IV. Террор 3 страница

Но юноша отрицательно мотнул головой.

– Дади, он не говорит, – ответил за парня тот же, что и в первый раз.

– Почему? У него нет языка?

– Его язык остановился с тех пор, как погибли отец и две сестренки-близняшки. Помнишь тот страшный случай в Оленьих Рогах* девять лет тому назад? Сестренок убили в школе – они учились в третьем классе. Отец погиб во время бомбежки. Исламу было двенадцать… Он сам нохчо, * мать – галгайка.

– И у каждого из вас нечто подобное?

– Да, Дади, так.

Старец откинулся на спинку стула, зажмурился, как от сильной боли, и опять задумался.

– Я не знаю, что вам больше сказать… Дети, мне сто восьмой год. Когда Деникин сжег Экажево, мне было двадцать один. Я был на большой войне с Германом. Видите ли, эти керастаны* относятся к человеческой жизни не так, как мы. Они не понимают святости крови. Для них люди, как дрова, которых сжигают без сострадания к ним. Вот мы в ящике* смотрим. Днем и ночью они говорят о хорошем отношении к собакам, вроде люди созданы только для того, чтобы ухаживать за собаками. А люди? Нет, о них они говорят также мало, как мы говорим о собаках. Красивый город на Сунже бомбами разнесли, искромсали. Там же люди были. Тысячи, тысячи погребенных под рухнувшими стенами… Об этих людях говорят меньше, чем о бродячих собаках… Я много думал о нашем потомстве – о вас. Одного за другим вас принуждают браться за оружие, а потом истребляют. Ищу выход и не нахожу… Вас мне не остановить. Нити, связывающие вас с жизнью, порваны… Что мне сказать? Я буду просить у Дяла, * остановить это безумие, что войной зовем. Керастаны жестоки…

– Дади, мы хотели спросить о древнем Законе Семи Запретов?

– Зачем он вам? Разве сейчас соблюдают на войне какие-то законы? В наше время везде царит закон зверей. Закон Семи Запретов – это древний закон галгаев, благородных воинов. Я не вижу, чтоб кто-то его соблюдал. Керастаны – жестокие беззаконники. Плебеи. Им стесняться не надо. Но и те, кто именуют себя мусульманами, нынче соревнуются с ними в жестокости. Господь это не любит.

– Мы не хотим идти такой тропой. Хотели бы вернуться к Творцу.

– Понятно! – горько усмехнулся старец. – Вы решили красиво умирать. Что делать, если жить не дают?

– Красиво перед Богом, – поправил его юноша. – Перед людьми нас все равно оговорят. Керастаны гордятся своими большими лгунами. Политиками называют. Но нам это уже все равно, только чтоб Он знал правду. А Он знает. Он же все знает.

Старец опустил голову вниз, провел руками по лицу и заговорил:

– Древний Галгайский Закон войны – Закон Семи Запретов гласит:

запрещена кровь ребенка,

запрещена кровь женщины,

запрещена кровь мирного человека,

запрещена кровь служителей Бога,

запрещена кровь посредника,

запрещено отравленное оружие для мужчин,

запрещено пытать пленного.

– В их армии есть женщины, – возразил старший, – как быть с ними?

– Женщина с оружием?

– Да, женщины-солдаты.

– Тогда это не женщина. Взяв в руки оружие и надев одежду воина, она перестает быть женщиной. Сотворена она, чтоб рожать людей, а не убивать. Только в двух случаях оправдана женщина с оружием: когда она защищает свою честь и свое дитя.

– Дади, а аькх* считается мирным человеком?

– Нет. Аькх и предатель достойны позора. Аькху отрезают уши, а предателю – нос. Это хуже смерти. Они должны жить опозоренные.

– Какой он понятный – наш древний Закон!

– И тяжелый! – добавил старец. – Когда мстящая душа свирепеет, трудно остановить руку. Но помните: за все придется ответ держать. Каждая капля крови ляжет на чаши Весов, и они вам в тот День покажутся свинцовой глыбой. Но если соблюдете Закон, и ваша кровь и та, что вы прольете, ляжет на чаши тех, кто вынудил вас взяться за оружие. Да не дрогнет ваша рука!

Старший подошел к старцу, наклонился, обеими руками сжал его левую голень и поцеловал в колено. Каждый по очереди повторил это. Когда они вышли, старец сказал громко:

– Мы еще живы! Да не иссякнет семя наше! Господи, останови Мельницу Смерти, которую запустили безжалостные керастаны!

2005 г.

Наказание отца

При каждом взрыве он вздрагивал, лицо на мгновение искажалось гримасой испуга, потом испуг сменялся улыбкой нескрываемой радости. Сын смотрел на отца серьезно, отрываясь для того, чтобы обдумать основательно то, что ему открывалось под грохот боя.

Семья сидела на полу, в полутемной комнате: на подоконниках лежали сложенные матрасы и подушки, чтобы осколки стекол не поранили кого-нибудь в комнате.

Трехлетняя Макуша широко раскрыла рот и неморгающие глаза. Ручонками она держалась за голову, как будто боясь того, что сверху может упасть что-то тяжелое и придавить ее. Ади чувствовал, что по телу племянницы проходит мелкая дрожь. Он ее повернул к себе лицом, поцеловал в глазенки и сильно прижал к себе:

– Не бойся!.. Не бойся!.. – больше он не знал, чем ребенка утешить. – Это гром гремит, дождь идет…

Когда ребенок начал всхлипывать, Ади обрадовался: раз плачет, значит она не лишилась ума от страха.

По соседству в двадцати шагах шел бой. А началось все так… На рассвете, услыхав шум моторов, Ади натянул брюки и вышел на порог. В этот момент танк протаранил их ворота, проехал по их двору, снес дощатый забор и выехал на чужой огород, сходу развернул пушку и стал бить раз за разом по усадьбе их соседа.

А в их двор ворвались спецназовцы в масках при полной экипировке:

– А ну в дом! Не высовывайся! Где старик?

– Какой старик?

– Отец ваш. Как его там: Нахал или Пахал?

– Лохан.

– Во-во! Ты чего стоишь? Двигай…

Отец сзади взял его за локоть и толкнул в дом.

– Идите все в заднюю комнату и сидите тихо. Здесь сейчас произойдет что-то страшное. Очень страшное.

Он был бледен и дрожал.

– Ну, старик, ты присматривай за своими. На пол ложитесь! Быстро! – скомандовал спецназовец.

Так и началось.

Потом Ади узнает, что в операции принимали участие большие силы: этот танк, четыре БТРа, более двухсот человек живой силы. По соседней усадьбе били гранатометы, огнеметы, крупнокалиберные пулеметы, автоматы – все, что стреляло и взрывалось.

Дом горел, но отчаянно огрызался пулеметными очередями и гранатами.

Около восьми все разом затихло.

Ади передал уснувшую Макушу матери на руки и встал.

Отец окликнул его:

– Ты куда? Вернись! Я сказал…

Ади молча вышел во двор. Спецназовец уже не дежурил у их дверей. Танка в огороде тоже не было – он стоял на улице перед их домом. Валялись искореженные их железные ворота. Во дворе – несколько носилок, а на них лежали солдаты в камуфляжной форме.

– Ой, мама! Больно как! Мама! – кричал один.

Другой, стоя на коленях, делал ему укол.

– Сейчас тебе станет лучше. Потерпи, Колян!

– Мама!

Еще один стонал как-то ритмично, тихо. А тот, кто лежал на тех носилках, что стояли у самого их порога, вообще молчал.

Из разнесенного в пух и прах дома вынесли тело и бросили на землю как раз там, где остались глубокие следы от гусениц танка. Потом два солдата за ноги притащили еще одного. Он громко стонал. Когда солдаты отошли на несколько шагов и вскинули автоматы, он чуть приподнял голову и крикнул:

– Аллаху акбар!

Оба спецназовца дали в лежащего длинные очереди. Затих.

Ади почувствовал настоящую физическую боль, будто пули прошли через его тело. Сердце сжалось…

Потом один из спецназовцев пнул лежащего ногой в голову. Ни звука.

– Отдал концы!

– Сделай контрольный.

Спецназовец в упор одной рукой дал короткую очередь в голову.

Ади стало плохо. Он зашатался и схватился за планку веранды.

– Отец, хоть раз в жизни я ослушался тебя?

– Нет.

– Я был тебе плохим сыном?

– Нет. Почему ты говоришь «был»? Разве ты не сын мне и сейчас?

– Мы будем разговаривать не как сын с отцом, а как двое мужчин. Между нами выросла стена.

– Какая стена? Кто ее выстроил?

– Ты, отец. Ты ее выстроил. Теперь мы находимся по разные стороны этой, тобой выстроенной стены – называется она изменой. Ты, къонах, * предал свою кровь!

– Ты о чем говоришь, сопляк? Что за темные разговоры? Забыл, с кем говоришь?

– Нет, не забыл с кем говорю. Я специально выбрал для объяснения время, когда кроме нас с тобой в доме никого нет. Тебе так легче… мне все равно. Я прямо… Это по твоему доносу убили парней в соседнем дворе, теперь я это знаю точно. Я понял это во время боя, когда ты вздрагивал от взрывов, а потом улыбался… радостно так.

– А что мне плакать, если в Ингушетии стало на два ваххабиста меньше? От этого большая польза нашей мусульманской религии. Они враги Аллаха!

– Ты смелый человек, отец!

– Почему?

– Потому что плюешь на чистую кровь людей, погибших безвинно. Господь не простит тебе этого. Ты говоришь «ваххабиты». Не были они ваххабитами. Обыкновенные ингушские парни. Никакой другой вины за ними не было. Но они вынуждены были взять оружие в руки, чтобы их не пристрелили, как диких зверей. И ты это прекрасно знаешь. Знаешь! Все знают. Но многие, старшие, делают вид, что не понимают, что происходит. А ты и такие, как ты… вы предаете… нас, своих сыновей, свою кровь. Нам достались отцы – предатели!

Он набрал полную грудь воздуха и выдохнул.

– …вы открыто и тайно предаете нас! Не чужих сыновей ты предал, отец, а меня, своего сына. Скоро ты это поймешь!

Старший вскочил с сжатыми кулаками.

– Сядь, отец. Тебе лучше выслушать меня сейчас, один на один. А не то я выскажу тебе все в пятничный день в мечети при всем джамаате.* Садись!

Старший тяжело опустился на свой стул.

– Я все понял, когда крушили соседский дом. Ты радовался. Потом солдат, который никогда раньше не видел нас, назвал твое имя, хотя и искаженно. А еще я вспомнил телефон, мобильник, что мы купили тебе. У нас в доме был один у снохи, а ты захотел собственный. И, когда тебе звонили, ты уходил далеко куда-нибудь, чтобы мы не слышали. Теперь я знаю, почему. Ты мне – отец и это нельзя никак изменить. Руку на тебя я не подниму. Но я тебя накажу по-другому.

– Как? – спросил тот охрипшим голосом.

– Когда-нибудь истерзанное тело вашего сына будет брошено чужаками так же, как тела тех парней, и вы поймете, что чувствовали их отцы и матери.

– О каком сыне ты говоришь?

– Я говорю о себе.

– Допустим, меня ты наказываешь за что-то, а чем провинилась твоя мать?

– Она – твоя жена, должна делить с мужем все.

Он широко распахнул плащ. Отец увидел автомат, какой-то широкий пояс, а на нем много разного оружия.

– Эшшах*! – выдохнул он с болью. – Что это?

– Я ухожу, чтоб смыть твой грех предательства своей кровью. Свидимся в Судный День перед Троном Господним, где ничего нельзя будет скрыть и хитро врать.

Старшему стало плохо, у него закружилась голова. Когда он очнулся, сына уже не было. Он ушел, оставив дверь раскрытой.

Четыре закона этнофизики по полковнику Абукарову

– Мальчики, рассказ должен быть коротким, чтоб во многословии не потонуло то, что исходит из повествования. Я постараюсь быть кратким. Я хочу убедить вас живыми в руки врагов не даваться. Вот – моя цель. Я был по своей природе обыкновенным, заурядным обывателем. Даже в детстве и юности я не мечтал о подвигах, о дальних путешествиях, о полете в космос и т.д. Нет. Я мечтал о красивом большом доме с капитальным кирпичным забором, с пышным садом, с хозяйственными постройками, полными коров, овец, гусей, кур… Я мечтал о красивой, пышнотелой, веселенькой жене, которая народила бы мне много здоровых детей…

Гарон смолк на минуту, призадумался.

– Человек может осуществить все свои мечты… если на его пути не встанет судьба… Я потерял родителей, когда был учеником шестого класса. После восьмого класса я ушел из школы, стал ездить на заработки. Вот этими руками, физическим трудом я стал осуществлять мечту о достойной жизни. Сперва купил участок в двадцать соток у самой речки. Построил дом. Потом обнес двор по всему периметру двухметровым кирпичным забором. Родственники советовали жениться, но я решил сперва построить и приобрести все, что задумал, а потом привести туда жену.

Сарай на двадцать животных и овчарня, отдельно – птичник. Погреб. Кладовая. Во дворе новенький трактор с тележкой и собственные плуг, бороны и культиватор.

Однажды утром я вышел во двор, посмотрел на то, что приобрел, и сказал себе:

– Все! Можно жениться!

Стал искать невесту. Нашел. Полненькая, подвижная, жизнерадостная. Глаза – два солнца! Засватали…

Как-то вечером ко мне постучались – я уже лег было спать. Выхожу – стоят двое. Ну что же – гости так гости. Впускаю во двор. Они меня сразу предупредили, кто они. Я отвечаю:

– Не хочу знать, кто вы. Вы мне не говорили, я не слыхал. Вы – гости, я – хозяин. Вы в доме ингуша.

Ладно. Ввел их в дом. Накормил и уложил спать, а сам дежурил во дворе, охраняя их сон. Я боялся. Встали они рано, еще темно было. Завтракать не стали, но я дал им много еды. Поблагодарили и предложили мне денег.

Я сильно возмутился. Старший из них сказал:

– Хозяин, не обижайся, мы стараемся соблюдать законы шариата. Мы должны предложить. Если ты оказал гостеприимство по обычаю, то благослови все, что предоставил: крышу, еду, постель. Мы хорошо у тебя отдохнули. Скажи: хьаьнал.*

Я говорю:

– Хаьнал.

– Да вознаградить тебя Аллах!

Я понял так, что это были те, которых называют моджахедами. Я тогда в душе их ругал за то, что променяли мир и покой на эту невыносимую жизнь. Теперь я знаю, как становятся такими – тому пример моя собственная судьба.

У меня было недоброе предчувствие, необъяснимая тревога, но я старался не придавать этому значения. А про ночных гостей я забыл, как только за ними закрылась калитка.

С детства я приучен к аккуратности. Вернувшись в дом, убрал постели, посуду со стола и заварил себе чай. Но позавтракать не успел. Глухой шум моторов донесся с улицы. Я подбежал к окну и замер от удивления: с речки прямо по моему картофельному полю шел танк. В шагах ста он остановился и навел пушку, мне показалось, на меня. Я выскочил на веранду и замахал руками:

– Что вы делаете?! Всю картошку мне потопчете.

– Стой! Руки вверх! Не шевелись! Будем стрелять на поражение!

Я повернул голову: вдоль всего забора торчали головы в касках и стволы.

Кричали через рупор:

– Сдавайтесь! Выходите по одному с поднятыми руками! Дом окружен!

– Я один! Здесь больше нет никого!

– В доме засели бандиты! Стой там, где стоишь! Последний раз предупреждаем – выходите! Будет применена артиллерия!

– Кому вы кричите? Говорю вам: я один. Зачем здесь артиллерия?

Стали прыгать во двор через забор. Делали резкие движения: то туда повернутся, то – сюда. Занимали позицию. Как по телевизору показывают.

– Открывай дверь!

Открыл.

– Иди вперед!

Иду. За мной вошли целой гурьбой. В каждую дверь сперва вталкивали меня, потом входили сами.

– Никого нет, – сообщил один по рации.

Начали досмотр дома более тщательно. Под кровати заглядывали, на потолок залезали. Нет никого.

Стали выходить. Все, казалось, прошло хорошо. Тут один из них увидел подушку на диване и, проходя мимо, поднял ее, а под ней – зеленая ребристая граната. У меня глаза на лоб полезли.

– Это что?!

Меня сбили с ног и волоком вытащили во двор. Там меня долго и старательно били ногами. Я потерял сознание. Очнулся в машине. Снова били прикладами, стволами автоматов, ногами. Я лежал на полу. Пришел в себя в следственной камере.

Я не знал, что сказать насчет этой гранаты. На все вопросы отвечал:

– Не знаю. Не моя граната. Не моя.

Били. Здесь бьют изящнее и больнее.

– Кто у тебя был ночью?

– Гости.

– Как фамилия? Имя?

– Не знаю. Я паспорта у гостей не требую.

– Почему не требуешь?

– Потому, что я ингуш. Гость – он есть гость. Ты придешь – тебя приму.

– А-а! Так ты ингуш! За это полагается награда. Ребята, он – ингуш! Благословите ингуша!

Удар резиновой дубинкой – боль отдается в кончиках пальцев ног, в печени, в глазах, а из носа горячее пламя идет.

– Он – гостеприимный ингуш! Еще ему пару медалей за заслуги. Вот так! Как мы себя чувствуем? Просветлело в мозгу? То-то же! Умней, ингуш, умней! На дворе двадцать первый век, а ты все за обычаи цепляешься.

Что еще у меня спрашивали: кто наш эмир? (А я и смысла-то слова «эмир» толком не знал). Кто связной? Где ваххабитская явка-квартира? Где схроны оружия? Показывали фотографии незнакомых людей, требовали опознать их. Бумаги приносили, чтоб я подписывал, не глядя. Сперва отказывался, а потом стал подписывать. Но как? Моя фамилия на «Х», и я лихо выводил слово «Харц»* («ц» с длинным закрученным на «х» хвостом).

Менты не менты, а кто-то догадался. Сличили с моей подписью в паспорте, а потом прочитали. Тут меня били по всем статьям. Я потерял сознание и долго не приходил в себя. Врача пришлось вызывать. Сутки отлежался и снова потащили на допрос.

Тут вот еще какая интересная вещь: наши, ингушские менты стараются доказать чужакам, что по жестокости не уступают им. Это я испытал на себе. Из шкуры лезут. Меня допрашивали по очереди – то свой, то чужак. Соревновались.

А в этот день оба сидели за столом. Наш допрашивал, а чужак слушал и улыбался.

– Ну, начнем сначала. Ты ничего не понял. Законы физики по Абукарову не усвоил. А я старался. Так вот, всего законов физики полковника Абукарова четыре. Первый закон полковника Абукарова гласит: «Милицейской дубинкой выбивай искры из глаз ингушского народа, чтобы осветить путь к цивилизации». Усек? Усек, спрашиваю? Нет, он не усек. Подкрепите, ребята, теорию практическим занятием.

Подкрепили. Били с двух сторон, пока я не свалился на пол.

– Дайте ему полежать, поразмыслить, переварить урок. Мы не торопимся.

Через какое-то время подняли и поставили на ноги.

– Сегодня, в основном, я преподам тебе, тупой ингуш, теорию, особо не увлекаясь практикой. У нас будет достаточно времени, чтоб теорию закрепить практикой. И так, второй закон полковника Абукарова гласит: «Не жалей дубинку, чтоб не оставлять темных пятен в сознании бедного ингушского народа».

Когда он говорил мне эти слова, чужак расплылся в ухмылке. Мне показалось, что он ухмылялся не столько над моим бессилием, сколько над жестокостью и подхалимским раболепием наших ментов. Чужак видел прекрасно, что наши стараются перед ним.

– Подкрепите теорию практическими приемами.

Подкрепили. Старательно подкрепили.

– Третий закон полковника Абукарова гласит: «Не корми ингуша африканскими бананами, а утешай его милицейской дубинкой». Подкрепите.

Все крутилось. Пол подо мной ходил. Я еле держусь на ногах с помощью двух спецназовцев.

– Подведите его ближе к столу.

Меня подтащили вплотную к столу.

– Подними голову, тупой ингуш!

Тяжелая была у меня голова, но я постарался и поднял ее. Тот, которой говорил со мной, сидел, поигрывая в руке дубинкой. А чужак… у него лицо было такое, вроде он ждет чего-то очень интересного, которое вот-вот должно случиться.

Протягивает дубинку к самому моему лицу.

– Целуй! – говорит. – Целуй ингушский банан! Целуй!

Я не стал целовать, не от смелости, а просто потому, что я решил покончить с мучениями. Почему я так решил? На столе перед ним лежал пистолет в кобуре.

– Не будешь целовать?

Я мотнул головой. Говорить не мог – язык опух.

– Так вот, четвертый закон полковника Абукарова гласит: «Если тупой ингуш отказывается целовать милицейскую дубинку, то милицейская дубинка целует тупого ингуша».

И он с размаха ударил меня по губам, выбив мне все передние зубы.

Гарон раскрыл свой беззубый рот.

– Я провел там месяц и четыре дня. Каждый день – ад. Надо мной работали сообща и наши и чужаки.

В камере со мной было еще четверо, и всех их подвергали таким же истязаниям. Один (молодой был совсем) не выдержал, умом рехнулся. Избитого принесли, а он танцует. Увели его куда-то от нас. Может, выпустили. Не знаю. А другой осколком стекла распорол себе поперек желудок, когда пригрозили, что завтра его «опустят».

Из всего пережитого и увиденного, что происходило с другими, состоит мой опыт контакта с теми, кто охотится здесь за людьми. Считаю своим долгом изложить без прикрас и преувеличений перечень тех мучений, которым вас подвергнут, если попадетесь в их руки. Мой совет вам: постараться жить так тихо, чтоб как можно меньше попадаться на глаза им. Сейчас время такое. Если уже чувствуешь, что мирно жить не дадут, уезжай, хоть в Африку, на время, пока они не захлебнутся человеческой кровью. Но если ты и этого не сделал по какой-то причине, или не хочешь покидать Родину, то живым в руки не давайся. Нам, мусульманам, запрещено налагать на себя руки, а то при невыносимых пытках можно было бы или удавиться в камере или кровь из вен выпустить.

Сдавшегося им в руки ждут тяжелые физические, душевные страдания и позор. Того, кто попался им, бьют на месте ногами, прикладами, всем, что попадется под руку, потом везут и бьют, пока не привезут до места назначения. Там, на месте, бьют основательно. Этого можно избежать, предав всех знакомых и незнакомых, безоговорочно подписывая бумаги, которые тебе подсовывают, и бессовестно наговаривая на людей. В этом случае для «поддержания духа» в падшем состоянии его будут бить дубинкой и ногами от камеры до кабинета следователя. И там он будет получать порции ударов для «ясности мыслей». Но это сущий пустяк, ласка власти. Есть вещи гораздо страшнее, невыносимее… Когда «колют» упрямого молчуна…

Гарон начал рассказывать такие вещи, от которых у слушавших бледнели лица, холодела кровь в жилах. Мы, люди, самые жестокие существа на Земле. Наши уши и сердца выносят все эти зверства, а бумага навряд ли вынесет, поэтому не будем все это описывать.

Когда Гарон закончил, слушавшие сидели с белыми каменными лицами.

– Большинство не выдерживают и умирают на какой-то стадии мучения… О-о, анатомию они хорошо знают. Не думайте, что я все это перенес сам. Нет. Я испытал только третью часть этого. Но этого мне хватит на всю оставшуюся жизнь, которая мало что значит теперь. Теперь-то я понял, что цена человеческой жизни – сгоревшая спичка…

Однажды меня повели к следователю. По дороге до кабинета не били. В кабинете усадили на стул. Я стал ждать чего-то очень страшного. Стал просить Бога, чтоб он прислал скорее ангела Мулкулмовт.* Но следователь заговорил просто по-человечески (да простит меня Аллах, что я так говорю), задал несколько вопросов. Что-то долго писал, потом протянул мне:

– Подпиши.

Я мотнул головой.

– Это хорошая бумага, подписывай.

Я снова мотнул головой.

– Ладно. Отдышись, приди в себя. Поговорим потом.

Он приказал конвойному перевести меня в лучшую камеру, привести ко мне врача и отдать передачу от двоюродного брата. Позже я узнал, что родственник через день приносил передачи, но они до меня не доходили, да и не нужны были – меня кормили другим.

Через два дня меня выпустили. Да, выпустили. Потом я узнал, что меня выкупили за восемь тысяч долларов эти ребята, что у меня ночевали. Их организация называется джамаат. Джамаат имеет свой фонд на такой случай. Честные оказались. Передачи и извинения за свою неосторожность – за гранату… Да, я много задолжал… Моя жизнь изменилась. В душе произошла ревизия. Я жизнь не понимал. То, что раньше ценил превыше всего, оказывается вообще ничего не стоило, а то, о чем я даже думать не хотел, стало главным. Сразу по выходе я освободил невесту от данного мне слова, выплатив по обычаю цабоашам.* У меня – долги. Большие долги. Долги надо платить. А невесту я освободил по той причине, что не хочу, чтоб мои дети страдали в этом жестоком мире. Кто их защитит, когда меня не станет? У меня – долги. Моих ресурсов: времени, денег, отваги – едва хватит на удовлетворение «кредиторов». А вам, мальчики, мой совет: кто хоть как-то может устроиться в мирной жизни – устраивайтесь, наберитесь много терпения, а кто исчерпал такие возможности – умирайте с оружием в руках и с улыбкой на лице.

– Гарон, ты войдешь в какой-нибудь джамаат?

– Нет. Я никуда входить не буду. Я буду один. Я продал все, что имел. Все это было обретено честным трудом. Денег мне хватит на оплату всех долгов. Все для этого я приобрел лучшего качества. О чем хотел попросить… Я теперь не пью, не курю, научился творить намаз – готовлюсь! Совершите заупокойную молитву, когда меня не станет. У вас это отнимет немного времени. А эти деньги – сá ха.* Здесь тридцать тысяч долларов. Они вам пригодятся.

Он положил перед ними пачки денег и встал. Взялся за ручку двери и улыбнулся:

– Расстаемся ненадолго. Скоро свидимся, но в другом месте.

Он ушел…

Француженка Катрин и Асхаб

В горы ехать никто не хотел, тем более с иностранкой-корреспонденткой. Денег они, иностранные корреспонденты, платят хорошие и в чистой валюте, но с ними много хлопот… и опасно – их могут похитить бандиты или федералы: деньги и тем и этим нужны.

Перед гостиницей с полсотни такси, но у всех Катрин Кондье, корреспондентка из самого Парижа, получает категорически отказ.

Даже тот, что на старой «Ниве»:

– Нет! Нет! В горы не поеду ни за какие деньги! С женщиной корреспонденткой тем более. Других спросите. Может найдется смелый дурак.

– Кавказски мушик бояцца? Я дюмала…

– Думала, думала… Мало, что ты думала.., – не подействовали на ингуша-таксиста слова Катрин, рассчитанные задеть на мужское самолюбие.

– Ты чего бояцца?

– Я боюсь солдат. Я боюсь милиции. Я боюсь боевиков. Боюсь бандитов. Тебя боюсь.

– Миня боюсь?

– Да, и тебя тоже. Кто его знает, кто ты? Говоришь, что из Франции, корреспондентка, а здесь говорят, что западные корреспонденты все на ФСБ работают. Разведкой занимаются.

– Я – ФСБ? – возмутилась Катрин.

– У тебя на лбу ничего не написано. Но люди говорят, вас вербует ФСБ. Вот, спроси у любого.

Катрин отошла, в сердцах пнув ногой в колесо «Нивы». Ингуш засмеялся.

– Ельки-пальки! – выругалась она по-русски.

Тут ее взяли за локоть. Она обернулась.

– Зачем деретесь? Машина плакать будет.

Хозяин «Нивы», услыхав это, нажал на сигнал. Машина издала дребезжащее «пи-пи-пии-и».

Все трое засмеялись.

– Как ты звать?

– Асхаб.

– Асхаб, ти ехать гори? Я теньги платить.

– Евро?

– Да. Хочешь – евро, хочешь – дёллар. Но надо ехать до башни. Я буду много фотоснимать: гори, башни, архитектур стари. Я – не политика, я – культюр…

– С ночевкой?

– Да. Два ночь.

Асхаб назвал сумму, как говорится, по высшей планке. Катрин сразу согласилась.

– Ехали.

– Раз с ночевкой, надо жену предупредить.

– Где жена? Как звать?

– Хава. Тут, в селе, два километра.

– Ехали к Хава. Давай, бистро! Я теперь есть твой шеф, командовать. Аванс?

– Нет. Все сразу, после поездки.

– Я соглясна. Ехали к Хава. Она ревновать?

На окрик мужа из дома вышла стройная красивая женщина с пышной черной прической и большими зелеными глазами. Она была в ситцевом платье, туго облегающем ее изящную фигуру. Нежный запах хороших духов приятно защекотал нос Катрин.

– Это есть Хава? – спросила она.

– Да, Хава.

– Ваша жé на?

– Моя.

– О-о! Красивая! Отшень!

Асхаб был польщен и смущен этими словами. Он улыбнулся францеженке.

Из дома вышел мальчик трех-четырех лет – точная миниатюрная копия Асхаба. Катрин восторженно закричала:

– О-о! Маленький Асхаб!

– Его зовут Мухаммад.

– Очень приятно! Меня зовут Катрин.

– Я рада знакомству, заходите в дом, – сказала Хава.

– О, нет. Мы ехать гори. Много работать. Я – корреспондент. Культур программ: гори, башни, склепи, архитектур. Мы интересоваться ваши стари дома, крепость… для жюрналь.

– Это хорошо, Катрин.

– Хава, меня два дня не будет. Катрин наняла меня, так что… Плата хорошая, – сказал Асхаб по-русски.

– Что-ж. Я вам кое-что на дорогу вынесу, чтоб не голодали.

– Нет, нет. У меня есть теньги. Я буду купить. Такой услови.

Хава ушла в дом. Асхаб вынес из-под навеса запасное колесо и положил его в багажник, а под коврик себе положил маленький топорик.

– Как-никак в горы едем, запаска не помешает.

– А машина твой короши? Не стоять там?

– Машина подтянутая, только с ремонта. Не будем стоять.

Хава вынесла две сумки с продуктами.

– Хлеб купить не забудьте, – сказала она, ставя сумки на заднее сидение. – Тут жареная курица, огурцы и помидоры свежие, огурцы малосольные, яблоки, чаплики* с сыром, сушеное мясо.

– Я думала, все это купить на дорога.

– В горах – дорого. У нас свой сад и огород, хозяйство.

– Я буду за еда платить.

Хава обернулась к Катрин, чтоб возразить, но промолчала. Она остановилась перед мужем. Они недолго, но пристально смотрели друг другу в глаза. Катрин подумала, что они на прощанье обнимутся и поцелуются. Ну, как без этого: два молодых, сильных и здоровых супруга, явно любящих друг друга. Нет, не целовались. Хава что-то сказала по-своему, он ответил, посмотрел на ноги, поднял глаза, обдал ее взглядом и пошел к машине.