Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Глава lvih
Спустя некоторое время Приливы и отливы чередовались на море в течение целого года. В течениецелого года ветры и облака налетали и исчезали; непрестанная работа временисовершалась в ненастье и в ведро. В течение целого года чередовались приливыи отливы людских удач и перемен. В течение целого года прославленная фирма" Домби и Сын" сражалась не на жизнь, а на смерть с печальныминеожиданностями, с недостоверными слухами, с рискованными сделками, неблагоприятными временами и, в первую очередь, с ослеплением своегохозяина, который ни на волос не хотел сократить ее операции и не слушал, когда его предостерегали, что судно, принуждаемое им идти навстречу шторму, недостаточно прочно и не может этого выдержать. Год истек, и прославленная фирма рухнула. В летний день, без малого через год после бракосочетания в старой, замшелой церкви, на бирже начали жужжать и шептаться о крупном крахе.Холодный, надменный человек, которого здесь хорошо знали, при этом неприсутствовал, не было здесь и его представителя. На следующий день широкораспространился слух, что Домби и Сын прекратили платежи, а вечером этафирма возглавляла опубликованный список банкротов. Теперь общество было, и в самом деле, очень занято ею и многое моглосказать по этому поводу. Это было наивно-доверчивое общество, с которымобошлись очень плохо. В этом обществе никогда не бывало банкротств. Не было в нем видных особ, открыто торгующих подмоченными акциямирелигии, патриотизма, добродетели, чести. Не находились в обращении в немничего не стоящие бумаги, на которые кое-кто жил очень неплохо, суляуплатить большие деньги бог знает из каких источников. Оно не ведало никакихнужд - разве что в деньгах. Общество было не на шутку разгневано, а большевсего негодовали те, кто - живи они в худшем обществе - сами могли быпоказаться банкротами, прикрывающимися маскою и мишурным плащом. Новый повод для беспутной жизни появился у этой игрушки судьбы -мистера Перча, рассыльного! Видно, суждено было мистеру Перчу вечнопросыпаться знаменитостью *. Можно сказать, не дальше чем вчера он вернулсяк частной жизни после того, как побег и последовавшие за этим событиясоздали ему славу; а теперь благодаря банкротству он стал особой болееважной, чем когда бы то ни было. Достаточно было мистеру Перчу слезть сосвоей подставки в конторе, откуда он созерцал незнакомые физиономиисчетоводов, которые заменили почти всех прежних клерков, - достаточно емубыло слезть с нее и появиться во дворе или не дальше чем в трактире" Королевский герб", как его забрасывали множеством вопросов, в числе которыхпочти всегда бывал и такой интересный вопрос: чего он хочет выпить? Тогданачинал мистер Перч повествовать о часах жестокой тревоги, пережитых им имиссис Перч в Болс-Понд, когда они впервые заподозрили, что " дело неладно".Тогда начинал мистер Перч рассказывать развесившим уши слушателям, рассказывать тихим голосом, словно в соседней комнате лежал непогребенныйтруп почившей фирмы, о том, как у миссис Перч впервые мелькнула мысль, чтодело неладно, когда она услышала, что он (Перч) стонет во сне: " Двенадцатьшиллингов и девять пенсов в фунте, двенадцать шиллингов и девять пенсов вфунте! " * Это сомнамбулическое состояние он объяснял тем впечатлением, какоепроизвело на него изменившееся лицо мистера Домби. И он сообщал слушателям отом, как сказал однажды: " Осмелюсь спросить вас, сэр, нет ли у васчего-нибудь тяжелого на душе? " И как мистер Домби ответил: " Мой верныйПерч... но нет, этого не может быть! " - и с этими словами хлопнул себя полбу и сказал: " Оставьте меня одного, Перч! " Тут, короче говоря, начиналмистер Перч, жертва своего положения, рассказывать всевозможные небылицы, доводя самого себя до слез трогательными выдумками и искренне веря, чтовчерашняя ложь, повторенная сегодня, уподобляется истине. Мистер Перч всегда заканчивал эти собеседования смиренным замечанием, что, каковы бы ни были его подозрения (словно они могли у него зародиться!), ему не подобает быть предателем, не так ли? По мнению слушателей (средикоторых никогда не бывало ни одного кредитора), такие чувства делали емучесть. Таким образом, он вызывал к себе общее расположение, возвращался суспокоенной совестью к своей подставке и снова созерцал незнакомыефизиономии счетоводов, которые так небрежно обращались с великим тайнами -бухгалтерскими книгами, или шел на цыпочках в опустевший кабинет мистераДомби и помешивал угли в камине, или выходил подышать свежим воздухом иснова с грустью беседовал с каким-нибудь случайно заглянувшим знакомым, илиоказывал различные мелкие услуги старшему бухгалтеру; с его помощью мистерПерч надеялся получить место рассыльного в Обществе страхования от огня, когда дела фирмы будут окончательно ликвидированы. Для майора Бегстока это банкротство было подлинным бедствием. Майор былне из тех, кто умеет думать о ближнем - все его внимание сосредоточивалосьна Дж. Б., - не был он также и слишком чувствителен, если не считатьчувствительности к одышке и удушью. Но он столько болтал в клубе о своемдруге Домби, так превозносил его перед членами клуба, так унижал их, хвастаясь его богатством, что члены клуба - всего-навсего люди - были ввосторге и мстили майору, притворяясь крайне озабоченными и спрашивая его, можно ли было предвидеть такое ужасное разорение и как это переносит егодруг Домби. На такие вопросы майор, густо багровея, отвечал, что мы, сэр, живем в очень скверном мире, что Джой кое-что разумеет, но его надули, сэр, надули, как грудного младенца; что, если бы вы, сэр, предсказали это Дж.Бегстоку, когда он отправился с Домби за границу и гонялся за этим бродягойКаркером по всей Франции, Дж. Бегсток высмеял бы вас - ей-богу, он бы вас высмеял, сэр! Что Джобыл обманут, сэр, одурачен, застигнут врасплох и ослеплен, но теперь онбодрствует и снова смотрит в оба, и если бы отец Джо восстал завтра измогилы, он, Джо, не дал бы старику ни единого пенни в долг, а сказал бы ему, что его сын Джо - слишком старый вояка, чтобы его можно было еще раз надуть, сэр! Что он, Дж. Б., стал подозрительным, сварливым, капризным, усталым и ниво что не верит, сэр, и если бы совместимо было с достоинством грубого инепреклонного старого майора старой школы, который имел честь быть личноизвестным их королевским высочествам, покойным герцогам Кентскому иЙоркскому, и заслужить их похвалу, - если бы совместимо было с егодостоинством искать уединения в бочке и жить в ней, ей-богу, он завтра жепоселился бы в бочке на Пэлл-Мэлл *, чтобы заявить о своем презрении кчеловечеству! Все эти речи в различных вариациях сопровождались такимиапоплексическими симптомами, майор столь отчаянно вращал головой и стольэнергически кряхтел, свидетельствуя о своем гневе и обиде, что младшие членыклуба предположили, будто он вложил деньги в фирму своего друга Домби ипонес убытки. Но более старые вояки и более проницательные хитрецы, которыехорошо знали Джо, и слушать об этом не хотели. Злосчастный туземец, невысказывая никаких соображений, претерпевал ужасные страдания: страдали нетолько его чувства, которые майор ежедневно и ежечасно обстреливал и вконецизрешетил, но и тело, пребывавшее в постоянном напряжении от ударов итолчков. Целых шесть недель после банкротства этот несчастный чужестранецжил под градом щеток и колодок для снимания сапог. У миссис Чик зародились три мысли касательно этой ужасной превратностисудьбы. Первая сводилась к тому, что миссис Чик не может этого понять.Вторая - что ее брат " не сделал надлежащего усилия". Третья - что, если быее пригласили на обед в день празднования новоселья, Этого никогда бы неслучилось, о чем она тогда же и Заявила. Какие бы мнения ни высказывались по поводу катастрофы, они не могли еепредотвратить, усугубить ее тяжесть или облегчить. Стало известно, что фирмаликвидирует свои дела с наибольшей выгодой для всех заинтересованных лиц, амистер Домби добровольно отказывается от всего своего имущества и ни у когоне просит снисхождения. Стало известно, что ни о каком возобновленииторговых операций не может быть и речи, так как он уклонился от всякихдружеских переговоров, имевших целью прийти к такому компромиссу, а такжеотказался от всяких почетных и ответственных постов, какие занимал вкачестве лица, пользующегося уважением в торговом мире; что, по однимслухам, он при смерти, а по другим - заболел черной меланхолией, но что, вовсяком случае, он - человек конченный. Клерки рассеялись кто куда после маленького обеда, устроенного ими взнак соболезнования, который оживлялся веселыми песнями и оказался весьмаудачным. Одни получили место за границей, другие нашли службу на родине; некоторые, внезапно вспомнив о горячо любимых родственниках, проживающих вдеревне, отправились к ним, а кое-кто печатал объявления в газете. Изпрежних служащих остался один мистер Перч, созерцавший со своей подставкисчетоводов или соскакивавший с нее, чтобы завоевать расположение старшегобухгалтера, который мог устроить его в Общество страхования от огня. Конторавскоре стала грязной и заброшенной. Главный поставщик туфель и ошейников, торговавший в углу двора, усомнился бы в уместности поднимать указательныйпалец к полям шляпы, если бы здесь появился теперь мистер Домби, апосыльный, спрятав руки под белый фартук, произносил прекрасныенравоучительные речи на тему о честолюбии, которому, по его мнению, надлежало бы рифмоваться с погибелью. Мистер Морфин, холостяк с карими глазами, с волосами и бакенбардами, тронутыми сединой, был, пожалуй, единственным человеком в фирме, - конечноза исключением ее главы, - который искренне и глубоко сокрушался о постигшемее бедствии. На протяжении многих лет он относился к мистеру Домби с должнымуважением и почтением, но никогда не лицемерил, не раболепствовал перед ними не потакал слабостям хозяина для достижения своих личных целей. Поэтомуему не приходилось мстить за самоуничижение, и не было в нем тугозакрученной пружины, которая грозила распрямиться. Он работал с утра доночи, чтобы распутать все, что казалось запутанным или сложным в отчетах обоперациях фирмы; всегда был налицо, когда требовалось что-нибудь разъяснить; не раз случалось ему засиживаться у себя, в прежнем своем кабинете, допоздней ночи, чтобы избавить мистера Домби от необходимости давать личномучительные объяснения, а затем он шел домой, в Излингтон, и прежде чем лечьспать, успокаивал свою душу безнадежно тоскливыми звуками, извлекаемыми извиолончели. Однажды вечером он утешался с помощью этой мелодической ворчуньи и, находясь в мрачном расположении духа в результате событий истекшего дня, черпал утешение в самых низких нотах, когда его квартирная хозяйка (которая, к счастью, была глуха и эти музыкальные упражнения воспринимала только какощущение зуда в костях) доложила ему, что пришла какая-то леди. - Она в трауре, - сказала хозяйка. Виолончель мгновенно замолкла, а музыкант, с величайшей нежностью изаботливостью положив ее на диван, дал знак, чтобы леди впустили. Затем онпоспешил выйти из комнаты и на площадке лестницы встретил Хэриет Каркер. - Вы одна? - воскликнул он. - А Джон был здесь сегодня утром! Что-нибудь неприятное случилось, дорогая моя? Впрочем, - добавил он, - вашелицо говорит совсем о другом. - Боюсь, что вы прочтете на моем лице эгоистические чувства, - ответилаона. - Во всяком случае, очень приятные, - сказал он, - а еслиэгоистические, то для вас они новы, и на это стоит посмотреть. Но я этому неверю. Он подал ей стул и сам уселся напротив, а виолончель удобно устроиласьна диване. - Не удивляйтесь тому, что я пришла одна и Джон не предупредил вас омоем приходе. Вы все поймете, когда я вам объясню, почему я пришла, -сказала Хэриет. - Рассказать вам об этом сейчас? - Это было бы лучше всего. - Вы не работали, когда я пришла? Он указал на виолончель, лежавшую на диване, и ответил: - Я работал целый день. Вот свидетель. Ей я поверял все мои заботы.Хорошо, если бы, кроме моих собственных забот, мне нечего было большеповерять. - Фирма потерпела банкротство? - очень серьезно спросила Хэриет. - Полное банкротство. - Ей уже не возродиться? - Никогда. Ясное лицо ее не омрачилось, когда она, беззвучно шевеля губами, повторила это слово. Казалось, он следил за ней с невольным изумлением, азатем повторил: - Никогда. Вы помните, что я вам говорил? В течение всего этого временинемыслимо было убедить его; немыслимо было разговаривать с ним; немыслимобыло даже подступиться к нему. Случилось самое худшее. Фирма обанкротилась, и ей уже не встать на ноги снова. - А мистер Домби разорен? - Разорен. - У него не останется никакого личного имущества? Ничего? Какое-то нетерпение, сквозившее в ее голосе, и чуть ли не радостноевыражение лица, казалось, удивляли его все больше и больше, но вместе с темвызывали в нем разочарование и резко противоречили его собственным чувствам.Задумчиво глядя на нее, он забарабанил пальцами по столу и, помолчав, сказал, покачивая головой: - Каковы средства мистера Домби, мне точно неизвестно; несомненно онивелики, но и обязательства у него огромные. Он человек честный и порядочный.Всякий другой на его месте мог бы спасти себя, заключив соглашение скредиторами, благодаря которому потери тех, кто вел с ним дела, увеличилисьбы незначительно, почти неощутимо, а у него осталось бы на что жить, имногие так бы и поступили на его месте. Но он решил отдать все до последнегофартинга. Он сам сказал, что это покроет почти все долги фирмы и никто непонесет больших убытков. Ах, мисс Хэриет, нам не мешало бы почащевспоминать, что иной раз порок есть только доведенная до крайностидобродетель! В этом решении его гордыня проявила себя с лучшей стороны. Она слушала его все с тем же выражением лица и не очень внимательно, словно ее мысли были заняты чем-то другим. Когда он замолчал, она быстроспросила его: - Вы давно его видели? - Никто его не видит. Когда в связи с этой катастрофой ему необходимовыйти из дому, он выходит, а затем возвращается, запирается в своих комнатахи никого не хочет видеть. Он написал мне письмо, благодаря меня за прошлуюмою службу, которую, кстати сказать, он оценивает выше, чем она тогозаслуживает, и прощаясь со мной. Мне неловко надоедать ему теперь, темболее, что и в лучшие времена я редко имел с ним дело, но все же я пытался кнему проникнуть. Я писал, ходил туда, умолял. Все оказалось тщетным. Он наблюдал за ней, словно надеясь, что она проявит больше участия, иговорил серьезно и с глубоким чувством, чтобы произвести на нее впечатление.Но никакой перемены в ней он не заметил. - Ну что ж, мисс Хэриет, - сказал он с разочарованным видом, - об этомговорить не стоит. Вы сюда пришли не для того, чтобы это слушать. У вас естькакая-то другая и более приятная тема. Поделитесь своими мыслями со мной, итогда мы будем беседовать более согласно. Итак? - Нет, это та же самая тема, - с искренним изумлением быстро возразилаХэриет. - Может ли быть иначе? Разве не естественно, что последнее время мыс Джоном много думали и говорили об этих огромных переменах? Мистер Домби, которому он служил столько лет - вам известно, на каких условиях, - мистерДомби, говорите вы, разорен, а мы так богаты! Ее доброе честное лицо понравилось ему, мистеру Морфину, холостяку скарими глазами, с той минуты, когда он впервые его увидел, но теперь этолицо, сиявшее радостью, нравилось ему меньше, чем когда бы то ни было. - Мне незачем напоминать вам, - сказала Хэриет, бросив взгляд на своечерное платье, - каким образом изменилось наше положение. Вы не забыли, чтонаш брат Джеймс, погибший такой ужасной смертью, не оставил завещания, акроме нас у него не было родственников. Теперь ее лицо больше ему нравилось, хотя оно было бледнее и печальнее, чем за минуту до этого. Казалось, онвздохнул с облегчением. - Вам известна наша история, - продолжала она, - история обоих моихбратьев, связанная с этим злополучным несчастным джентльменом, о котором выговорили с такою преданностью. Вам известно, какие небольшие у наспотребности - у Джона и у меня - и как мало нам нужно денег после того, какмы в течение многих лет вели такой образ жизни; а теперь благодаря вашейдоброте он зарабатывает достаточно для нас двоих. Вы догадываетесь, о какойуслуге я пришла вас просить? - Вряд ли. Минуту назад я как будто догадывался. Теперь мне кажется, что я ошибся. - О моем умершем брате я не скажу ни слова. Если бы мертвые знали, чтомы делаем... Но вы меня понимаете. О брате, оставшемся в живых, я могла бысказать много. Но нужно ли добавлять что-нибудь к тому, что он хочетисполнить свой долг, - потому-то я и пришла к вам за помощью, без которой мыне можем обойтись, - и он не успокоится, пока этот долг не будет исполнен? Она подняла глаза, и ее сиявшее радостью лицо показалось прекраснымтому, кто следил за ней пристальным взором. - Дорогой сэр, - продолжала она, - это должно быть сделано осторожно итайно. Вы с вашим опытом и знанием укажете надлежащий способ. Мистера Домби, быть может, удастся уверить, что, несмотря на банкротство, какие-то суммыуцелели, или что те, с кем он вел крупные дела, добровольно уплачивают даньего честности и благородству, или что это какой-то старый долг, до сей порыне уплаченный. Существует, должно быть, много различных способов. Я уверена, что вы изберете наилучший. Я пришла просить вас об этой услуге, которую, янадеюсь, вы окажете нам со свойственными вам добротой, великодушием ирассудительностью. Я прошу вас никогда не говорить об этом с Джоном: исполняя свой долг, он счастлив главным образом тем, что совершает это втайне, ни от кого не слыша похвал. Я прошу вас, чтобы нам была оставленалишь незначительная часть наследства, а с остального капитала мистер Домбидолжен пожизненно получать проценты. Я прошу также строго хранить нашутайну; впрочем, я уверена, что вы ее сохраните. И с этого дня даже мы с вамиредко будем упоминать о ней; пусть она запечатлеется в моей памяти лишь какновый повод быть благодарной небу и гордиться моим братом. Таким восторгом могут сиять лица ангелов, когда вместе с девяностадевятью праведниками вступает в рай один раскаявшийся грешник. Радостныеслезы, застилавшие ей глаза, не омрачили и не затуманили этого сияния - оностало еще ярче. - Дорогая моя Хэриет, - помолчав, сказал мистер Морфин, - к этому я небыл подготовлен. Следует ли понимать вас так, что на это доброе дело должнапойти ваша доля наследства, равно как и доля Джона? - О да! - ответила она. - Ведь мы столько времени делились всем безизъятия, у нас были одни и те же заботы, надежды и упования, так могу ли ядопустить, чтобы меня отстранили от участия в этом деле? Разве я не вправеостаться до самого конца товарищем и помощником брата? - Избили бог, чтобы я стал это оспаривать! - ответил он. - Значит, мы можем рассчитывать на вашу дружескую услугу? - спросилаона. - Я уверена, что можем! - Я был бы более дурным человеком, чем... чем осмеливаюсь себя считать, или чем хотел бы себя считать, если бы не мог искренне, от всей души уверитьвас в этом. Да, вы можете всецело на меня рассчитывать. Клянусь честью, ясохраню вашу тайну! И если обнаружится, что мои опасения правильны и мистерДомби, действуя согласно своему решению, от которого, по-видимому, нельзязаставить его отказаться, будет доведен до нищеты, я помогу вам привести висполнение план, задуманный вами и Джоном. Она протянула ему руку и радостно, от всего сердца поблагодарила его. - Хэриет, - сказал он, удерживая ее руку в своей, - бесцельно исамонадеянно было бы говорить о жертвах, какие вы приносите, - тем более ожертве, ограничивающейся только деньгами. Не менее нелепо - я это чувствую -обращаться к вам с просьбой еще раз обдумать ваше решение или несколькоограничить его. Я не имею никакого права мешать достойному завершению этойвеличественной истории каким бы то ни было вмешательством моей собственнойслабой особы. Но у меня есть все права склонить голову перед тем, что вы мнедоверили, и радоваться тому, что это исходит из более возвышенного и чистогоисточника, чем моя жалкая житейская мудрость. Скажу вам только одно: я - вашверный слуга, и больше всего на свете я хочу быть вашим слугой и близкимдругом, раз уж вами самою я стать не могу. Она снова поблагодарила его от всей души и попрощалась с ним. - Вы идете домой? - спросил он. - Позвольте мне проводить вас. - Нет, не сегодня. Сейчас я не иду домой; сначала я должна однанавестить кое-кого. Завтра вы придете? - Да, да! - сказал он. - Завтра я приду. - Тем временем я подумаю отом, как надлежит нам действовать. Быть может, и вы, дорогая Хэриет, об этомподумаете и... и... подумайте немножко и обо мне в связи с этим. Он проводил ее до кареты, которая ждала у подъезда, и не будь егоквартирная хозяйка глуха, она бы услышала, как он бормотал, когда каретаотъехала, а он поднимался по лестнице, что все мы рабы привычки и что этоприскорбная привычка - оставаться старым холостяком. Виолончель лежала на диване, подле которого стояли два стула, он взялее, оставив на прежнем месте освободивший стул, и долго-долго играл, глядяна незанятый стул и медленно покачивая головой. Сначала звуки, извлекаемыеиз инструмента были удивительно патетическими и нежными, но они невыдерживали никакого сравнения с выражением его лица, когда он смотрел нанезанятый стул: выражение это свидетельствовало о таком искреннем чувстве, что мистеру Морфину не раз пришлось прибегнуть к средству капитана Катля итереть лицо рукавом. Но постепенно виолончель, в унисон с его душевнымсостоянием, перешла к мелодии " Гармонического кузнеца" *, которую онповторял снова и снова, пока его румяная и безмятежная физиономия незасияла, как металл на наковальне доподлинного кузнеца. Короче говоря, виолончель и незанятый стул были спутниками его холостой жизни чуть ли не дополуночи; а когда он уселся за ужин, виолончель, поместившись в углу диванаи затаив в себе гармонии целого скопища гармонических кузнецов, казалось, таращила с глубоким пониманием свои косые глаза на незанятый стул. Когда Хэриет села в наемную карету, кучер, отправляясь в путь, очевидно, хорошо ему знакомый, пересек эту часть предместья, выбирая дорогипобезлюднее, и, наконец, выехал на открытое место, где было разбросанонесколько скромных старых домиков, окруженных садами. У одной из калитоккарета остановилась, и Хэриет вышла. В ответ на ее тихий звонок появилась женщина с унылой бледнойфизиономией, со склоненной набок головой и с поднятыми бровями. УвидевХэриет, она присела и повела ее через сад к дому. - Ну, как себя чувствует сегодня ваша больная? - спросила Хэриет. - Боюсь, что плохо, мисс. О, как она мне напоминает иной раз дочь моегодяди, Бетси Джейн! - с каким-то горестным восторгом воскликнула женщина сбледным лицом. - В каком отношении? - спросила Хэриет. - Во всех отношениях, мисс, - ответила та. - Разница только в том, чтоэто взрослая женщина, а Бетси Джейн была ребенком, когда стояла на краюмогилы. - Но вы мне говорили, что она выздоровела, - кротко возразила Хэриет. -Тем больше, стало быть, оснований надеяться, миссис Уикем. - Ах, мисс, надежда прекрасная вещь для тех, у кого хватаетжизнерадостности питать ее! - сказала миссис Уикем, покачивая головой. -Моей жизнерадостности не хватает, но я на это не ропщу. Завидую тем, комудоступно такое счастье! - Вы бы постарались быть бодрее, - заметила Хэриет. - Очень вам признательна, мисс, - мрачно сказала миссис Уикем. - Будь япредрасположена к бодрости, одиночество, неизбежное в моем положении -простите, что говорю так откровенно, - лишило бы меня этого качества ровночерез сутки. Но я к ней отнюдь не предрасположена. И не сокрушаюсь об этом.Ту жизнерадостность, какая была у меня, я потеряла несколько лет назад вБрайтоне, и, кажется, от этого мне стало только лучше. В самом деле, это была та самая миссис Уикем, которая, заменив миссисРичардс, стала няней маленького Поля и почитала себя в выигрыше отупомянутой потери, происшедшей под кровом любезной Пипчин. Благодаряпревосходной и глубоко продуманной старинной системе, освященной давнимобычаем, по которому на должность наставников юношества, проповедниковморали, надзирательниц, менторов, больничных сиделок назначают людей самыхскучных и неприятных, каких только можно отыскать, - миссис Уикем получилапрекрасное место сиделки, и ее солидные добродетели были горячорекомендованы восхищенной и многочисленной клиентурой. Миссис Уикем с поднятыми бровями и склоненной набок головой, держасвечу в руках, поднялась наверх, в чистую, опрятную комнату, смежную сдругой, тускло освещенной комнатой, где стояла кровать. В первой комнате уоткрытого окна сидела старуха, тупо глядя в темноту. Во второй лежалапростертая на кровати тень той, которая когда-то в зимний вечер шла подороге, невзирая на ветер и дождь; теперь ее можно было узнать только подлинным черным волосам, черноту которых оттеняло бескровное лицо и белизнабелья. О, эти глаза, полные жизни, и бессильная плоть! Глаза, так нетерпеливообратившиеся к двери, так ярко вспыхнувшие при виде входящей Хэриет! Иослабевшая голова, которая не могла приподняться и так медленно повернуласьна подушке. - Элис! - ласково сказала посетительница. - Я не опоздала сегодня? - Мне всегда кажется, что вы опаздываете, хотя вы всегда приходитерано. Хэриет присела у кровати и взяла исхудавшую руку в свою. - Вам лучше? Миссис Уикем, стоя, как безутешный призрак, в ногах постели, весьмарешительно и энергически покачала головой, отрицая подобное предположение. - Не все ль равно! - слабо улыбнувшись, ответила Элис. - Лучше мнесегодня или хуже - речь идет о нескольких днях. Может быть, и того меньше. Миссис Уикем, оправдывая свою репутацию серьезной особы, выразилаодобрение протяжным вздохом; похлопав холодной рукой по одеялу, словно желаяощупать ноги больной и убедиться, что они окоченели, она приняласьпереставлять на столе склянки с лекарствами с таким видом, будто хотеласказать: " Пока мы еще здесь, будем по-прежнему принимать микстуру". - Да, - шепотом сказала Элис своей гостье, - пороки и угрызениясовести, скитания, нужда и непогода, бури во мне и вокруг меня сократили моюжизнь. Мне долго не протянуть. С этими словами она взяла руку Хэриет и прижалась к ней лицом. - Иногда я лежу здесь и думаю: хорошо бы пожить еще немножко, чтобы уменя было время показать, как я вам благодарна! Но это слабость, и она скоропроходит. Пусть будет так, как есть! Это лучше для вас. Это лучше для меня! Совсем иначе держала она эту руку в тот холодный, зимний вечер укамина! Гнев, ярость, негодование, безрассудство! И вот каков конец! Миссис Уикем, вволю позвенев склянками, подала микстуру. Миссис Уикемзорко смотрела на свою больную, пока та пила, плотно сжала губы, сдвинулаброви и покачала головой, как бы давая понять, что даже под угрозой пытки нескажет вслух, сколь безнадежен этот случай. Затем миссис Уикем побрызгала вкомнате какою-то освежающей жидкостью, словно могильщик, посыпающий золузолой и прах прахом, - ибо она была особо серьезной, - и удалилась, чтобыугоститься внизу жареным мясом по случаю каких-то поминок. - Сколько времени прошло с тех пор, как я прибежала к вам и рассказала, что я сделала, - спросила Элис, - а вас уверили, что уже поздно посылатького-нибудь вслед? - Прошло больше года, - сказала Хэриет. - Больше года, - повторила Элис, задумчиво всматриваясь в ее лицо. - Иуже много месяцев тому назад вы привезли меня сюда. Хэриет отозвалась: " Да". - Привезли меня сюда - по вашей кротости и вашей доброте! Меня! -воскликнула Элис, съежившись и закрыв лицо руками. - И благодаря вашемуучастию, вашим речам и ангельским поступкам я стала человеком! Хэриет, наклонившись к ней, утешала ее и успокаивала. Наконец Элис, всееще прикрывая лицо руками, попросила, чтобы она позвала ее мать. Хэриет окликнула старуху несколько раз, но та, сидя у открытого окна, так пристально всматривалась в темноту, что ничего не слышала. Лишь послетого как Хэриет подошла и тихонько коснулась ее рукой, она поднялась и вошлав комнату дочери. - Матушка, - сказала Элис, снова взяв за руку свою гостью и с любовьюсмотря на нее сияющими глазами, тогда как старуху она только поманилапальцем, - матушка, расскажите ей все, что вы знаете. - Сегодня, милочка? - Да, матушка, - тихим, торжественным голосом произнесла Элис, -сегодня! Старуха, у которой как будто в голове помутилось от тревоги, раскаянияили горя, крадучись приблизилась к кровати со стороны, противоположной той, где сидела Хэриет, опустилась на колени, чтобы морщинистое ее лицо было наодном уровне с одеялом, и, протянув руку, чтобы коснуться руки дочери, начала: - Моя красавица дочка... Она запнулась и посмотрела на жалкое существо, лежавшее в постели, - и, боже, какой крик вырвался у нее в это мгновение! - Она давным-давно изменилась, матушка! Давным-давно увяла, - не глядяна нее, сказала Элис. - Теперь не стоит горевать об этом. -...Моя дочь, - запинаясь, продолжала старуха, - моя дочка, котораяскоро поправится и посрамит их всех своею красотой! Элис грустно улыбнулась Хэриет, ласково притянула к себе ее руку, но непроронила ни слова. - Которая, говорю я, скоро поправится, - повторила старуха, потрясаясморщенным кулаком, - и посрамит их всех своею красотой! Да! Так оно ибудет! - Казалось, она вступила в страстный спор с каким-то невидимымпротивником, находившимся у кровати. - Моя дочь была отвергнута и покинута, но если бы она захотела, она могла бы похвалиться своим родством сгордецами. Да! С гордецами! Это родство не имеет никакого отношения к вашимсвященникам и обручальным кольцам - они могут на это ссылаться, но порватьсвязь они не в силах, и у моей дочери хорошее родство. Покажите мне миссисДомби, а я вам покажу мою Элис, ее двоюродную сестру! Хэриет отвела взгляд от старухи, заглянула в сияющие глаза, неотрывавшиеся от ее лица, и прочла в них подтверждение. - Да! - вскричала старуха, вскинув трясущуюся голову и одержимаякаким-то страшным тщеславием. - Хотя я теперь стара и уродлива - состарилименя не столько годы, сколько тяжелая жизнь, - но когда-то и я была молодой.Да, и хорошенькой, не хуже многих. Когда-то я была свеженькой деревенскойдевушкой, и миловидной, дорогая моя, - добавила она, стараясь через кроватьдотянуться рукою до Хэриет. - Там, в моей деревне, отец миссис Домби и егобрат были самыми веселыми джентльменами, самыми желанными гостями, когданаезжали к нам из Лондона... оба давно уже умерли! Господи боже мой, какдавно это было! Один из двух братьев, отец моей Эли, умер первым. Она приподняла голову и заглянула в лицо Элис: вспомнив о своеймолодости, она, казалось, воскресила в памяти молодость своей дочери. Потомона вдруг уткнулась лицом в одеяло и обхватила голову руками. - Они были похожи друг на друга, как только могут быть похожи двабрата, почти сверстники, - продолжала старуха, не поднимая головы. -Насколько я припоминаю, разница в возрасте была не больше года. И если бы вывидели мою дочку так, как я видела ее однажды, рядом с дочерью того, другого, вы бы заметили, что, несмотря на разницу в одежде, они похожи другна друга. О, неужели сходство исчезло, и моей дочке - только моей дочке -суждено так измениться?! - Все мы изменимся в свое время, матушка, - вставила Элис. - В свое время! - вскричала старуха. - Но почему это время настало длямоей дочки, а не для нее? Ее мать, конечно, изменилась - она состарилась также, как и я, и казалась такою же морщинистой, несмотря на румяна, но таосталась красивой. Что же такое сделала я, в чем я провинилась больше, чемона, и почему только моя дочка лежит здесь и угасает? Снова испустив дикий вопль, она выбежала в ту комнату, из которойпришла, но тут же вернулась и, подкравшись к Хэриет, продолжала: - Вот о чем Элис просила рассказать вам, милочка. Я все сказала. Как-толетом в Уорикшире я об этом узнала, когда начала собирать о той всякиесведения. В ту пору мне нечего было ждать от таких родственников. Они быменя не признали и ничего бы мне не дали. Пожалуй, спустя некоторое время ябы и попросила у них маленькую сумму денег, если бы не моя Элис. Мнекажется, она могла бы меня убить, если бы я это сделала. Она была по-своемутакой же гордой, как и та - другая, - сказала старуха, боязливоприкоснувшись к лицу дочери и быстро отдернув руку, - хотя сейчас она лежиттак спокойно. Но она еще посрамит их своею красотою! Ха-ха! Она их посрамит, моя красавица дочка! Ее смех, когда она выходила из комнаты, был страшнее, чем плач; страшнее, чем взрыв безумных причитаний, которым он закончился; страшнее, чем тот растерянный вид, с каким она уселась на прежнее место и сталасмотреть в темноту. Все это время Элис не спускала глаз с Хэриет и держала ее за руку.Потом она сказала: - Лежа здесь, я почувствовала, что мне было бы легче, если бы вы обэтом узнали. Мне казалось, это объяснит вам, что способствовало моемуожесточению. В пору моей преступной жизни я наслушалась о долге, мною невыполненном, и тогда я пришла к убеждению, что прежде всего долг не былвыполнен по отношению ко мне и, стало быть, что посеешь, то и пожнешь. Яузнала, что если у знатных леди бывают плохие матери и безрадостный домашнийочаг, то они тоже по-своему сбиваются с пути, но их путь не бывает такимдурным, каким был мой, и за это они должны благодарить бога. Все это прошло.Теперь это похоже на сон, который я плохо помню и не совсем понимаю. Скаждым днем это все больше и больше походило на сон - с тех пор, как выстали приходить сюда и читать мне. Я вам рассказываю то, что могуприпомнить. Не почитаете ли вы мне еще немного? Хэриет освободила руку, чтобы открыть книгу, но Элис удержала ее намгновение. - Вы не оставите моей матери? Я ей прощаю, если есть за что ее прощать.Я знаю, что она меня простила и в глубине души оплакивает меня. Вы ее неоставите? - Я никогда не оставлю ее, Элис! - Еще минутку, дорогая. Приподымите мне голову так, чтобы, когда выбудете читать, я могла угадывать слова по вашему милому лицу. Хэриет исполнила просьбу и начала читать; она читала книгу, вечную длявсех усталых и обремененных, для всех несчастных, падших и обиженных наземле; она читала священную повесть, в которой слепые, хромые, разбитыепараличом, преступники, женщины, запятнавшие себя позором, - все отверженныеполучают свою долю, и до конца веков ее не могут отнять у них человеческаягордыня, равнодушие или хитроумные рассуждения, не могут ее уменьшить хотябы на одну тысячную атома. Она читала о служении того, кто, пройдя весь кругчеловеческой жизни со всеми ее надеждами и скорбями, от колыбели до могилы, от младенчества до зрелого возраста, относился с глубоким состраданием иучастием ко всем ее событиям, ко всем ее страданиям и печалям. - Завтра я приду рано утром, - сказала Хэриет, закрыв книгу. Сияющие глаза, не отрывавшиеся от ее лица, на мгновение сомкнулись, потом снова открылись; Элис поцеловала и благословила ее. Эти глаза проводили ее до двери; в их сиянии и на спокойном лицебольной была улыбка, когда дверь закрылась. Глаза не отрывались от двери. Она положила руку на грудь, прошепталасвященное имя того, о ком ей читали, и жизнь угасла на ее лице, как будтопогасили свечу. И теперь здесь лежала только смертная оболочка, которую хлесталкогда-то дождь, и черные волосы, когда-то развевавшиеся на зимнем ветру.
Данная страница нарушает авторские права?