках). О кумулятивном выражении падежа и одуше­вленности (для прямого дополнения) можно говорить и применительно к славянским языкам.

Существеннее, что категория числа может вступать с категорией па­дежа и в более сложные иерархические отношения: так, максимальное число падежных граммем обычно различается в формах единственно­го числа (а падежная парадигма во множественном числе оказывается с формальной точки зрения более редуцированной). С другой сторо­ны, падеж может в более редких случаях иерархически доминировать по отношению к числу: например, числовые противопоставления оказы­ваются возможными только в номинативе (как в чукотском языке); более обычна, впрочем, такая ситуация, когда числовое противопоставление не­возможно только в каком-то одном или нескольких падежах. Часто (хотя и не всегда) это связано с семантикой соответствующей роли. Неразли­чение числа в ряде падежных форм типично для прибалтийско-финских языков: оно характерно для финского комитатива, для таких падежей, как дистрибутив ('каждому по Х-у/Х-ам') и некоторых других. В русском языке аналогичные свойства демонстрирует так называемая счетная фор­ма, выступающая в конструкциях с числительными два, три, четыре (она является, кроме того, слабо дифференцированным падежом, ср. три шага" [особый показатель], три круга [ген. ед], три проездных [ген. мн]; подроб­нее см. [Зализняк 1967: 46-48; Мельчук 1985]), а также трансформатив (если считать, что такой падеж, отличный от номинатива и аккузатива, выделяется в конструкциях вида пойти в солдаты; см. также Гл. 6, § 1).

Особого рассмотрения в этом контексте заслуживает проблема парти­тива. Падеж с таким названием выделяется в большинстве прибалтийско-финских языков (сходный падеж существует и в баскском). По своей се­мантике партитивные формы, однако, в своих базовых употреблениях не имеют отношения к выражению той или иной семантической роли, поскольку они выражают неопределенное количество данного вещества или данных объектов. Ср. вепсск. pane sola-d kasha 'положи соли [ПАРТ] в кашу [иллат]', rahvas-t tuli 'люди пришли*, букв, 'народу [парт] при­шло [ед]' — наряду с akad tuliba 'женщины [ном. мн] пришли [мн]'. Чисто падежная функция может быть свойственна только вторичным употреблениям партитива (в разных языках имеющих разный объем): например, в вепсском языке партитив выражает также роль основания для сравнения (kovemb kive-d 'тверже камня') или синтаксическую за­висимость существительного от числительных и некоторых послелогов (ср. ende voina-d 'до войны'); подробнее см. [Зайцева 1981]. Но в целом по своей семантике партитив оказывается не падежной, а, скорее, количе­ственной граммемой, выражающей противопоставления по числу и/или определенности (то, что иногда обобщенно называют квантификацией).

Очень своеобразны некоторые дополнительные значения (также далекие от падежной семантики), которые может выражать партитив в прибалтийско-финских языках. Так, глагол с партитивным дополнением в финском языке имеет значение незавершенного действия, а с генитивным дополнением — завершен­ного; это типичное аспекгуальное противопоставление (см. Гл. 7, § I). В вепсском языке некоторые глаголы с партитивным объектом получают значение временного действия (например, 'дать на короткий срок, одолжить'), а глаголы с генитивным объектом — значение неограниченного во времени действия (например, 'дать насовсем; отдать'). Кроме того, партитив часто употребляется с отрицательной формой глагола (в баскском также и с вопросительной). Во всех таких употребле­ниях с помощью падежной граммемы существительного выражаются элементы даже не именной, а глагольной семантики.

Само по себе партитивное значение не столь уж специфично; оно за­свидетельствовано и в других языках, где оно может передаваться совсем иными морфологическими средствами (так, например, партитивность может выражаться предлогом mm *от* в арабском языке, так называемым партитивным артиклем во французском языке и т.п.), не говоря уже о лексических единицах-квантификаторах типа 'несколько*, 'немного' и т. п. Специфичным для прибалтийско-финских языков является лишь совмещение партитивного значения с выражением чисто падежных зна­чений, равно как и импликативная зависимость между партитивностью и падежом: выражение партитивности возможно только в позиции под­лежащего или прямого дополнения (соответственно, с помощью выбора между номинативом и партитивом или генитивом и партитивом). Про­тивопоставление по партитивности в финском языке нельзя выразить, например, для инструмента или места — подобно тому, как в чукотском языке противопоставление по числу нельзя выразить для непрямого или косвенного дополнения.

В русском языке (как полагают, под прибалтийско-финским влиянием) так­же развились морфологические средства выражения партитивности. В функциях, отчасти очень похожих на прибалтийско-финский партитив, в русском язы­ке может выступать генитив, противопоставляясь аккузативу или — реже — номинативу (ср. принеси < этот> хлеб ~ принеси < какого-нибудь> хлеба, вчера подучил [сов.] яшсьмо ~ не получал [несов, ] < никакого письма, < наши> гост* не пришли ~ < никакиж> гостей не предвиделось и т.п.; сходное употребление генитива свойственно и литовскому языку). Более того, для выражения партитив­ности в русском языке существует даже особый падеж, правда, неполный. Это так называемый «второй родительный» (или партитив), особый показатель которого имеет лишь небольшая часть лексем мужского рода типа сахар (добавь сахар-у) или полк (нашего полк-у прибыло); у остальных лексем формы партитива омони­мичны формам генитива и, кроме того, даже морфологически самостоятельный показатель партитива обычно может быть заменен на показатель генитива¹⁹'.

" > Иногда утверждается, что русский партитив является не неполным, а морфологически несамостоятельным падежом, так как его «собственный» показатель -у совпадает с показа-

Из приведенных примеров видно, что большинство дополнитель­ных семантических противопоставлений возможны у имени в позиции прямого дополнения. Это действительно функционально максимально нагруженная позиция в падежных системах. Показатель прямого до­полнения очень часто имеет несколько алломорфов, выбор которых осуществляется в зависимости от значения граммем какой-то другой ка­тегории (либо показатели прямого дополнения выражают эти значения кумулятивно с падежными). Правила такого типа называются диффе­ренциальное маркирование объекта. Частным случаем дифференциального маркирования объекта является морфологическое оформление падежной роли только для объектов какого-то одного типа (личных, одушевленных, референтных и т. п.); в остальных случаях выражение падежных отноше­ний блокируется. Импликативная реализация падежа в тюркских языках (рассмотренная выше, в Гл. 1, 4.3) — также одно из проявлений этой закономерности.

2.4. Типология падежных систем

В заключение этого раздела остановимся на том, какие возможны в естественных языках типы падежных систем в целом и каковы диахро­нические тенденции их развития.

С точки зрения морфологического выражения падежных граммем, существенно различать агглютинативные падежные системы, в которых выражение падежа формально отделено от выражения других категорий, и кумулятивные системы, в которых выражение падежа происходит слит­но с выражением граммем другой (или других) категорий; мы видели, что чаще всего это категория числа, но возможны и другие (партитивность, детерминация, согласовательный класс).

С точки зрения общего числа падежей, целесообразно выделять «ре­дуцированные» и «гипертрофированные» падежные системы. «Гипертро­фированные» системы (наиболее чистым воплощением которых являются системы дагестанского типа) обладают повышенным количеством про­странственных падежей за счет того, что выражение падежных граммем происходит совместно с выражением граммем локализации. С другой стороны, редуцированные двух- или трехпадежные системы различают только самые обобщенные классы синтаксических ролей имени: в таких системах либо номинатив resp. абсолютив противопоставляется обликву-су (как в старофранцузском или в бурушаски, где обликвус выражает и «эргативную» роль а"), либо «прямой» падеж противопоставляется

телем дательного падежа (трактовка, предлагавшаяся еще Н. Н. Дурново), Это утверждение не вполне верно: свойства показателей партитива и датива не тождественны (несмотря на совпадение их фонетического облика), поскольку при согласовании с формами парти­тива зависимое прилагательное всегда принимает показатель генитива, а не датива (выпьем твоего коньяку, я не ^твоему коньяку; см. [Булыгина 1977: 191-192]).

«косвенному» (как в румынском и отчасти в берберских языках). Расши­ренным вариантом системы старофранцузского типа является арабская (где генитив дополнительно маркирует приименные зависимые); свое­образный вариант двухпадежной системы имеется в ирландском языке, где «общий» падеж противопоставлен только приименному генитиву (так что, вообще говоря, не вполне ясно, можно ли считать, что в ирландском языке существует падежная система: никакие роли глагольных аргумен­тов в нем морфологически не различаются). Близки к редуцированным и системы, представленные в немецком или новогреческом языке: мак­симальное число падежей в них достигает четырех (НОМ, АКК, ДАТ и ГЕН в немецком; НОМ, АКК, ГЕН и неполный вок в новогреческом), но в боль­шинстве типов склонения различается только две-три формы (обычно, «прямая» и «косвенная»). В обоих языках падеж переходит в разряд «скрытых» категорий, выражаясь (кумулятивно с родом), в основном, в составе согласуемых с существительным словоформ прилагательных и особенно артиклей (следует, тем не менее, отметить поразительную устойчивость грамматической системы греческого языка, сохраняющего падежные противопоставления на протяжении более чем трех тысяч лет).

Посередине между этими двумя крайними типами располагается большинство известных падежных систем с их средним набором из шести­десяти падежей; таковы, помимо многих уже рассмотренных выше, также падежные системы почти всех алтайских языков.

С точки зрения типа выражаемых падежных значений, падежные си­стемы можно с некоторой долей условности разделить на преимуществен­но «синтаксические» и преимущественно «семантические». Падежные си­стемы синтаксического типа в большей степени ориентированы на выра­жение обобщенных синтаксических ролей (типа «подлежащее», «косвен­ное дополнение» и т. п.), а из семантических ролей — на выражение ролей центральных аргументов глагола. Естественно, все редуцированные па­дежные системы относятся к числу синтаксических; из падежных систем со средним числом падежей индоевропейские (и дравидийские) падежные системы в целом являются более синтаксическими, чем, например, ал­тайские (где обычно различается несколько пространственных падежей, могут отсутствовать самостоятельные датив и инструменталь и т. п.).

Своеобразным водоразделом между синтаксически и семантически ориентированными падежными системами является, вероятнее всего, даже не вид правил, определяющих падежное маркирование аргумен­тов глагола, а вид правил, определяющих падежное маркирование имен при предлогах/послелогах. Так, в «синтаксичных» падежных системах предлоги/послелоги требуют от зависимого имени формы какого-либо косвенного падежа (чаще всего генитива); между тем, в «семантичных» падежных системах имя в предложных/послеложных конструкциях вы­ступает в номинативе. Это означает, что чисто синтаксическая функция

выражения зависимого статуса имени для падежных показателей в данной системе не является главной; падежи специализируются преимуществен­но на выражении семантической роли зависимого имени. В неглагольных конструкциях необходимости в ролевой дифференциации, как правило, нет, поэтому и падежи в высоко семантичной падежной системе оказы­ваются в таких случаях не востребованы. Подобная ситуация характерна, в частности, для падежных систем финно-угорских языков волжской и пермской групп (коми, марийского и др.); она отражает меньшую степень грамматикализации падежных показателей.

В диахроническом отношении падежная система имеет тенденцию эволюционировать одновременно по всем трем указанным выше на­правлениям: она становится более кумулятивной, более синтаксичной и более редуцированной. Язык с редуцированной падежной системой может либо полностью утратить падежные противопоставления (и тогда падежные отношения начинают выражаться лексически — служебными словами типа предлогов/послелогов), либо вновь расширить падежную систему за счет грамматикализации послелогов (как это произошло, например, в истории осетинского языка); собственно, именно таким образом (т.е. путем грамматикализации послелогов) падежная система может возникнуть и «на пустом месте».

Тот факт, что в истории падежных систем происходит постоянный переход от более семантических употреблений падежей к более синтак­сическим (с сохранением или утратой первоначальных семантических употреблений) послужил основой для известной «локалистской гипоте­зы» (см. прежде всего [Anderson 1971 и 1977]), согласно которой все падежные показатели восходят к показателям пространственных паде­жей (в более радикальном варианте этой гипотезы, к пространственным показателям восходят вообще все грамматические показатели имен и гла­голов). Существует много частных наблюдений, подтверждающих эту гипотезу: так, показатели датива и аккузатива обычно восходят к пока­зателям директивов, показатели тенитива — к показателям аблативов, показатели инструменталя — к показателям локативов и т.п.; во многих языках эти функции совмещаются у указанных падежей и синхронно. Кроме того, в точности такая же полисемия характерна и для простран­ственных предлогов/послелогов (ср., например, значения английских to, with или at).