Глава VI Механизм языка

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Итак, образующая язык совокупность звуковых [256] и смысловых различий является результатом двоякого рода общностей—ассоциативных и синтагматических. Как те, так и другие в значительной мере устанавливаются самим языком; именно эта совокупность отношений составляет язык и определяет его функционирование.

Первое, что нас поражает в этой организации, — это синтагматические единства: почти все единицы языка находятся в зависимости либо от того, что их окружает в потоке речи, либо от тех частей, из коих они состоят сами.

Словообразование служит этому хорошим примером. Такая единица, как desireux «жаждущий», распадается на две единицы низшего порядка (desir-eux), но это не две самостоятельные части, попросту сложенные одна с другой (desir + еих), а соединение или произведение двух взаимосвязанных элементов, обладающих значимостью лишь в меру своего взаимодействия в единице высшего порядка (desir χ еих). Суффикс -еих сам по себе не существует; свое место в языке он получает благодаря целому ряду таких слов, как chalew-eux «пылкий», chanc-eux «удачливый» и т. д. Но и корень не автономен, он существует лишь в силу своего сочетания с суффиксом: в слове mul-is «качка» элемент rod- ничего не значит без следующего за ним суффикса -is. Значимость целого определяется его частями, значимость частей—их местом в целом; вот почему синтагматическое отношение части к целому столь же важно, как и отношение между частями целого [257].

Это и есть общий принцип, обнаруживающийся во всех перечисленных выше синтагмах (см. стр. 124); всюду мы видим более крупные единицы, составленные из более мелких, причем и те и другие находятся в отношении взаимной связи, образующей единство.

В языке, правда, имеются и самостоятельные единицы, не находящиеся в синтагматической связи ни со своими частями, ни с другими единицами. Хорошими примерами могут служить такие эквиваленты предложения, как oui «да», поп «нет», merci «спасибо» и т. д. Но этого факта, к тому же исключительного, недостаточно, чтобы опорочить общий принцип. Как правило, мы говорим не изолированными знаками, но сочетаниями знаков, организованными множествами, которые в свою очередь тоже являются знаками. В языке все сводится к различениям, но в нем все сводится равным образом и к группировкам. Этот механизм, представляющий собой ряд следующих друг за другом и выполняющих определенные функции членов отношения, напоминает работу машины, отдельные части которой находятся во взаимодействии, с той лишь разницей, что члены этого механизма расположены в одном измерении.

§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциативных групп [258]

Образующиеся таким образом синтагматические группы связаны взаимозависимостью [с ассоциативными]; они обусловливают друг друга. В самом деле, координация в пространстве способствует созданию ассоциативных координации, которые в свою очередь оказываются необходимыми для выделения составных частей синтагмы.

Возьмем сложное слово defaire «разрушать», «отделять». Мы можем его изобразить на горизонтальной оси, соответствующей потоку речи: _____________

Одновременно с этим, но только по другой оси, в подсознании хранится один или несколько ассоциативных рядов, содержащих такие единицы, которые имеют по одному общему элементу от данной синтагмы, например: ____________

Равным образом и лат. quadruples «четверной» является синтагмой лишь потому, что опирается на два ассоциативных ряда:

Defaire и quadruplex могут быть разложены на единицы низшего порядка, иначе говоря, являются синтагмами лишь постольку, поскольку вокруг них оказываются все перечисленные другие формы. Если бы эти формы, содержащие de- wmfaire, исчезли из языка,

defaire перестало бы быть разложимым, оно превратилось бы в простую единицу и обе его части оказались бы непротивопоставимыми друг другу.

Так выясняется функционирование этой двоякой системы в речи.

Наша память хранит все более или менее сложные типы синтагм, какого бы рода и какой бы протяженности они ни были; когда нужно их использовать, мы прибегаем к ассоциативным группам, чтобы обеспечить выбор нужного сочетания. Когда кто-либо говорит marchons! «идем!», он, сам не сознавая того, обращается к ассоциативным группам, на пересечении которых находится синтагма marchons! Эта синтагма, с одной стороны, значится в ряду marche! «иди!», marchez! «идите!», и выбор определяется противопоставлением формы marchons! этим формам; с другой стороны, marchons! вызывает в памяти ряд montons! «взойдем!», тап-geons! «съедим!», внутри которого она выбирается аналогичным образом. Известно, какие мены надо проделать в каждом ряду, чтобы получить выделение искомой единицы. Достаточно измениться смыслу, который подлежит выражению, чтобы для возникновения другой значимости, например marchez! или montons!, оказались необходимыми другие противопоставления.

Итак, недостаточно сказать, встав на позитивную точку зрения, что мы выбираем marchons! потому, что оно означает то, что нам хочется выразить. В действительности понятие вызывает не форму, а целую скрытую систему, благодаря чему возникают противопоставления, необходимые для образования нужного знака. Знак же сам по себе никакого присущего ему значения не имеет. Если бы наступил момент, когда рядом с marchons'. не оказалось бы ни marche!, ни marchez!, то отпали бы некоторые противопоставления и ipso facto изменилась бы значимость знака marchons!

Этот принцип применим к синтагмам и предложениям всех типов, даже наиболее сложным. Произнося que vous dit-il? «что он вам говорит?», мы меняем один из элементов в латентном синтагматическом типе, например: que te dit-il? «что он тебе говорит?», que nous dit-il? «что он нам говорит?» и т. д. И вот таким путем наш выбор останавливается на местоимении vous «вам». Таким образом, при этой операции, состоящей в умственном отстранении всего, что не приводит к желательной дифференциации в желательной точке, действуют и ассоциативные группы, и синтагматические типы.

С другой стороны, этому приему фиксации и выбора подчиняются и самые мелкие единицы, вплоть до фонологических элементов [259], когда они облечены значимостью. Мы имеем в виду не только такие случаи, как французское patit (пишется petite) «маленькая» наряду cpati (пишется petit) «маленький» или латинское domim «господина» наряду с domino «господину» и т. п., где в силу случайности смысловое различие покоится на одной фонеме, но и то более характерное и сложное явление, когда фонема сама по себе играет

известную роль в системе данного состояния языка. Если, например, в греческом языке т, р, t и др. никогда не могут стоять в конце слова, то это равносильно тому, что их наличие или отсутствие в том или ином месте принимается в расчет в структуре слова и в структуре предложения. Ведь во всех такого рода случаях изолированный звук выбирается, как и все прочие языковые единицы, в результате двоякого мысленного противопоставления: так, в воображаемом сочетании anma звук m находится в синтагматическом противопоставлении с окружающими его звуками и в ассоциативном противопоставлении со всеми теми, которые могут возникнуть в сознании,

§ 3. Произвольность знака, абсолютная и относительная [260]

Механизм языка может быть представлен и под другим, исключительно важным углом зрения.

Основной принцип произвольности знака не препятствует различать в каждом языке то, что в корне произвольно, то есть немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным различной степени: знак может быть относительно мотивированным.

Так, vingt «двадцать» немотивировано; но dix-neuf «девятнад-цать» немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix «десять», neuf «девять», vingt-neuf «двадцать девять», dix-huit «восемнадцать» и т. п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай относительной мотивированное™. То же можно сказать и о франц. poirier «груша» (дерево), которое напоминает о простом слове poire «груша» (плод) и чей суффикс -ier вызывает в памяти pommier «яблоня», cerisier «вишня (дерево)» и др. Совсем иной случай представляют такие названия деревьев, как frene «ясень», chene «дуб» и т. д. Сравним еще совершенно немотивированное berger «пастух» и относительно мотивированное vocher «пастух», а также такие пары, как geole «тюрьма» и cachot «темница» (ср. cacher «прятать»), concierge «консьерж» и portier «портье» (ср. porte «дверь»), jadis «некогда» и autrefois «прежде» (ср. autre «дру-гой»+/ои «раз»), souvent «часто» nfrequemment «нередко» (су. frequent «частый»), aveugle «слепой» и boiteux «хромой» (ср. hotter «хромать»), sourd «глухой» и bossu «горбатый» (ср. bosse «горб»), нем. Laub и франц. feuillage «листва» (cp.feuille «лист»), франц. metier и нем. Handwerk «ремесло» (ср. Hand <.< pyKS»+Werk «работа»). Английское мн. ч. ships «корабли» своей формой напоминает весь pw. flags

«флаги», birds «птицы», books «книги» и т. д., a men «люди», sheep «овцы» ничего не напоминает. Греч. doso «дам» выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с /иго «развяжу», steso «поставлю», tupso «ударю» и т. д., a eimi «пойду» совершенно изолировано.

Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как -ier в слове ро-ir-ier, сопоставляемом cpomm-ier, ceris-ier и т. д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -ot в слове cachot «темница» [261]? Сопоставляя такие слова, как coutelas <.< iecaK», fatras «ворох», platras «штукатурный мусор», canevas «канва», мы смутно чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолютна. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произвольны (ср. dix «десять», пе«/«девять» в dix-neuf«ae- вятнадцать»), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостей его частей; poir χ ier не равно poir+ ier (см. стр. 128).

Что касается самого явления, то объясняется оно на основе изложенных в предыдущем параграфе принципов: понятие относительно мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, следовательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное отношение. Это не что иное, как механизм, при помощи которого данный элемент оказывается пригодным для выражения данного понятия. До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, то есть как элементы системы, мы брали их главным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объединяющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность знака. Dix-ne-uf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т. д., а синтагматически — со своими элементами dix и пеи/(см. стр. 129). Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.

По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, которой почта не интересуются лингвисты, — с точки зрения ограничения произвольности языкового знака [262]. Это наилучшая основа исследования. В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложности. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляется роль относительной мо-тивированности. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в себе (en lui meme), но, поскольку он представляет собой лишь частичное исправление хаотичной по

природе системы, изучение языка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывается нам самой его природой [263].

Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками—наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью—можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода элементы—целиком произвольные и относительно мотивированные, —но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно использовать при их классификации.

Чтобы лучше подчеркнуть одну из форм этого противопоставления, можно было бы в известном смысле, не придавая этому, впрочем, буквального значения, называть те языки, где немотивиро-ванность достигает своего максимума, лексическими, а те, где она снижается до минимума, — грамматическими. Это, разумеется, не означает, что «лексика» и «произвольность», с одной стороны, «грамматика» и «относительная мотивированность» — с другой, всегда синонимичны, однако между членами обеих пар имеется некоторая принципиальная общность. Это как бы два полюса, между которыми движется вся языковая система, два встречных течения, по которым направляется движение языка: с одной стороны, склонность к употреблению лексических средств—немотивированных знаков, с другой стороны—предпочтение, оказываемое грамматическим средствам, а именно — правилам конструирования.

Можно отметить, например, что в английском языке значительно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а индоевропейский праязык и санскрит—образцы ультраграмматических языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к произвольному и от произвольного к мотивированному; в результате этих раз-нонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimTcus «враг» распадается на in- (отрицание) и armcus «друг» и ими мотивируется, а франц. ennemi «враг» не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированное™ к полной He-мотивированное™ можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. constare (stare «стоять»): франц. couter «стоить», лат. fabrica (faber «кузнец»): франц. forge «кузница», лат. magister (magis «больше»): франц. maitre «учитель», нар. лат. berbJcarius (ЬегЫх «овца»): франц. berger «пастух» и т. д. Этот прирост элементов произвольностей — одна из характернейших черт французского языка [264].