Глава Vill

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Глава Vill

Роль абстрактных сущностей в грамматике [268]

До сих пор мы еще не касались одного важного пункта, в котором наиболее ярко обнаруживается необходимость изучать каждый грамматический вопрос с двух выделенных выше точек зрения. Дело идет об абстрактных сущностях в грамматике. Рассмотрим их сперва с ассоциативной стороны.

Ассоциирование двух форм — это не только осознание того, что они имеют нечто общее; это также различение характера отношений, управляющих данными ассоциациями. Так, говорящие сознают, что отношение, связывающее enseigner «обучать» и enseig-nement «обучение», juger «судить» ujugement «суждение», не тождественно тому отношению, которое они констатируют между enseignement «обучение» vijugement «суждение» (см. стр. 125). Вот этой своей стороной система ассоциаций и связывается с грамматической системой. Можно сказать, что сумма осознанных и систематических классификаций, которые производит грамматист, изучающий данное состояние языка без привлечения истории, должна совпадать с суммой ассоциаций как осознаваемых, так и неосознаваемых, реализующихся в речи. При помощи этих ассоциаций и фиксируются в нашем уме гнезда слов, парадигмы словоизменения, морфологические элементы: корни, суффиксы, окончания и т. д. (см. стр. 185 и ел.).

Но какие же элементы выделяются путем ассоциации, только ли материальные? Конечно, нет! Мы уже видели, что ассоциация может сближать слова, связанные между собою толыоо по смыслу (ср. enseignement «обучение», apprentissage «учение», education «образование» и т. д.).Так же обстоит дело в грамматике; возьмем три латинские формы родительного падежа: domin-Γ «господина», reg-is «царя», Tos-arum «роз»; в звучаниях этих трех окончаний нет ничего общего, что могло бы породить ассоциацию, а между тем они вступают между собою в ассоциативную связь вследствие наличия общей значимости, выражающейся в тождественности их употребления; и этого достаточно для возникновения ассоциации, несмотря на отсутствие какой-либо материальной опоры. Именно таким образом и возникает в языке понятие родительного падежа как такового. Совершенно аналогичным образом окончания -us, -Т, -о и т. д. (в dominus, domim, domino и т. д.) связываются в сознании и дают начало таким еще более общим понятиям, как падеж и падежное окончание. Такого же рода ассоциации, но еще более широкие, объединяют все существительные, все прилагательные и т.д., приводя к такому понятию, как часть речи.

Все это существует в языке, но лишь в качестве абстрактных сущностей; изучать их нелегко, так как нельзя знать в точности, заходит ли сознание говорящих столь же далеко, как и анализ грамматистов. Но основное состоит в том, что абстрактные сущности в конечном счете всегда основываются на конкретных. Никакая грамматическая абстракция немыслима без целого ряда материальных элементов, которые служат для нее субстратом и к которым в конечном счете необходимо всегда возвращаться. Встанем теперь на синтагматическую точку зрения. Значимость синтагмы часто связана с порядком ее элементов. Анализируя синтагму, говорящий не ограничивается выделением ее частей;

он устанавливает также определенный порядок их следования. Смысл таких слов, как франц. desir-eux «жаждущий», лат. signi-fer «знаменосец», зависит от положения составляющих их единиц низшего уровня друг относительно друга: нельзя, например, сказать eux-desir «щий-жажду», fer-signum «носец-знаме». Значимости может вообще не соответствовать какой-либо конкретный элемент, вроде eux wmfer, ее носителем может быть только сам порядок следования членов синтагмы: так, например, французские словосочетания je dois «я должен» и dois-je? «должен ли я?» различаются по значению исключительно в силу различного порядка слов. Один и тот же смысл в одном языке выражается порой простым порядком слов, тогда как в другом — одним или несколькими словами. В синтагмах типа gooseberry wine «сидр из крыжовника», gold watch «золотые часы» и т. д. английский язык выражает одним лишь порядком слов такие отношения, которые в современном французском языке выражаются предлогами: vin de groseil-les, montre en or. В свою очередь современный французский язык выражает понятие прямого дополнения исключительно позицией существительного после переходного глагола (cp.je cueille unefle-иг «я срываю цветок»), тогда как латинский и другие языки выражают то же понятие винительным падежом, характеризующимся особыми окончаниями, и т. д.

Но если порядок слов несомненно является абстрактной сущностью, то не в меньшей мере верно и то, что она обязана своим существованием конкретным единицам, которые ее содержат и которые располагаются в одном измерении именно в этом порядке. Было бы заблуждением думать, будто существует бесплотный синтаксис вне этих расположенных в пространстве материальных единиц. При рассмотрении англ. The man I have seen «Человек, которого я видел» может показаться, что в данном случае изображается нулем то, что французский язык передает местоимением que «которого». Но это представление, будто нечто может быть выражено через ничто, основывается исключительно на сопоставлении с фактами французского синтаксиса и является ложным; в действительности же соответствующая значимость возникает исключительно благодаря выстроенным в определенном порядке материальным единицам. Нельзя обсуждать

вопросы синтаксиса, не исходя из наличной совокупности конкретных слов. Впрочем, тот самый факт, что мы понимаем данное языковое сочетание (например, приведенный выше ряд английских слов) показывает, что данный ряд слов является адекватным выражением мысли.

Материальная единица существует лишь в силу наличия у нее смысла, в силу той функции, которой она облечена; этот принцип особенно важен для выделения простых единиц, так как может показаться, будто они существуют только в силу своей материальности, то есть будто, например, aimer «любить» существует лишь благодаря составляющим его звукам. И наоборот, как мы только что видели, смысл, функция существуют лишь благодаря тому, что они опираются на какую-то материальную форму; если мы сформулировали этот принцип на примере синтагм или синтаксических конструкций, то это только потому, что существует тенденция рассматривать их как нематериальные абстракции, парящие над элементами предложения. Оба эти принципа, дополняя друг друга, согласуются с нашими утверждениями о разграничении единиц (см. стр. 103).

Диахроническая лингвистика изучает отношения не между сосуществующими элементами данного состояния языка, а между последовательными, сменяющими друг друга во времени элементами.

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует вообще (см. стр. 77 и ел.); все стороны языка подвержены изменениям;

каждому периоду соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть различной в отношении темпа и интенсивности, но самый принцип от этого не страдает; поток языка течет во времени непрерывно, а как он течет, спокойно или стремительно, —это вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литературном языке; как увидим ниже (см. стр. 194 и ел.), литературный язык, подчиняющийся иным условиям существования, нежели народный язык (то есть язык естественный), наслаивается на этот последний и заслоняет его от нас. Раз сложившись, литературный язык в общем проявляет достаточную устойчивость и тенденцию оставаться тождественным самому себе; его зависимость от письма обеспечивает ему еще большую устойчивость. Литературный язык, таким образом, не может служить для нас мерилом того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой литературной регааментации.

Объектом диахронической лингвистики является в первую очередь фонетика, и притом вся фонетика в целом. В самом деле, эволюция звуков не совместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то фонетическому явлению более нет места; остается лишь описание звуков данного состояния языка, а это уже предмет фонологии.

Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом, что ничто фонетическое не является сигнификативным или грамматическим в широком смысле слова (см. стр. 26). При изучении истории звуков какого-либо слова можно, игнорируя смысл, рассматривать лишь его материальную оболочку, членить его на звуковые отрезки, не задаваясь вопросом, имеют они значение или нет. Можно, например, пытаться узнать, во что превращается в аттическом диалекте древнегреческого языка ничего не значащее сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка всецело сводилась к эволюции звуков, противоположность объектов обоих разделов лингвистики сразу бы стала явной:

ясно было бы видно, что диахроническое равнозначно неграмматчесио-му, а синхроническое — грамматичесюму.

Но разве во времени изменяются одни только звуки? Меняют свое значение слова; эволюционируют грамматические категории; некоторые из них исчезают вместе с формами, служившими для их выражения (например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Действительно, сохранение этого различия становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы чистой фонетики.

Заметим, однако, что многие изменения, которые считаются грамматическими, сводятся к фонетическим. В немецком языке образование грамматического типа Hand: Hondo вместо hant. hanti (см. стр. 85) всецело объясняется фонетически. Равным образом фонетический фактор лежит в основе сложных слов типа Springbrwmen «фонтан», Reitschule «школа верховой езды» и т д. В древневерхненемецком языке первый элемент в словах этого рода был не глагольным, а именным: beta-hits означало «дом молитвы», но после того как конечный гласный фонетически отпал (beta--*bet- и т. д.), установился семантический контакт с глаголом (beten «молиться» и т. п.), и Bethaus стало означать «дом, где молятся».

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах, которые в древнегерманском языке образовывались с участием слова Rch «внешний вид» (ср. mannoUch «имеющий мужской вид», redoUch «имеющий разумный вид»). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihiich «простительный», glaublich «вероятный» и т. д.) -lich превратилось в суффикс, который можно сравнить с французским суффиксом -able в словах pardonnable «простительный», cmyable «вероятный» и т. д.; одновременно изменилась интерпретация первого элемента: в нем теперь усматривается не существительное, а глагольный корень, это объясняется тем, что в ряде случаев вследствие падения конечного гласного первого элемента (например, redo--*red-) этот последний уподобился глагольному корню (red- or reden).

Так, glaub- в glaublich скорее сближается с glauben «верить», чем с Glaube «вера», a sichtlich «видимый» ассоциируется, несмотря на различие в основе, уже не с Sicht «вид», а с sehen «видеть».

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с ними, различение двух планов остается очевидным; это следует помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы сначала вступаем в область диахронии, когца изучаем фонетические изменения, а затем — в область синхронии, когда рассматриваем вызванные этими изменениями следствия.

Но это не устраняет всех затруднений. Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не представляет собой простого явления, а разлагается на множество частных фактов, которые только частично относятся к фонетике. В генезисе такого словосочетания, как французское будущее prendre ai, превратившееся в одно слово prendrai «возьму», различаются по меньшей мере два факта: один, психологический, — синтез двух понятийных элементов, другой, фонетический, зависящий от первого, —сведение двух словесных ударений к одному (prendre ai-^prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип современного немецкого geben «давать»: geben, gab, gegeben и т. п.; ср. греч. leipo «оставляю»: leipo, elipon, leloipa и т. п.) в значительной мере основано на аблау-те гласных корня. Эти чередования (см. стр. 156 и ел.), система которых вначале была довольно простой, несомненно, возникли в результате действия чисто фонетического фактора. Однако, для того чтобы эти противопоставления получили функциональное значение, потребовалось^ чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков, исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в перфекте и т. д. Все эти изменения, в которых, по существу, нет ничего фонетического, уменьшили число форм глагольного спряжения, а чередования основ приобрели первостепенную смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что противопоставление е: а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е: о в греч. leipo:

leloipa вследствие отсутствия удвоения в немецком перфекте. Итак, хотя фонетика так или иначе то и дело вторгается в эволюцию, она все же не может ее объяснить целиком; по устранении же фонетического фактора получается остаток, казалось бы, оправдывающий такое понятие, как «история грамматики»; именно здесь и скрывается настоящая трудность: различение между диахроническим и синхроническим, сохранить которое необходимо, потребовало бы сложных объяснений, что выходит за рамки этого курса'.

К этому дидактическому и чисто внешнему соображению присоединяется, быть может, и другое: Ф. де Соссюр никогда не касался в своих лекциях лингвистики речи (см. стр. 26 и ел.). Читатель помнит, что новая норма всегда начинается с отдельных лиц (см. стр. 99). Можно, по-видимому, признать, что автор отрицает за индивидуальными фактами свойство быть грамматическими в том смысле, что изолированный ает по необходимости чужд языку

В дальнейшем мы последовательно рассмотрим фонетические изменения, чередование и явления аналогии, коснувшись в заключение вкратце народной этимологии и агглютинации.

и его системе, зависящей только от совокупности коллективных навыков. Поскольку факты относятся к речи, они являются лишь специальными и чисто случайными способами использования установившейся системы. Лишь тогда, когда какая-либо инновация, часто повторяясь, запечатлевается в памяти и входит в систему, она приводит к нарушению установившегося равновесия значимостей и к тому, что язык ipso facto и спонтанно оказывается претерпевшим изменения. К грамматической эволюции можно было бы применить то, что было сказано на стр. 85 о фонетической эволюции: она протекает вне системы, ибо последняя никогда не наблюдается в развитии; мы лишь от момента к моменту находим ее другой. Впрочем, эта попытка объяснения представляет с нашей стороны только предположение.

При описании фонетических явлений можно прибегать лишь к таким формулировкам, которые не противоречат указанным выше различениям; в противном случае мы рискуем представить факты в ложном свете.

Вот несколько примеров подобных неточностей.

Согласно прежней формулировке закона Вернера, «в германском языке всякое неначальное ρ перешло в d, если за ним следовало ударение»; ср., с одной стороны, *faper-**fader (нем. Vater «отец»), * Прите-** lidume (нем. litten «страдали»), с другой стороны, *pns (нем. drei «три»), *broper (нем. Bruder «брат»), *Нро (нем. leide «страдаю»), где ρ сохраняется. Такая формулировка приписывает активную роль ударению и вводит ограничительное условие относительно начального р. В действительности же дело совсем не в этом: в германском, как и в латинском языке, f> проявляло тенденцию к спонтанному озвончению внутри слова; помешать этому могло только ударение на предшествующем гласном. Итак, все оказывается наоборот:

изменение является спонтанным, а не комбинаторным, и ударение выступает в качестве препятствующего фактора, а не порождающей причины. Закон следует формулировать так: «всякое ρ внутри слова перешло в S, если только этому не препятствовало ударение на предыдущем гласном».

Для правильного различения фактов спонтанного и комбинаторного изменения надо проанализировать фазы преобразования и не принимать опосредствованного результата за непосредственный. Так, для объяснения ротацизма (ср. лат, * 'genesis-*generis) неточно утверждать, будто 5 между двумя гласными превратилось в г, так как глухое s ни в коем случае не может перейти прямо в г. В действительности было два события: s комбинаторно изменилось в z, а г, не сохранившееся в звуковой системе латинского языка, было заменено очень близким ему звуком г, и это есть спонтанное изменение. Выходит, таким образом, что прежде ошибочно смешивали в одном явлении два различных факта; ошибка состояла в том, что, с одной стороны, принимали опосредствованный результат за непосредственный (s-*r вместо z-*r), а, с другой стороны, все явление рассматривали как комбинаторное, тогда как таковым является только его первая часть [272]. Это равносильно тому, как если бы кто-либо стал утверждать, что во французском е перешло в а перед носовым согласным. В действительности сперва произошло комбинаторное изменение—назализация е Перед л (ср. лат. ventum «ветер»-»4)ранц. vent, лат. femina «женщина»-^франц. /етэ-^/ётэ), а затем спонтанное изменение е в а (ср. vant, fama, теперь — va, fam (пишется vent, femme)). Напрасно было бы возражать, утверждая, что это могло произойти лишь перед носовым согласным: вопрос не в том, почему е назализовалось, но только в том, спонтанным или комбинаторным является переход е в а.

Грубейшая методологическая ошибка, на которую мы считаем нужным указать, хотя она и не связана с изложенными выше принципами, состоит в том, что фонетический закон формулируется в настоящем времени, как если бы предусматриваемые им факты существовали раз и навсегда, тогда как в действительности они возникают и исчезают в определенные отрезки времени. Такая формулировка приводит к путанице, ибо в результате устраняется всякая хронологическая последовательность событий. Мы уже обращали внимание на это (стр. 98 и ел.), когда анализировали цепь явлений, объясняющих пару trikhes: thriksi. Когда говорят «s в латинском переходит в г», то этим хотят внушить мысль, будто ротацизм присущ этому языку по природе, а в результате попадают в тупик перед такими исключениями, как causa «причина», nsus «смех» и др. Только формула «интервокальное s в определенный период развития латинского языка переходит в г» позволяет говорить, что в тот момент, когда s переходило в г, в таких словах, как causa, nsus и т. п., еще не было интервокального s, почему они и были защищены от изменения; и, действительно, тогда еще говорили caussa, nssus. По той же причине следует говорить: «в ионическом диалекте древнегреческого языка [в определенный период его развития] а перешло в е (ср. mater-*meter «мать»)», ибо в противном случае нельзя объяснить таких форм, как pasa «вся», phasi «они говорят» и т. п. (которые в эпоху изменения произносились еще vsK.pansa, phansi и т. д.).