Часть 8

- Почитай мне…
Лухан умело пользуется взглядом, который действует безотказно – Миньшо отводит глаза и вздыхает еле слышно, как листва на дереве над ними, по которой пробегает ветер клонящегося к закату лета. Миньшо вздыхает, потому что знает, что читать – опасно в той же степени, что оставаться наедине с горящими глазами Лухана, когда он начинает зажимать его и стаскивать одежду. Строфы древних поэтесс или китайских современников волнуют голос вибрацией, как струны гитары, и в отголосках этого дребезжания Лухан получает его с потрохами – слова о любви и печали становятся его собственными словами, обращенными к Лухану.
И Лухан раздирает их внутренности так же уверенно, как одежду, когда закрывает глаза и ложится на его ноги, поворачивая лицо к неестественно синему небу.
Лухан закрывает глаза – и впитывает неуверенность, всегда поначалу трогательно размывающую голос брата. Так всегда бывает – Миньшо сложно заставить открыться… заставить раздеться. Миньшо трудно заполучить, но когда это удается, когда слова чужого взволнованного сердца перестают быть лишь чернилами на пыльной бумаге, Лухан, как хищник, загнавший свою жертву, упивается властью над трепещущим сердечком под мягкими мохнатыми лапами.
Потому что голос Миньшо всегда срывается поначалу, Лухан любит длинные поэмы. Сейчас же братик звучит в полную силу, и Лухан, ловя солнечные пятна за закрытыми в синий жар неба глазами, думает, что лето – слишком короткая поэма, и с этим вскоре надо будет что-то сделать. Под его затылком твердые бедра Миньшо, и Лухану не хочется думать о том времени, когда им придется возвращаться домой, а оттуда в школу – ему не станет лучше, это все бег с закрытыми глазами под откос, почти непредотвратимое падение. И дьяволам внутри него, откровенно говоря, наплевать, что будет, если – или когда – все узнают. Он не в состоянии держаться порознь с Миньшо, а свои руки – вдали от его прекрасной задницы. Он ничего не собирается с этим делать – и Миньшо ему, очевидно, не простит.
Миньшо вновь листает страницы, сухая бумага шуршит под его пальцами, и Лухан открывает один глаз, нацеленный на одинокое худое облачко, пересекающее безбрежную синеву – дожидается, когда братик выберет стихотворение. По тому, что Миньшо читает, можно сделать довольно много выводов – например, в каком настроении сегодня братишка, что у него в моде – светлая печаль или разбойничий романтизм и корсарская удаль. Можно по окончаниям строф, куда он вкладывает больше всего чувства, попробовать предположить, когда его можно развести на непотребство – прямо сейчас или стоит дождаться вечера.
Миньшо выбирает стих о хризантемах.
Тот самый.
И Лухану сложно даже заставить себя думать – в голове всплывает шорох назойливого бального платья, прицепившегося к его локтю, так что не стряхнуть, щебечущего такую чушь, что на глаза наворачиваются слезы… Такое же шуршащее платье, только тощее, перед Миньшо, и темные глаза взволнованного братика, который не выглядел, как пойманная мышь с игрушкой из унитаза под мышкой – вечный мальчик для битья. Темные, как ночная вода, такие родные глазки смотрели на него и не видели, а ему теперь казалось, что он хотел Миньшо уже тогда, и чем сильнее хотел, тем злее ненавидел, унижая вместе с ним и свою бешеную позорную любовь.
Стихотворение облетело сухими фиолетовыми лепестками горького цветка, и Лухан резко перевернулся на живот.
- Что? – спросил удивленный Миньшо, заметив, очевидно, отголоски взволновавших Лухана мыслей в его глазах.
- Ничего, - мягко и вкрадчиво сказал Лухан. – Продолжай читать.
Миньшо опустил глаза в книгу, перевернул страницу – и вздрогнул, почувствовав влажное от дыхания прикосновение к колену. Лухан всего лишь гладил косточку колена губами, но строчки в книге заплясали перед глазами Миньшо, мешая сосредоточиться – зная Лухана, сложно было думать, что он на этом остановится. Любимый и младший братик уже настолько лишил Миньшо стыда, что он, произнося вслух чужие слова, только и ждал того, когда лохматая голова Лухана исчезнет между его разведенных, согнутых в коленях ног, как будто ей там самое место.
И Миньшо захрипел бы или заурчал обласканным котенком, когда Лухан все-таки пополз вниз, по голой ноге, словно противясь, словно нехотя собирая губами запах бледной кожи, открытой, как нарочно, по самый сгиб бедра драными шортами. И ведь это Лухан сам превратил его бриджи в эту рванину… В тот вечер ему было так тоскливо и хотелось плакать – он думал о том, что будет, когда лето закончится. Стоял в саду, смотрел, как темнота прорастает под деревьями, цепляется за ветви и топит болезненное воспаленное пятно садящегося солнца за горизонтом, думая, что его недолгое, грубое и совсем нечистое счастье закатится и исчезнет так же, когда они с Луханом соберут чемоданы и сядут в пахнущий железом и грязью поезд, который отвезет его назад, к отцу, молча его ненавидящему, в школу, где считают нормальным, что он молчит неделями и месяцами. Миньшо понятия не имел о дьяволах в голове брата и справедливо, как ему казалось, считал себя летней игрушкой Лухана, которую тот завел от скуки – и думал, что, когда Лухан вернется к привычной жизни, к своим прихлебателям друзьям, восхищающимся его хулиганистой смелостью, он станет не нужен… И здорово, наверно, будет, если Лухану хватит совести промолчать своим дружкам о том, что и как он делал летом со своим послушным братиком, а иначе придется попробовать утопиться в унитазе, вместе со своим медведем – там ему самое место. Миньшо очень не хотелось, почувствовав вкус настоящей жизни, без отвратительных наполняющих ее слез, снова становиться плевком на асфальте – но он не видел ничего, что защитило бы его от этого.
Кроме Лухана.
Лухан весь день словно чувствовал проросшую в Миньшо уязвимость и, как умел, боролся – прижигал язвительными шутками, щипками за мягкий зад, шептал гадости на ушко. И в конце концов добился – к вечеру Миньшо смотрел на него огромными глазами, как затравленный собаками олень, и, казалось, вот-вот был готов заплакать. Лухан не знал, стремился ли он к этому специально (чтобы Миньшо, наконец, перестал прятаться внутри себя и сказал прямо, что его мучает) или к этому приводило неизбежное столкновение его мерзкого характера с стеклянной душой братика (и когда стекло жалобно позванивало, беззащитное и напряженное, Лухана, откровенно говоря, возносило на небеса), но результат, как ни крути, был – когда он развернул костлявые плечики брата к себе и, глядя в глаза в сгущающейся темноте, потребовал объяснить, что значат эти грустные вздохи весь день, Миньшо испуганно мигнул и пробормотал:
- Когда лето закончится, что мы будем делать? Что ТЫ будешь делать… без меня?
И Миньшо подумал, что в Лухане и впрямь есть что-то от злого духа, когда брат расхохотался и переспросил:
- Без тебя? – а потом добавил. – А куда ты денешься?
Миньшо закусил губу и плотно-плотно, чтобы не закапали слезы, сжал веки – он всего лишь хотел, чтобы Лухан, хотя бы этим вечером, хотя бы на минутку, сказал, зачем он затеял всю эту и игру и что он для него значит. Он всего лишь хотел почувствовать… но у Лухана для него был припасен только смех.
Лухан, впрочем, тоже слепым не был – он дернул братика за руку раньше, чем горячие слезы заскакали на траву, подтянувшись, забрался на дерево и протянул Миньшо руку, предлагая подняться вслед за ним. Миньшо вложил свою ладошку в руку брата – и оказался втянутым на разветвление ствола дерева. Лухан заставил подняться его еще выше, сдирая сухую кору подошвами, на почти горизонтальную ветку высоко над землей, и когда Миньшо перестал бояться и нерешительно оторвал пальцы от ствола, разворачиваясь, то едва удержал восхищенный вздох – солнце за краем поля садилось в кровавую тучу, бросая параллельно земле теплые красные лучи, застревавшие в траве, тянувшиеся наискось к темноте, накрывшей сад. Отсюда, с высоты, казалось, что они повернули время вспять, отобрали у темноты как минимум час, отодвинули отчаяние…
Лухан неслышно встал за спиной, обнял за пояс, придерживая, и толкнул дальше, цепляясь тонкими пальцами за листья на ветках.
- Больше ничего не говори мне о том, что лето кончается. Даже солнце можно догнать.
И Миньшо, к своему удивлению, понял, что это значит, и то, что Лухан никогда не был таким серьезным, замазало ноющие царапины на сердце, как лечебный бальзам. Солнце катилось за горизонт, он смотрел на него, а Лухан царапал его щеку волосами, перегнувшись через плечо и целуя в шею – пока свет совсем не истаял, похоронив воспоминания о кровавом закате за горизонтом.
Миньшо тогда с удивлением узнал, что спускаться с дерева раз в двадцать тяжелее и страшнее, чем забираться наверх. Он с восхищением смотрел, как гибкий, как обезьянка, брат легко качнулся и соскользнул на землю с нижней ветки, упруго отскочив от земли, а сам нерешительно остановился, ерзая на дереве, чтобы набраться храбрости и спрыгнуть вниз.
- Не бойся, я поймаю, - попытался успокоить Лухан.
И Миньшо, поверив, спрыгнул. И Лухан действительно поймал – вот только Миньшо в его руках зашипел от боли, чувствуя, как царапина от сучка, который он не заметил в темноте, разъедает бедро вдоль.
- Ну здорово, - плаксиво сказал Миньшо, пытаясь соединить разорванные бриджи вдоль длинной прорехи и справиться со жгучей болью. – Этого не хватало.
В его горле что-то булькнуло, и он всхлипнул – даже не от боли, а от обиды за испорченные любимые бриджи – утыкаясь в плечо смеющегося Лухана. Лухан поцеловал мокрую щеку и толкнул в спину:
- Пойдем, надо обработать.
И уже дома, в комнате брата, когда Лухан, освещенный желтым ночником, стоял над ним с пузырьком йода в руке, приказывая:
- Раздевайся, - Миньшо понял, что попал. Царапина тянулась по задней стороне бедра до самой ягодицы, и по логике Лухана (да и вообще по логике, даже не такой извращенной, как у брата) рваные бриджи следовало снять – только вот Миньшо справедливо полагал, что, если он окажется в одних трусах перед Луханом, дующим на его ягодицу, до своей кровати этой ночью он не дойдет. Миньшо кусал губы и молчал, и Лухан на удивление добродушно согласился:
- Хорошо.
А потом с сочным хрустом рванул ткань бриджей в сторону. Миньшо ставшими раза в два больше глазами смотрел, как Лухан спокойно обрывает полосу ткани впритык к паху, превращая его любимые бриджи в бесстыжие рваные шорты, заканчивающиеся даже раньше, чем припухлость ягодицы.
- Мне нравится, что ты не ищешь проблем там, где их нет, - одобрительно сказал Лухан, надрывая вторую штанину, и Миньшо не знал, поплакать ли ему сначала о том, во что превратилась его одежда, или посмеяться над едким сарказмом брата – вряд ли это непотребство, оголяющее все его ноги, многим лучше, чем просто трусы.
Лухан, довольный своей работой даже не смотря на то, что одна ножка получилась сантиметра на два длиннее, чем другая, выбросил обрывки ткани на пол и невозмутимо взялся за пузырек снова – если честно, Миньшо даже не стоило рассматривать вариант сбежать с его кровати этой ночью.
Лухан, скользя поцелуями вдоль голого бедра, тоже вспомнил ту ночь, когда подарил себе эти ножки, оборвав разодранные бриджи – и ухмылялся про себя. Он, конечно, знал, что пыльный чемодан, который худенький братик тащил от станции к дому, не был так полон, как его собственный, но справедливо предполагал, что в нем должны были найтись хотя бы еще одни штаны – а братик почему-то уже который день щеголяет перед ним в этом непотребстве, заставляя тянуть руки к мягким полузакрытым ягодицам. Лухан ухмылялся – потому что знал, что Миньшо тоже хочет. И, о боже, как сильно он хочет…
Бахрома рваного края ткани ниточками взметнулась от дыхания Лухана, и он с наслаждением втянул тепло прямо из впадинки паха – сладкий запах сходящего с ума братика, голос которого снова передернуло неуверенностью. И Лухан был уверен, что возвышенную и чистую материю классической поэзии из его маленькой головки вытеснило кое-что куда более приземленное и попачканное – когда лизнул это теплое местечко, языком собирая солоноватый вкус горячей от жары кожи.
Босые ножки Миньшо нервно переступили по траве, и он сам перестал читать, уставившись на него темными взволнованными глазами.
- Продолжай читать, - невозмутимо сказал Лухан, ненадолго поднимая на него незаинтересованный взгляд.
Миньшо прокашлялся и хриплым голосом стал читать дальше, про себя проклиная брата и его привычки к извращенным играм. Он не может попросить ни перестать дразнить и погладить его тело по-настоящему, ни вообще перестать, потому что он хорошо знает, как отреагирует Лухан – либо начнет туманные разговоры о том, что кто-то ведет себя, как блядь, либо будет игнорировать пару дней, пока Миньшо сам не повиснет у него на шее. Проблема только в том, что в играх Лухана невозможно выиграть. Даже он сам не может.
Лухан вылизал весь вкус, спрятанный под нежной припухлостью на бедре, раскатал его по языку и, ненадолго остановившись, словно в раздумье, перебрался на сами шорты, чтобы поиграть с тем, что спрятано от него под темно-зеленой тканью. Он невесомо прикоснулся губами к упругому телу, наполняющему тесноту ширинки шортиков, услышал, как голос Миньшо над ним произнес:
- На горы далекие… м-м… на облака, взором спокойным гляну…
Спросил:
- Это кто?
Миньшо ответил:
- Ма Чжиюань… - и неловко завозился, пытаясь бедром отодвинуть его лицо.
Лухан хмыкнул, оттолкнул бедро обратно и вернулся к своему занятию – сжал губами упругую штучку и потянул, подталкивая под тканью вверх, с почти детским восторгом наблюдая за тем, как она перемещается.
Что же, был один факт, который заставлял его веселиться от понимания того, что Миньшо очень хорошо чувствует его губы на этой части своего тела.
В тот день, если Лухан правильно помнит, он наказывал Миньшо за отказ помыться вместе. Ах, это стало его навязчивой идеей – увидеть братика абсолютно голым и смущенным, с покрасневшей от горячей воды попкой, между половинок которой застряла бы белая мыльная пена. И он честно поделился своей фантазией с братишкой, который едва ли не зарыдал от стыда, когда Лухан прижал его, одетого в халат, к себе и принялся раздвигать полосы ткани, стремясь пробраться на голое тело. Но Миньшо, как девочка, стягивал халат на животе, если он тянул его в разные стороны внизу, и сворачивался крючком и сцеплял полы, если он раздвигал запахнутые половинки на груди, умоляя:
- Выйди, Лухан, пожалуйста. Дай мне помыться.
- Почему ты не хочешь? – обиженно спрашивал Лухан. – Я так хочу посмотреть на тебя без одежды, на все твое мягкое тело…
- Нет! – взвизгнул Миньшо, вырываясь из захвата брата и отскакивая к противоположной стенке. Беда была в том, что эта была не та стена, за которой находилась ванная с запором на двери. Ванная как раз таки была за спиной Лухана, который нахально улыбнулся и принялся расстегивать брюки. И Миньшо в ужасе закрыл глаза ладошками, когда Лухан потянул их вниз вместе с бельем – а потом услышал хохот. Лухан, со снятыми штанами и бельем, смеялся до слез, приглашающе держа дверь в ванную открытой:
- Так и быть, подожду, когда ты не будешь падать в обморок, видя меня голым.
Миньшо побежал вперед, все еще держа глаза прикрытыми, больно влепился в дверь, почувствовал ладонь на своей заднице, рванулся еще раз – и только тогда оказался внутри. Дверь захлопнулась, но обидный смех брата слышался даже через дерево – Миньшо торопливо задвинул запор.
А Лухан так и сидел на корточках под дверью, слушая плеск воды и воображая, как она смывается по телу, которым он никак не может насытиться. Он дождался, когда Миньшо выйдет, чтобы упасть перед ним на колени, схватив за бока, и прижаться носом к паху, вдыхая тепло еще не остывшего тела:
- Я хочу попробовать его на вкус после ванной… - до Миньшо, казалось, не сразу дошло, о чем он говорит. – Наверно, он горячий и горький от мыла.
Миньшо, наконец, сообразивший, что над ним снова издеваются, оторвал брата от себя и рассерженно зашагал к шкафу за чистой одеждой, забыв о том, что переодеться, пока Лухан в его комнате, не получится.
Лухан, как юродивый, полз за ним по полу на коленях и причитал:
- Ну Миньшо, мне же просто любопытно… Он теперь толще, чем обычно, да? И красный, наверно? И вку-у-у-усный?
Миньшо всхлипнул, вытирая набежавшие от стыда слезы, и спрятался в шкафу – он не мог понять, зачем Лухан до сих пор издевается над ним так? Толстый? Красный? Он никогда не думал, что он красивый или что-то там еще такое, но слова Лухана заставляли чувствовать себя и вовсе уродом, способным вызывать лишь отвращение.
Лухан понял, что перегнул, когда услышал всхлип – виновато поднялся с колен, подошел к шкафу, нежно поцеловал Миньшо в губки и быстро вышел, попрощавшись со своими фантазиями о том, что сейчас мог бы растянуть теплого после ванны братика по кровати и выискивать оставленный горячей водой жар во всех складочках его тела.
Так вот, именно после эпизода с ванной Лухан и решил проучить Миньшо – больше не целовал, не шел, крадучись, ночью по коридору в спальню брата, чтобы взять его, сонного, на руки и отнести в соседнюю комнату, к себе в кровать – а за завтраком сидел и смотрел через стол на обиженное личико, про себя прикидывая, что еще сделать, чтобы Миньшо пришел сам.
Миньшо мучился недолго – увязался за ним, проводил до ручья, а там, глянув на него грустными глазами, уселся ему на колени и начал целовать.
Сам.
И Лухан долго делал вид, что ему все равно, что он просто позволяет – задирая голову назад, пока теплые губки самозабвенно прикладывались к его шее, обступая кадык мягкими поцелуями. Лухан никогда не думал, что Миньшо так нравится его шея – и чувствовать это было до смешного приятно. Миньшо сидел на его ногах и, казалось, обо всем забыв, упивался его шеей – и Лухан думал, что наказание оплачено, когда потянулся, чтобы расстегнуть пуговки на шортах.
И что-то чертовски возбуждающее было в одном только том, что Миньшо сидел на нем в расстегнутых штанах. Сам факт, что он мог забраться внутрь, сама мысль о том, что в любой момент он мог приласкать братика, кружила и туманила голову. И когда Лухан все-таки потянулся рукой под ткань, его сознание достигло состояния катарсиса – белья под шортами не было.
- Э… а где? – весело спросил Лухан у смутившегося Миньшо.
- Мне… надоело их стирать, - пролепетал Миньшо, закрывая ладошечками раскрасневшиеся щеки, пока Лухан пытался поверить тому, что услышал – братишка после всего их отстирывал? О боже… Лухан хохотал, как сумасшедший – подумать только, сколько насекомых в голове его братика. Ему самому, например, даже мысль об этом не пришла бы в голову – что подумает служанка о его грязном белье.
Впрочем, кроме порции хорошего настроения, которое ему подарило смущенное признание братика, Лухан был вынужден сделать еще один вывод – когда Миньшо увязался за ним, предусмотрительно не надев белье, он рассчитывал спасти его от участи быть испачканным?
- Ты прелесть, - честно сказал Лухан, вытаскивая штучку из шортиков. Эта игра вся была прелестной, что ни говори.
И вот теперь, когда Лухан знал, что под оборванными шортиками нет больше ничего, он развлекался изощреннее всего – он видел, что Миньшо чувствует даже его тепло, когда он прижимается ртом и выдыхает в ткань, нагревая такую чувствительную частичку тела братика. Лухан прищипывает его губами, сжимает, бережно покусывает, скользит по головке… Он пытает Миньшо прикосновениями губ, хорошо зная, как братику невыносимо это терпеть. Лухан успел убедиться, что ему в принципе достаточно раздвинуть Миньшо ноги, чтобы тот захотел – он проверял. Проверял, когда они валялись на берегу ручья, уложив Миньшо спиной себе на грудь и зацепив своими ногами его, чтобы братик не мог сдвинуть бедра. И тогда он не делал ничего такого – всего лишь гладил его соски под распахнутой рубашкой, раскрытыми ладонями разглаживая шелковистые кружочки. О, эти пятнышки цвета хризантем лишали его рассудка своей нежностью – если подумать, он в жизни не прикасался к чему-то более гладкому и послушному, он чувствовал даже ладонями, где начиналась эта цветочная кожа, а где заканчивалась.
Ну и самое приятное, конечно, было скатывать их в острые шарики, по которым хорошо было щелкать ногтями, заставляя Миньшо корчить болезненные рожицы и извиваться спиной на его груди – лишенного желания и возможности сдвинуть ноги или хотя бы приподняться, чтобы не казалось, что его бледное тело растянуто на кресте под пытками, открыто мучающим рукам от самой шеи до полоски брюк на поясе.
Лухан чувствовал свою власть – не в первый раз – и нарочно вытягивал Миньшо руки так, чтобы он дергался как можно более унизительно, как перевязанная веревками жертва маньяка. И если Лухан без возражений согласился бы с тем, что он маньяк, то вот Миньшо быть жертвой совсем необязательно – Лухан не стал бы удерживать насильно, если бы Миньшо хоть раз пнул его по-настоящему, всерьез отказался бы от этих мучительно волнующих игр. Проблема была в том, что Миньшо вообще не умел сопротивляться – плохо это или хорошо, Лухан не знал. Не знал, насколько неприятными брату на самом деле могут казаться его действия, не знал, казались ли они ему неприятными хоть раз – или в нем в самом деле есть что-то от шлюхи, которую достаточно пощекотать по щелочке, чтобы заставить захотеть. Лухан не понимал, почему Миньшо позволяет – и это сводило с ума страшнее, чем ощущение власти над чужим телом. Если Миньшо и в самом деле такая блядь, блядь со всеми, просто он подвернулся первым – тогда Лухану можно просто взять его, запомнить вкус невинного тела, а потом выбросить? А если Миньшо по прихоти своего маленького сердечка решил стать его личной шлюхой – тогда что ему делать? Беречь его невинность, пока Миньшо не опомнится и не начнет говорить, что это омерзительно, тем более между братьями?
Лухан запутался совсем, и лежащее на нем тело совсем не помогало придти уже, наконец, к какому-то одному решению. Лухан мог только играть с ним…
Он освободил руку Миньшо, положил ее на грудь братика и вкрадчиво прошептал над виском:
- Покажи, как тебе нравится… - покрывая завиток ушка холодными поцелуями.
- Ханни, - жалобно произнес Миньшо, которого оглушал громкий шорох поцелуев возле уха и ноющее напряжение, размазанное по полуголому телу.
К удивлению Лухана Миньшо с капризно изогнутыми губами пару раз задел пальцами свой сосочек, а потом защипнул самый кончик и потянул вверх, оползая еще ниже по его телу. Животик под его ладонью заходил быстрее, а Миньшо повернул голову и продолжил ласкать свое тело.
Лухан хмыкнул, подтянул братика обратно, смяв его рубашку комком под лопатками, и расцепил пуговицы на ширинке, резко растянув ткань в сторону. Миньшо не перестал ерзать на нем, медленно двигая бедрами вверх и вниз, скользя задом по его веселому напрягшемуся дружку – Лухан запасливо подумал, что это ритм, который нравится Миньшо. Просто запомнил на будущее.
И в этих медленных покачиваниях его ладонь, поглаживающая живот Миньшо, выглядела такой нежной и волнующей – когда кончики пальцев заскальзывали под резинку трусов и подушечки пальцев цеплялись за волосы, тянули мягкую кожу, касались складочки в паху.
Миньшо, растянутый на его теле, цеплялся за него ногтями, раздирал кожу на предплечьях, но покачиваться не переставал, сладко и нежно надавливая мягкой задницей на твердую ширинку. Лухан обеими руками гладил его тело, словно размазывал сумерки по бледной коже, поймал шейку, удержал ладонью. Когда Миньшо раскрыл блестящие глаза, остановив их на его лице, медленно, тягуче поцеловал и спросил:
- Хочешь? – предлагал сам не зная что.
И когда Миньшо помотал головой, отказываясь, Лухан почему-то обиделся – вместе со своим затвердевшим достоинством – за напрасную нежность, которую щедро успел нацедить в этот сумеречный воздух.
- Хорошо, - прошелестел Лухан над ухом братика.
А потом нащупал рукой позади себя тупого медведя и вложил его между ног Миньшо, своими бедрами заставив брата соединить ноги и сжать игрушку. Миньшо прохныкал:
- Не-е-т, - откидывая голову, так что его шоколадные волосы заплясали по белой рубашке Лухана.
- Да-а-а, - передразнил Лухан, крепче сжимая своими ноги братика и начиная тихо покачиваться под ним, как это делал Миньшо раньше.
Лухан ухмылялся, когда почувствовал, что братик незаметно потирает бедра друг о друга, зажимая между ними медведя крепче – боже, как же Миньшо его хочет. Пытается скрыть это и выдает каждым своим движением. Миньшо так невинен и полон такого дикого желания, что контраст сводит с ума Лухана, который мстил и всегда будет мстить за сопротивление – разве не забавно видеть, как братик зажимает ногами и пытается сделать себе приятно игрушкой, в которую плакал столько лет и которую считал своим единственным другом? Лухан целует Миньшо в щечку, вылизывает ухо и в том же опасном ритме покачивается под ним, заставляя сладенькую попку скользить по члену, пока братик играет с медведем – вряд ли это позволит им обоим кончить, но Миньшо заслужил помучиться за свое неискреннее «не хочу».
Лухан покусывал губами уже не такую невинную игрушечку братика, оставляя на темно-зеленой ткани пятна своих слюней и дожидаясь, когда на том месте, куда он оттащил кончик члена, появится еще какое-нибудь пятнышко, на которые так щедро бывало мягкое тело Миньшо. И он бы потер его языком, пропуская маленькие колючие разряды через бледные ножки братика, собирая сквозь плотную зеленую ткань такой знакомый дурманящий вкус нетронутого еще, но уже готового тела.
Миньшо снова жалобно простонал над ним, книга выпала из его пальцев на траву, страницы зашуршали и побежали под ветром, залистывая строчки, которые читал братик, и Лухан думал, что ни он, ни сам Миньшо, наверно, не смогут вспомнить, о чем было стихотворение – у обоих под тонкой кожей уже горел отчаянный, запретный голод. Грудь Миньшо неровно поднималась под рубашкой, а сам он смотрел на Лухана своими широко раскрытыми, похожими на черные луны глазами, словно мучился желанием предложить и боялся получить в ответ отказ или насмешку. Лухан ухмыльнулся над тем, что это маленькое изнеженное тельце, оказывается, жить без него не может, а невинная шлюшка Миньшо, самый загадочный парадокс из всех ему известных, только и ждет, когда он решит поиграть с его маленькой игрушечкой. Но Лухан не был бы сам собой, если бы не просил платы за удовольствие. Он лукаво сощурил глаза и, кивнув на шортики, спросил:
- Расстегнешь?
Миньшо испуганно мигнул пару раз и закусил губу – Лухан даже не приказывал, как обычно. Брат лишь предложил, и только от него зависло, дать ему или нет, расстегнуть эти две маленькие пуговички и позволить снова делать это со своим телом или подняться, забрать книгу или вернуться домой.
Миньшо мигал и грыз губу, глядя на лежащего между его ног Лухана и раздумывая над тем, что они могли бы быть близки уже много лет, могли делиться игрушкам и слушать сказки нянек, могли бы играть в одной команде в школе – а вместо этого у него есть только эта дикая зависимость от брата, желание искусать его и исцарапать, привязав к себе. Лухан независимый, непривязчивый, неспокойный, как ветер, лживый до кончиков своих волос и хитрый, как оборотень – но о боже, как Миньшо хочет его рядом, в себе, в себя, бежать по венам вместо крови. Летнее небо над головой медленно хмурится и заполняется легкими облаками, сзывая дождь к ночи, и Миньшо невыносимо чувствовать его голыми нервами, стебли травы под руками, под голыми ногами. Быть с Луханом – это как быть частью всего вокруг, знать все о лете, пропускать его в себя, но оставаться самим собой, потому что все мысли сосредоточены только на брате. Лухан как будто другая частота, мощнее и понятнее, чем собственная. Грязнее и неудержимее, чем все, что он знает в этой жизни. И он к черту забудет о своем стыде, о совести, обо всех, кто может его упрекнуть, пока летнее небо над головой заполняется облаками – он потянется следом за Луханом в любую грязь – непослушными руками расстегивая две пуговицы на темно-зеленых шортах.
Ему просто все равно. Его выбор. Его решение. Его Лухан.
Лухан без труда прочел внутренний диалог брата на его лице – ведь он этого и добивался. И нет, ни к чему упрекать его в том, что он каждый раз ломает Миньшо, заставляя нагибаться все ниже – ему просто нравятся решения, которые принимает братик. В конце концов, он всегда считал, что соблазн на то и существует, чтобы ему поддаваться.
Лухану становится не до риторики, когда пальчики братика замирают на расстегнутой ширинке, прикрывая нежную игрушечку в полосе раскрытой ткани от его голодных глаз – ему хочется рычать от нежности и звериного желания, которое в нем рождают эти несмелые ручки, касающиеся тела в таких неприличных местах.
Не переставая быть невинными до самых кончиков розовых ногтей.
Лухан измученно утыкается лбом в бедро, ерошит свои волосы и хриплым срывающимся голосом просит:
- Вытащи.
И Лухану хочется сказать Миньшо, что он потаскушка, течная и похотливая сучка, заслуживающая того, чтобы ее натянули насухую, когда сладкий, фиолетового оттенка на головке член любимого братика оказывается перед его лицом, и он наклоняется, чтобы лизнуть его. Миньшо дергается, но Лухан перехватывает его руку, сжимая на основании – он не позволит убежать.
Под этим зарастающим облаками небом пряный вкус того, что сочится из кончика их порочной и нежной любви, они почувствуют вдвоем.
И Лухану тоже наплевать, что все это грязно, что он не в состоянии держать себя в руках и с самого утра готов вылизывать сучку-братика, чтобы он ходил весь день красный, горячий, в испорченной одежде, не видел этого чертова неба и мечтал только о продолжении ночью, вспоминая, что с ним делал рот Лухана. Лухан просто не может больше держаться – хоть он пытался остановить это падение – и не его вина в том, что он невыносимо хочет Миньшо, его тело, голос и уродливую улыбку деснами. Не его вина в том, что ему не справиться с этой… любовью.
Миньшо раздвигает ноги шире и соскальзывает ниже, беспомощно сжимая руку на траве, выдергивая зелень клочками, пока не хватается за рубашку на плече Лухана и не выворачивает ткань по-страшному, выдирая ее из-за пояса, поднимая сжатым кулаком выше по узкой голой спине, которая прогибается каждый раз, что Лухан опускается ртом на него.
Лухан позволяет Миньшо убрать руку – да и в чем смысл, если он уже не опустится. Он прижимает брата к себе за пояс, обхватывает его тонкую спинку руками и голодно вылизывает свою сладость от основания до щекотного кончика. Он целует его, прижимая к животу Миньшо, разглаживает длинную венку, ползущую вдоль всего ствола до головки, и его губы влажно чмокают на покрытой слюной коже.
И Лухан готов поклясться в том, что кожа сладкая – иначе почему ему так хочется посасывать ее, прижиматься к нему лицом и целовать в основание… Миньшо для него чертов яд, страшнее чем тот, от которого дохнут крысы – и о боже, какой он сумасшедший, раз ему все еще мало.
Лухан глотает столько, сколько может – и уже не выпускает изо рта, позволяя Миньшо рвать ногтями его рубашку. Лухан успевает подумать о том, что это не противно и вообще не имеет ничего общего с рассудком и правилами – лишь тело, которое сводит его с ума.
А потом глотает.
Миньшо начинает дышать еще тяжелее, когда Лухан рывком стаскивает его на землю и придавливает своим телом, закрывая рот поцелуем, в котором много постороннего вкуса, перекрывшего знакомый вкус рта самого Лухана – и Миньшо думает, что доигрался, когда чувствует нервные требовательные губы брата на своих и твердое между его ног, которым он прижимается к животу.
Миньшо уже не раз думал о том, чем должны, по мнению Лухана, закончиться их ласки. И уж конечно он не мог знать причину, по которой Лухан всегда – пока еще – останавливался. С одной стороны, ему хотелось думать, что Лухан просто заботится о нем, с другой стороны его мучили подозрения, что, будучи лишь игрушкой Лухана, он устраивает брата и так, с вечно расстегнутыми штанами и голодными глазами, что Лухан не готов по-настоящему. Миньшо не знал ни того, смог ли бы он, если бы Лухан предложил, ни того, хотел ли предложить сам. Миньшо был неуверен в себе и тем более не знал, что происходит в голове брата – и это сводило его с ума.
И поэтому когда Лухан стал целовать горячо и требовательно, Миньшо мог только обнять его, положив руки на плечи и сжав бедрами – и позволить случаю решить, что будет дальше.
Миньшо сделал неверное предположение о том, что сегодня Лухан собирался позволить себе больше обычного, и эта тревога настолько поглотила его, что он не сразу отреагировал, когда Лухан взял его руку и потащил вниз, между их телами – а потом стал вырываться, как бешеный.
Это был еще один вечный пункт их разногласий – он отказывался смотреть на голого брата и трогать его там.
Миньшо как мог вытаскивал запястье из захвата Лухана, но брат был сильнее. Лухан прижал его к земле, пережал другую руку и все-таки добился своего – Миньшо проклинал его худобу, из-за которой под опушку брюк легко пролазили обе их руки. Миньшо не собирался трогать его, безвольно разжав ладонь и закрыв глаза, но Лухану, казалось, достаточно было того, что он сам мог управлять ручкой братика, сжимая свое дикое возбуждение в кулаке.
Лухан так долго добивался этого, так долго хотел увидеть смущенное до последней степени личико братца, прикасающегося к нему там, где нельзя, что эйфория закончила его собственный марафон слишком быстро. Он, донельзя удовлетворенный, опустился на Миньшо и даже снизошел до того, чтобы чуть привстать, позволяя брату вытащить руку из его штанов. Миньшо брезгливо обтер ладонь о траву, и Лухан хихикнул, когда Миньшо, все еще недовольный, разглядывал ее, не зная, куда пристроить, чтобы не выпачкаться.
- Что? – спросил Миньшо, заметив на себе пристальный взгляд.
На его тонкой шейке, под бледной кожей, под подбородок и на щеку тянулась отчетливо различимая синяя венка, которую Лухан лизнул, наслаждаясь залегшим под шеей теплом – ему казалось, что даже эту сиротливую синюю полосочку он обожает до дрожи в коленях.
- Ничего, - ответил Лухан.