Молчание.

ТИМОФЕЙ. (Молчит, зубами скрипит, смотрит в окно.) Дай выпить мне! Дай мне выпить?! Не придёт никто. Никому не нужен. Зачем я пришёл сюда? Зачем?! (Молчит.) Между рамами комарик лежит. Мёртвый. Засох. “Вдруг, откуда ни возьмись, маленький комарик! А в руке его горит маленький фонарик! ” (Смеётся.) Батя пьяный мне песню пел в детстве, колыбельную: “Ой, летели два гуся! Вот и песня тебе вся! Ай, ку-ку, ай, ку-ку, оба чпокнулись в муку! ”

Вскочил, рванул балконную дверь, выбежал на балкон, схватил коляску детскую, выкинул её на улицу, кричит:

Эй, уроды?! Не прихó дите ко мне, по-людски меня встретить? Не надо! Идёт проверка сигналов гражданской обороны! Старший сержант Тимофей Востриков пришёл из армии! Всем сохранять спокойствие, козлы! Не прерывать своих занятий!!!!

Молчит, плачет, смотрит на коляску, которая в сугробе лежит, смотрит на снег, который с неба всё падает и падает мелкими снежинками.

Закрыл дверь, вошёл в комнату, сел за стол. Молчит.

Как в стране глухих, видала? А они и не прерывают. Не обращают, хоть ори, как сирена, хоть - не ори, хоть война, хоть бомба им. (Молчит.) Я в детстве вставал на трассе, смотрел на машины, которые мимо проезжали и складывал цифры, которые на них были. Складывал, чтоб получилось, что первые две и вторые цифры в сумме сходятся и тогда - будет счастье! (Смеётся, слёзы вытирает.) Вот, 66-57, ура, счастье! Или 45-18, тоже счастье! Сколько счастья у меня было в детстве! Целый день кучу счастья себе нагадывал, слышишь, Рамгадка?! Полное счастье. Полные штаны счастья. Всё. Стоп, машины. Рамгадка, я не буду больше плакать. Хватит. Давай, хватит, ври дальше. Расскажи мне что-то красивое, давай мечтать с тобой, говорить, что-то красивое-прекрасивое расскажи, такое хорошее-прехорошее расскажи, расскажи скорее, соври, ну, Рамгадка, ну?!

ДАГМАР. Слушай, расскажу! Расскажу, Тёмочка, расскажу сейчас! (Вытерла слёзы, быстро.) И вот, и вот, и вот, я иду по Нью-Йорку. Иду, иду, иду! И я её встречаю, Дагмар Фридерик эту, встречаю там, и спрошу, и спрошу её, и я её спрошу потом...

ТИМОФЕЙ. Ну, спрашивай, спрашивай уже?!

ДАГМАР. Я ей сначала расскажу про мамку: у мамки её фотки были, мамке она нравилась, мамка всё на диван ляжет и смотрит на фигурное катание, так ей нравилось, аж плакала. И всё меня смотреть заставляла. И я смотрела. Я всё смотрела в детстве в телевизор, на эту Дагмар, на её харю крашенную и думала: я тоже стану фигуристкой, буду танцевать и все будут хлопать мне. И я поеду по всему миру, везде-везде, и будет на заборах написано: “Дагмар Зинькова, Раша”! Вот, расскажу ей про это, а потом скажу: “Как я тебя, падла, ненавижу! Как я тебя ненавижу, морда фашисткая! Ненавижу, за то, что ты мне со своим именем жизнь поломала! Всю жизнь, скажу, я тебя пальцами, когтями, ногтями хотела из телевизора достать, схватить за волосы твои, перекисью сожжённые, и мордой крашенной потаскать тебя по нашему силикатному заводу, потаскать за кудри твои по нашим улицам, сунуть в говно, что на улице лежит, потаскать и сказать тебе, падла: “За что?! За что тебе так, а мне - так?! За какие грехи мои?! Что я сделала в жизни такое, кого убила, кого предала, кому дорогу перешла, что мне - так, а тебе - так?! Почему я тут, на краю пропасти живу, почему, а ты - там?! ” (Молчит, курит.) Вот, мать моя женщина, блин Толстой, мама мия, жизнь, а? Представляешь, Тёма, когда я маленькая была, один раз так испугалась, что умру, а мамка мне сказала - умная, блин Толстой, была, учительницей в школе работала, ну вот - сказала мне она: “Подожди, Дагмар, доченька, постой, вот ты вырастешь когда, люди, нет - человечество, то есть, все люди! - что-то такое придумают, блин, чтоб люди не умирали вообще! Чтоб было бессмертие! Ты же видишь, - говорила она, - как наша советская техника и наука развиваются - ого-го! Так что - жди! ” И взяла и - померла. А я ждала. Ждала и жду. Выросла, и вот - ты видишь, что творится, ты видишь, что эти гады, эта порнография ничего не придумали, ничего!!! Батя помер, мамка померла. Я одна. И мне скоро. Мамка умерла, я на заводе, на прессе. После смены, в комбинезоне, каждый день я к ней на могилку ходила, и спрашивала её там: “Ну, зачем, зачем ты меня так назвала, мама, зачем, дура ты такая? Про что ты мечтала? Зачем?! ” Пойду завтра снова на кладбище, спрошу у неё: зачем, зачем ты так меня назвала, мамка, зачем, мамка, зачем всю жизнь мне поломала, зачем?! Не Маша, не Нина, не Вера, а так?! Зачем? (Пауза.) А Дагмарша - она танцует, сука! Носится по льду! Туда-сюда! Да чтоб ты сракой своей за один танец сто раз на лёд хряснулась! Тройной тулуп, падла, с вывертом! Падла, сальто-мортале, чмо!!! (Молчит.) Ладно, чего там. Едешь, нет? Сваливаем отсюда. И чем скорее, тем лучше.

ТИМОФЕЙ. Сейчас. Покурю и поедем.

ДАГМАР. Да на что ты надеешься, я понять не могу?! Ты же сам сказал?!

ТИМОФЕЙ. Хоть с отцом-то надо повстречаться. Ну, мы же люди, Рамгадка?!

ДАГМАР. Кто люди? Мы - люди?! Собаки мы, Тёма. Китайцы. Хуйвенбины мы. Порнография мы. А про батю, я тебе расскажу, какой он, батя твой, можешь не встречаться. Вот такой: на лысой макушке лейкопластырь - вырос, всё башкой ударяется об двери, красная майка на нём с надписью “Бойс”, майка чаем облитая, в кроссовках он - молодится, ебака-парень! А на шнурках кроссовок репей пристал, штук пять репеек, так и таскает за собой. Короче, порнография жёлтая, при смерти, гнилой, а ходит как принц - молодая ведь жена! И ты такой станешь. Оставайся. Мне что? (Смотрит на свои руки.) У меня такие руки худые стали, кольцо сваливается, потеряю ещё...

ТИМОФЕЙ. Бриллиантовое? Ври, чего уж.

ДАГМАР. Оловянное. Мамино. Я его сняла с неё. Сколько оно, это колечко, видело, сколько оно на её руках перевидело, сколько она поработала руками этими, руки бы ты её видел, мамкины руки несчастные, мамкины руки с оловянным колечком, как она их в гробу сложила, видел бы ты, видел бы ты... (Молчит, встала у зеркала, причёсывается.) Ничего. Я опять в бронзе. Пёрышки вот только почистить и всё. Врёшь, не возьмёшь! А знаешь, как я дочку свою назову? Думаешь - Мадонна? Думаешь -Леди Диана? Не-ка! Тереза! В честь Муттер Терезы! Она же бедным помогала. Пусть и моя помнит, что её мамочка из бедных, из нищих, из собак-собачьих вылезла на кучу говна, блин Толстой! Вот найду какого производителя, дочку рожу, выращу, вот тогда я буду вот что делать! Слушай! Позвоню ей откуда-то из работы, или ещё откуда, может, из машины, по телефону и скажу: “Доченька, как там дома? Уложила внучка спать? Молодец. Я возьму бутылочку водочки? Или две взять? Для нас для двоих? Ты взяла уже три? Молодец. Уложи внучка, сготовь пельмешков, я приеду и мы с тобой, доченька, как следует вмажем.” И вот я приезжаю домой, и мы с ней напиваемся до чертиков, до блевотины, до усрачки, до усёру полного!!!! (Хохочет.) Вдвоём. Вот о чём я мечтаю, Тёмочка! Она мне будет родная дочка и потому она будет своя в доску и всё-всё будет понимать! Выпьем и начнём мы с ней мечтать, про всё-всё на белом свете!!! Да, вот я мечтаю, чтоб так было. И никак иначе! Понял?! Ничего ты не понял, Тимофеечка. О-о, я понимаю Ниловну! Которая - мать, мамка Павла Власова была которая! Которая хотела перевернуть всё, революцию сделать! Я б тоже пошла листовки кидать! В “Монополку” пришла бы и раскидала бы их там, потому как там водки - десять сортов, а хлеба нету! О, рашен пипл вери гут, амй сори! (Села за стол, молчит.) По дороге море собак и кошек раздавленных. Недавно ехала и собаку задавила. Их куча, собачья свадьба, перебегали дорогу, и она бежала, дура, потому что хотела трахаться, и ничего не видела, и попала мне под колёса, идиотина такая! Я мухи не обидела в жизни, а тут - собаку задавила! Гадина такая, зачем она мне навстречу побежала?! Я её хоронила, там, у дороги, вся в крови и грязи была. Знаешь, что это значит, Тёма? Значит у шофёров эта примета, что следующий будет - человек.

ТИМОФЕЙ. Где будет?

ДАГМАР. Следующего задавлю человека, вот что это значит. И посадят меня в тюрьму и буду сидеть в одиночной камере, мне в дырку будут подавать обед и ужин, баланду тюремную. Вот там-то мне и поменяют мою сексуальную ориентацию. О! И там я буду сидеть и ждать - пенсии и климакса, сидеть много лет, в темнице сырой! “Сижу за решеткой в темнице сырой! Вскормлённый в неволе орёл молодой! ” (Кричит.) “Мы вольные птицы, пора, блядь, пора! Туда, где за морем синеют гора! ” Правильно! Но этом потом, а пока мы с тобой поедем, Тёмка! Тёмка, ты меня будешь охранять и, как мой охранник, мы с тобой поедем в Копенгаген! Давай, будто ты - моя доченька, и мы с тобой мечтаем, ага?

ТИМОФЕЙ. (Уронил голову на стол.) Где все, где все?! Почему не идут? Позвони ещё кому, постучи походи, ну, пусть придут, ну, где народ, почему не идут, ну?!

ДАГМАР. (Гладит, целует Тимофея, плачет.) Слушай, мы поедем в Копенгаген. Поедем проветрится. Поедем. Только смотри, Тёма-Тимофей, меня в Копенгагене не дербань, не дёргай, не спрашивай: а где тут музей, где тут магазин, где тут порношопы и так далее. Да, Тёма, я там всё знаю, все улки-переулки, все шопы, я там была сто раз, я устала от Копенгагена, но, Тёма, не надо, не спрашивай, не надо, Тёмочка, не спрашивай меня. Я тебе говорю сейчас, тут, в силикатном, в нашем “восьмиквартирном” говорю, сразу, у порога, что я тебе - не скажу, где там что и как. Не скажу. Я так устала от вашей России, блин Толстой, мать моя женщина, эпическая сила, мама мия, что я сяду там в кафешке, на улке, сяду, возьму бутылочку красного винца. Или - нет, коньячку “Хэннесси”, знаешь такой? Куда тебе, сельпо! Возьму “Хеннесси” и потихоньку буду пить-попивать, Тёмочка, пить-попивать и всё, тянуть буду через соломинку его. Так что, я тебя предупредила: в Копенгагене меня не дербань, и всё! Я буду пить там и смотреть на всех, кто идёт по улице, как они одеты, как живут, все эти французы.

ТИМОФЕЙ. Копенгагенцы.

ДАГМАР. Молчи! Если будем в Париже - ладно, так и быть, я покажу тебе, покажу тебе порношопы и Джоконду, так и быть. Только ты там ничего не увидишь Тёмочка. Ничего не увидите вы. Потому что перед Джокондой, Тёмочка, вот такой толщины пуленепроницаемое стекло. И её, практически, не видно, вот в чём суть юмора. В “Огоньке” лучше её посмотреть, там - она выглядит лучше, чем там, в Париже, за пуленепроницаемым стеклом.

ТИМОФЕЙ. Пуленепробиваемым, дура.

ДАГМАР. Не воняй, Тёмочка, пуленепроницаемым, я знаю лучше. Как поедем - сошью платье по протоколу, и пойдём, и встретимся с ЮНЕСКО, и будем мы там в платьях по протоколу которые положены, блин Толстой, ходить, выступать, коктейли жрать! Ты будешь играть на баяне, а я петь про китайцев! Играй! Играй прощальную! Одной рукой, одним пальцем, играй, играй!!!!!

Схватила баян, сунула его Тимофею, Тимофей пиликает что-то, Дагмар поёт во всю глотку:

Жили-были три китайца!

Як! Як Цидрак! Як Цидрак Цидрони!

Жили-были три китайки!

Ципка! Ципка Дрипка! Ципка Дрипка Дримпомпони!

Все они переженились! Як на Ципке! Як Цидрак на Ципке Дрипке!

Як Цидрак Цидрони! На Ципке Дрипке Дримпомпони!

У них родились дети! У Яка с Ципкой - Шах!

У Як Цидрака с Ципкой Дрипкой - Шах Шарах!

У Як Цидрака Дрони с Ципкой Дрипкой Дримпомпони - Шах Шарах Шарони!

Бегает по комнате, цветы подбрасывает, вату из-под цветов кидает, как снег, хохочет, Тимофею на плечи ваты положила: сидит он, будто снегом припорошенный, сидит, голову на баян склонил, пиликает одной рукой.

Пришла Лилия, поставила банку с огурцами на стол. Села.

ТИМОФЕЙ. (Перестал играть, плачет.) Где все? Где моя мама? Где папа мой? Где моя жена, невеста? Где дети мои, где моя свадьба? Где всё?

ЛИЛИЯ. Напелись? Ешьте огурцы и всё. И уже уезжайте, а? Ну, хватит, а? Едьте. Всё.

ДАГМАР. (Хохочет.) Мы поедем сейчас, да, Тёмочка? Вот и Лилёк пришла! Я раздухарилась чего-то, а?! Давай, помечтаем, Лилёк, блин Толстой! Нам Лилёк сыграет нашу мечту! Мы померли, сидим вдвоём с Тёмкой в комнате, и мечта наша - свадьба наша началась вдруг, да? Давай!

ЛИЛИЯ. Чего ты завыдумляла? Уезжайте, а?

ДАГМАР. Давай, а то ведь мы не уйдём, так и останемся тут с тобой, блин Толстой, на нервы капать будем! Расскажи что-то красивое. Давай! Тёма, согласен, он тоже хочет красивое? Помечтаем, ага? Давай, ну?

ЛИЛИЯ. Не хочу я вам свадьбу играть. Играла уже ему. Мне неинтересно. Уезжайте.

ДАГМАР. Ну, не надо. Я сама сыграю. Вот. Померли. Блин Толстой, мама мия, лайф ис харт, угар, кислота. Нас поставили в комнату. В гробах, сижа. Ток пустили. Музыка. Где музыка?!

Встала из-за стола, включила проигрыватель, заиграла музыка, Дагмар простыни достала, ходит с ними по кругу, Тимофея и Лилию цветами осыпает, приговаривает весело:

Вот тебе жених, вот тебе невеста, живите вместе, вот тебе мать, вот тебе отец, живите наконец. Вот тебе солнце, вот тебе луна, живите два. Вот тебе солнце, вот тебе луна, живите два. Живите два. Свадьба - с цветами. С розами! Потому что розы - это любовь! Это правда, не вру! Церковь в цветах, все песни поют! И мы под ручку идём, и смотрим на купол, на ангелов, много-много ангелов и цветами нас засыпают, засыпают, засыпают, засыпают, засыпают... И тут сто тысяч току дали и мы - сгорели. Пшик. Нету. (Молчит, села, улыбается.) Вот, и свадьба. Сиротские слёзки, а не свадьба. Ну, хоть такая. Едешь, нет?

Наверху что-то падает на пол.

ТИМОФЕЙ. (Кричит.) Да кто там ходит, кто, кто, кто, кто, кто?!

Выскочил в подъезд, бежит на второй этаж. Пнул ногой дверь, вошёл в квартиру. Молчит, смотрит. Подошёл к печке, открыл её. Молчит. Пошёл вниз, раздетый вышел на улицу, идёт к памятнику, сел на лавочку. Женщина с сумками опять подошла к нему, села рядом.

Чего надо, ну? Напугал. Или ты баба, что ли? Ну, что? (Пауза.) Ты кто? Чего ходишь тут? Алкашня, иди отсюда, побируха, ходят, чего надо? Милостыню надо? А у меня нету. У меня откуда? Я бы сам сел у остановки, просить чтобы, чтобы мне кто дал чего, понимаешь ты, нет? Ни квартиры, ни жратвы, ни отца, ни матери, никого... Иди. Вам лишь бы глотку залить, пропойцы, надоели... Собрать всех по всем вокзалам, керосином облить и сжечь. (Молчит.) Ты кто? Ты чего тут? Ты кто? Ты чего смотришь, как собака какая, а? (Пауза.) Мама, это ты? Мамочка, ты? Ты же умерла, мамочка моя? Ты не умерла, мамочка? Я знал, знал, что ты не умерла, мамочка... Ты что тут, мамочка? Ты же умерла, мама? Ты почему здесь, мама? Это ты, мама? Мама, ты, мама? Мама? Мама моя, мама моя, мама моя, мама моя, мама моя, мама моя...

Женщина поднялась, ушла в туман, шаркая обувью по снегу. Тимофей молчит, смотрит широко открытыми глазами в темноту.

Дагмар и Лилия в комнате, за столом. Дагмар цветы перебирает, на свет их разглядывает.

ДАГМАР. Лилька, прости меня, а? Прости дуру. Не со зла я. А?

ЛИЛИЯ. Да ладно, Бог простит, всяко бывает, чего там.

Пришёл Тимофей, быстро сел за стол.

ТИМОФЕЙ. Всё? Всё. Всё. Всё. Ну, прощайте давайте. Отца так и не увидел. Не говори ему, что я приезжал. Не надо. Пусть думает, что я - погиб за нашу великую могучую Родину. Вот так. Так лучше. Да, погиб. Так красивее. Надо было мне там погибнуть всё ж таки. Дурак я. Скажи: телеграмма пришла, что погиб. Да, да. Скажи: телеграмму спалила. Он поверит. Скажи так. Да, да.

Сидят.

ДАГМАР. Едешь?

ТИМОФЕЙ. Еду.

ДАГМАР. Один?

ТИМОФЕЙ. Один. (Встал, надел шинель, сел за стол. Молчат.)

ДАГМАР. (Дагмар достала бумажку из сумочки.) Я знала. Прощай. Прощайте. Я прочитаю на прощание вам что-то.

ТИМОФЕЙ. Что?

ДАГМАР. Написала тут кое-что, чтоб не забыть. Тише, прощаемся. (Читает.) “До свидания, мои дорогие земляки. Я уезжаю! Теперь точно: уезжаю. И не приеду никогда.”

ТИМОФЕЙ. До свидания.

ДАГМАР. Тихо! “Я уезжаю, а вы остаётесь. Я поеду в Америку или в Австралию и везде расскажу о вас, о том, что вы живёте на белом свете, на краю белого света, живёте на силикатном заводе. Нет, я не буду жаловаться, что вам плохо. Я скажу им: “Какой талантливый у нас русский народ! Один пляшет, другой вышивает, третий лобзиком вырезает, четвёртый поёт.” Расскажу, что ты, Тёма, играешь на баяне, а Лилия в это время делает из бумаги розы и лилии. Рай на земле.”

ТИМОФЕЙ. На край света приехал. Поеду.

ЛИЛИЯ. Никакой не край света. Живём, как люди. И хорошо тут. Тихо, спокойно, машины не ездят, трамваи не гоняют, вот и спокойно...

ДАГМАР. Тихо! (Читает.) “Нет, я скажу, что вы живёте более-менее, не хуже других. Что вы рожаете, и что помираете иногда тоже, приходите из армии, ругаетесь, пьёте, гуляете, танцуете, смеётесь - то есть, ведёте себя как все-все люди на белом свете, не как звери, а как нормальные люди, как - человеки. И я рада тому, что пока я была тут, у вас, вы проснулись от литургии.”

ЛИЛИЯ. Кончай. Едьте.

ДАГМАР. Тихо! (Читает.) “Мне отрадно было видеть вас всех, но я с вами прощаюсь. Надеюсь, до скорого свидания. А про себя скажу, что сама я себя обсчитала, обвесила, обмеряла. Ну, так что уж теперь? До свидания. Или - прощайте: так лучше. Ваша Дагмар Зинькова.” (Сложила бумажку, выкинула в печку.) Сгорела как быстро. Вот. Попировали. Счастливо-жопослива. Пошли?

ТИМОФЕЙ. Пошли. Прощайте.

Встали из-за стола, стоят, молчат.

ДАГМАР. Постой. Куда торопишься. Это ж тебе не сборка автомата Калашникова. (Улыбается, в глаза Тимофею заглядывает.) Почеломкаемся, нет?

ТИМОФЕЙ. Почеломкаемся. Родные, вроде.

ДАГМАР. Давай. (Поцеловала Тимофея.)

ТИМОФЕЙ. (Лилии.) И ты будь здорова. Тоже родная. Береги его, смотри. (Поцеловал Лилию.)

ЛИЛИЯ. Уходите, да? Да останьтесь, сейчас, приедет он, отец-то. А? Нет? Что ж обиделись?

ТИМОФЕЙ. Нет. Прощай.

Радио стало говорить: “Говорит штаб гражданской обороны. Идёт проверка сигналов гражданской обороны. Просим население не прерывать своих занятий”.

Тимофей хлопнул по баяну рукой, пошёл из квартиры. Стукнулся головой о притолоку. Молчит. Вышел.

И Дагмар вышла, встала у подъезда.

Сирена воет.

Дагмар стала вырванные ёлки садить в снег. Разгребает ямку, ёлку в неё засовывает, ногой вокруг притрамбовывает.

Лилия у окна сидит.

Тимофей пошёл с дипломатом в руке к остановке.

С неба вдруг упал листочек белый. Белый-белый и прямо Тимофею под ноги. Тимофей посмотрел на листочек, потом на небо, поставил вещи, поднял листочек и стал читать, что на листочке написано. Улыбается, снова и снова на небо смотрит.

Подкатил автобус, раскрыл двери, из передних дверей вышли мужчина и женщина в серых пальто, с большими картонными ящиками в руках, идут к дому, смотрят в землю, молчат.

Тимофей, мельком глянув на эту парочку, прыгнул в автобус, в заднюю дверь. Листочек с неба держит в руках. Дверь тут же закрылась, Тимофей прижался к автобусному стеклу носом, смотрит, смотрит, смотрит...

Смотрит, как идут к дому эти двое - мужчина и женщина, смотрит, как в окно на них смотрит Лилия - старушка в белом халате; она так же, как и Тимофей, прижалась носом к стеклу.

Мужчина и женщина идут, смотрят в пол, вошли в подъезд, но Тимофей уже этого не увидел - уехал автобус на трассу, мимо памятника проехал, укатил... Сирена смолкла. Тихо-тихо. Снег падает с неба, первый.

И вдруг пошли из всех домов, из всех квартир люди, пошли цепочкой, по белому-белому снегу, пошли, пошли, пошли...

Все вышли вдруг, весь силикатный посёлок вышел из своих комнат, комнатушек, сараек, сараюшек, из всех своих подземных гаражей и гаражиков, из всех дырок и гарищ, все вышли вдруг на улицу, на снег. Они в фуфайках, в каких-то старых пальто, с детьми, колясками, их так много, они идут и идут, идут через трассу, в степь...

Дагмар завела машину. Стекла в машине внутри сразу запотели и побежали быстро капельки по стеклу. Дагмар нажала на газ, мигнула фарами в тумане и уехала вслед за автобусом, по его колее.

А люди всё идут и идут, идут туда - за завод, за трассу, в степь. Потом вдруг побежали, побежали, что есть силы.

Подбежали туда, к краю земли, заглянули - а правда, что там? Правда там - пропасть, темнота, там нету ничего? Встали у края, заглядывают вниз.

Туман ушёл и видно стало, что - нет.

Нет там пропасти.

Там земля такая же, как везде, такая чёрная и хорошая, наша земля.

Там - земля. Там нету пропасти. Там пропасти нету. Там - пропасти нету, нету, нету, нету, нету, нету.