IV. Террор 2 страница

– Что ты?! Что ты?! Как можно не верить?! Теперь верю. Э-э-э… Та женщина из Экажево сделала для тебя хорошее лекарство… Ты кушай… Все равно кушай… Это пройдет.

Старик встал и вышел.

Лукман мало ел, очень мало. Сходить по большому для него было страшной мукой: заднепроходное отверс-тие – сплошная рваная рана, ему туда загоняли...

– Забеременеешь и скоро родишь. Подписывай, гад!

Больной застонал, не от боли, и не от позора – горела душа!

Через четыре месяца Лукман подъехал к этому шикарному зданию на старой машине. Милиционер-ингуш стал опускать шлагбаум.

– Куда ты на ржавой консервной банке? Припарковывайся там. Здесь машины только начальства.

– А мне можно! – сказал Лукман улыбнувшись. – Мне сегодня все можно!

– У тебя особое разрешение? Покажи.

– Я сам себе разрешил. Отойди, если хочешь жить! Мне твоя кровь ни к чему!

Машина взревела и рванула с места. Милиционер выпустил шлагбаум и повернулся на каблуках. Он увидел, как машина пронеслась через двор и влетела во входную дверь здания, а потом – земля вздрогнула и пламя…

Письмо пришло по почте в обыкновенном конверте: «Следователь Лопаткин, ты был прав: я действительно забеременел. Принимай роды. Лукман».

Сердца матерей

Диба – ингушка, Замани – чеченка. Они давнишние подруги, еще с тех счастливых времен, когда они жили на одной площадке многоэтажного дома в городе Грозном. А теперь Замани живет у Дибы в ингушском селе.

Обе – одинокие женщины, если не считать внука Дибы и племянника Замани – все, что осталось от их больших семей.

От родного села Замани остались груды кирпича и бетонные цоколи. Семьи двух сыновей погибли все до единого. Некоторые тела после недельной бомбежки извлекли и предали земле, а некоторых не нашли. Сын, который жил в Грозном, ушел в ополчение и погиб. Его жена с грудным ребенком ушла к родным.

У Дибы история куда проще. Семья ее единственного сына всю войну оставалась в Грозном. Во время бомбежки прятались в подвалах. Федералы заняли город. Был праздник Защитника Родины. Семья ужинала при свете коптилки, как в дверь забарабанили солдатскими сапогами.

– Открывай!

Дверь с треском рухнула, в квартиру ворвались пьяные солдаты, которые потребовали водки. Водки не оказалось. Солдаты расстреляли всех. Так Диба лишилась своей семьи. В живых остался племянник, который в этом время был с ней в селе.

По телевидению показывают груз-200, гробы. Русская женщина, мать, падает на гроб сына:

– За что?!

До слуха Дибы и Замани не доходит этот вопрос: «Ванечка! За что?» Доходит до их сердец чувства матери, такой же, как и они, потерявшей сына, плоть от плоти, кровь от крови. Мороз прошелся по чревам матерей.

– Къа яI хьа! * – вздыхает ингушка.

– Наьнан кийр богаш бу-кх! ХIорд чухецахь а балургбац-кха, * – говорит, утирая слезы, чеченка.

А Ванечка-то приезжал на Северный Кавказ не пряники раздавать. Но ни Диба, ни Замани об этом не думают – они по-матерински сочувствуют той, что обнимает холодный гроб.

Господи, действительно, кто тут виноват?

Благообразный старик

Остановка находилась напротив пятиэтажек – так и называлась «Пятиэтажки».

Оттуда вышел стройный, высокий, симпатичный парень, красиво, модно одетый: черные брюки, черная куртка, черная кожаная кепка. Девушки на остановке встречали его восторженными взглядами.

Потом показался благообразный старик в тюбетейке, в высоких колошах, в руках молитвенные четки. Он прошел дальше и встал так, что между ним и остановкой оказался ларек.

Благообразный старик шептал молитвы, перебирал четки. И еще он внимательно наблюдал за кем-то на остановке.

Маршрутное такси остановилось. Благообразный старик напрягся, перестал перебирать четки. Посадив двух-трех пассажиров, такси уехало. Мест больше не оказалось. Старик успокоился, снова заработала правая рука, перебиравшая молитвенные четки.

Рядом с благообразным стариком затормозил серый «москвич». Открылась дверца:

– Где он? Эй, старик, это мы. Ты нам звонил?

– А-а, вы?! Я звонил. Хорошо. Вон на остановке стоит. Высокий, весь в черном. Ходит как царь, гордо так!

– Кто он?

– Не знаю. Здесь не живет, но часто приезжает. Наверное, бандит или связан с ними. Проверьте.

Тот, что сидел рядом с шофером начал набирать номер по мобильнику, прикрыв дверцу, чтоб благообразный старик не слышал. А, позвонив, открыл дверцу, засмеялся:

– Тебе орден дадут! А четки тебе для чего: грехи подсчитываешь? Ха-ха-ха! Ну и старики пошли нынче!

Машина отъехала и остановилась с другой стороны остановки.

Спецназ налетел, как коршун на курятник. Увидев людей в масках, женщины начали кричать, дети стали разбегаться во все стороны, как цыплята от коршунов.

Сходу набросились на парня в черном. Он отчаянно сопротивлялся. Несмотря на то, что на него навалились несколько дюжих вояк, парень их раскидывал, поднимался и наносил удары. Наконец его повалили и скрутили. Те, что в масках, старательно наносили поверженному удары тяжелыми солдатскими сапогами. Когда его подняли и поставили на ноги, это был уже совсем другой человек – истерзанный, изорванный, униженный. Модная фирменная одежда превратилась в рвань. Лицо – сплошная рана. Он выплевывал кровь и зубы. Его затолкали в машину и увезли.

Пассажиры стали возвращаться на остановку.

– Что это было?

– А ты сам не видел?

– Видел. Что он сделал?

– Наверное вахбист или формировани.

– Не правда это, – сказала пожилая женщина, – и не вахбист и не формировани. Этажом ниже нас лежит больная старая женщина. Второй год в постели. Он ее племянник, сестры сын. Каждые третьи сутки он приезжает к ней, ухаживает. Все делает: полы моет, стирает, еду готовит… С больной живет девочка – в третий класс ходит. А этот парень работает в Слепцовске в магазине.

– А зачем его взяли?

– За то, что он ингуш. Вот за что. За что берут или убивают других? Кому-то он не понравился, сделали донос. А им лишь бы был повод взять… или убить. В тридцать седьмом году так было, говорят.

– Да. Рассказывают, что тоже страшно было жить. Каждый ждал смерти в каждую минуту, как сейчас у нас.

– Боже, в какое время приходиться жить!

– Демократи. – Горестно вздохнула женщина.

– Будь проклят, кто ее придумал эту демократи!

Тем временем благообразный старик направился к своим многоэтажкам. Пальцы перебирали четки, а губы шептали священные формулы Милосердного. У самых домов он остановился, поднял обе руки, произнес дуа.* Провел руками по лицу и улыбнулся. Потом скрылся меж домами.

Кому он молился?

Встреча

Осведомитель донес, что террорист находится в селе, у своей дальней родственницы. Он незаметно начертил красным мелом треугольник над калиткой, чтоб не вышло никакой ошибки. Ошибки не могло быть. Вот он старый невысокий саманный дом, давно небеленый. Забор из досок и калитка, а над ней, точно – красный треугольник.

Бесшумно окружили дом, а пулеметчик с улицы взял на прицел крышу. В других дворах тоже засады. Пути перекрыты, ему живым не уйти.

С северной стороны соседский участок примыкал к самому дому, так что от забора до стены не более метра, одно оконце посередине. Соседский забор из тяжелых трехметровых горбылей.

Здесь в засаде сидел солдат у самого окна, прижавшись к стене. Если террорист прыгнет в окно, он его уложит очередью. Есть приказ бить на поражение. В двух метрах не промахнешься.

Стало тихо, тихо. Эта тишина продолжалась недолго.

– Зубайраев, сдавайся! Ты окружен! Выходи с поднятыми руками! Через пять минут начнем штурм!

Опять тишина.

Солдат снял автомат с предохранителя и весь напрягся, как всегда бывает в такую минуту – опасная минута: террорист может выбросить гранату и прыгнуть, или выпрыгнуть, высадив раму, стреляя уже в прыжке.

Тишина. Тишина… А тут створка шевельнулась и бесшумно выдвинулась, а потом совсем открылась – солдат даже увидел руку террориста. Спустилась нога, показалась голова. Они встретились взглядами. Абсолютно беззлобных, любопытных два взгляда. У обоих – оружие, готовое стрелять. Между ними два метра. Тот стал обеими ногами на землю. На мизинце за кольцо висела граната, в руке – автомат. Оба были очень удивлены тем, что произошла такая встреча и тем, что они не убивают друг друга. На изможденном лице ингуша появилась страдальческая улыбка: теперь ты сам видишь, до чего меня довели! А русский парень выразил лицом недоумение: я же не знал! Мне говорили, что ты – зверь! А ты вон какой, бедолага.

Этот диалог взглядами длился не больше секунды. Беглец сделал шаг к забору, отодвинул снизу широкий горбыль и юркнул в образовавшийся лаз. Опять показался, улыбнулся и скрылся. Потом горбыль прочно вернулся на свое место. Его зафиксировали, чтобы не болтался. Хитро! С той стороны к забору был привален стог сена.

Русский шагнул к окну, бесшумно прикрыл его рукой, стволом автомата подогнул гвоздик, которым на зиму крепили снизу створку.

Он опять занял свою позицию.

В дом ворвались. Слышно было, как затрещали двери, посыпались стекла на веранде. Жуткие, зычные крики штурмующих. Потом опять тишина.

В той комнате, с окнами на север, никого не было, не было брошенных в спешке вещей, не было никаких следов, что здесь только что кто-то был. Стоял старый облупленный диван, на стене висела красочная картинка из журнала: девушки собирали виноград. И все. Ни обуви, ни одежды – ничего.

А в другой комнате лежала больная старушка, а рядом с кроватью стояла девочка лет шести, с выпученными от ужаса глазами.

Командир нагнулся к больной:

– Бабка, где Саид? Саид где? Говори, старая!

Та посмотрела мимо него на потолок. Девочка тряслась мелкой дрожью. Одной рукой старушка прижимала ее к себе – хотела как-то защитить от чужих людей.

– Она почти дохлая, ничего не скажет. Поищем во дворе. Не было его здесь.

Залезли на чердак. Обшарили сарай и курятник. Никаких следов. Решили, что Саида не было. Ложная тревога. Ошибся доносчик. Бывает. Уехали.

Так разошлись два парня на земле, счастливые от того, что не убили друг друга. Всю жизнь они будут помнить об этом дне, как самом замечательном. Сколько каждому из них суждено прожить? Это знает Бог! Но может так сложиться, что проживут оба долгую жизнь.

Вспомнив об этом, ингуш мотнет головой и скажет про себя: «Русский парень просто не захотел меня убивать. Пожалел». А русский под хмельком будет бормотать: «Ну ты даешь! Дурашка. Лезешь в окно, как хомяк! Тоже мне террорист! Жив ли? Не слыхал, чтоб тебя, Саид...». Это их тайна. И так будет, пока они будут живы.

Два парня, встретившись на земле врагами, разошлись по-человечески! Божьи дела! Воистину, это была счастливая встреча!

В наше озверевшее время, как ни странно, люди иногда остаются людьми!

Огненное омовение

Мужа у Фатимы не было: он погиб в прошлом году в автоаварии. Ларек на главной улице села кормил ее и троих малолетних детей. Им хватало на еду и одежду. И слава Богу!

Ее забрали в обед, когда она замыкала ларек. Подхватили за руки, швырнули в «газель».

– Вы что делаете? Куда вы меня везете? Кто вы?

– Везем куда надо. Кто мы – узнаешь. Скажем, когда приедем.

Ее допрашивало горилоподобное существо: грузное большое тело, на толстой шее – большая плоская голова с жиденькими курчавыми рыжими волосками.

– Где брат Беслан?

– Я не знаю.

– Знаешь. Он у тебя ночевал два дня тому назад.

Это было неправдой. Она в последний раз видела Беслана в тот день, когда бомбили Грозный – в 1996 году. Беслан вывез ее с первенцем на руках и мужа до Слепцовской, а сам вернулся назад в Грозный. Она сама чеченка, а муж был ингуш.

Она сказала, как было.

– Врешь. Позавчера он был у тебя.

– Нет, не был.

– А кто это был? Любовник?

– У нас любовников не бывает.

– Бывает!

– Говорите, что хотите. Брата я не видела почти пять лет.

– Мастерица ты врать, чеченка! А у нас точные сведения, что он у тебя переночевал и рано утром уехал.

– Неправда.

– Твой брат террорист! Убийца!

– Неправда. Мой брат честный и добрый человек.

– Где он сейчас?

– Не знаю. Я же сказала, что давно его не видела. Не видела!

– Мы его убьем, если ты нам не поможешь поймать. Поймаем – будем судить, жив останется. Где он? Говори, дура!

– Не знаю.

– Все равно скажешь! Еще как скажешь! У нас говорят. У нас даже деревянные столбы говорят.

– Как я скажу, если не знаю?

– Знаешь! Думаешь, спасешь? Что молчишь? Где скрывается Беслан?

– Не знаю.

– Освежи ей память, – сказал допрашивавший тому, кто стоял у нее за спиной.

Удар резиновой дубинкой прошелся поперек спины, чуть ниже лопаток. Она вскрикнула, но поперхнулась воздухом и потеряла сознание.

Ее поливали водой – прямо из графина – приводили в чувство.

– Ну, как, вспомнила?

Женщина съежилась и сомкнула челюсти, она решила, что пришел ее час, наслышана была о тех муках, которым подвергают здесь людей. Она молила о скорой смерти, но смерть не приходила. Когда ее ждешь, она, нарочно, не приходит.

Фатима вернулась домой через полтора месяца. Была неузнаваема – до того худа и изнурена.

В ее отсутствие за детьми ухаживала племянница Зара, бездетная вдова. Много дней Фатима вообще молчала, спала, отлеживалась. Хорошо, хоть жива осталась. Ее родственник вытащил – он работает где-то рядом с президентом.

Фатима молчит. Только «да» и «нет» качанием головы. Даже с родными детьми ведет себя как-то странно. Дети привыкли к Заре, к ее ласке, к ее теплу. Вроде хотя бы чуть-чуть ревновать должна. Нет, смотрит равнодушно.

– Приласкала бы детей, обняла бы, погладила по голове. Что ты такая холодная?

– Вышла из меня вся нежность, – сказала неожиданно. – Совсем ничего не осталось от нежности.

– Так не бывает.

– Бывает. Они теперь твои.

– Ты же мать им.

– Была.

– И есть.

– Нет. Я… я нечистая, Зара. Нельзя мне детей трогать.

Зара от удивления раскрыла рот:

– Почему нечистая? Как?

– Как становится нечистой женщина? Они бросили меня в камеру к уголовникам.

Зара присела на стул и хотела взять родственницу за руки.

– Не надо. Не прикасайся. – Фатима говорила твердым неженским голосом.

– Ничего! – зашептала Зара. – Не по своей воле. Никто не знает. Тебе надо часто-часто омываться, пока не почувствуешь себя чистой…

– Водное омовение меня не очистит, – проговорила она глухим каменным голосом. – Мне не очиститься даже кровью. Огонь, только огонь…

– Ты что?! Это грех. Самосожжение? Самоубийство – великий грех, а огнем убивать не только себя, но и другого запрещено. Огнем карает только Бог! Ты свихнулась!

– Может быть. – И она снова замолчала. – Наверное, я свихнулась.

И этот разговор больше не возобновлялся. Зара успокоилась.

Фатима ела, пила и быстро пошла на поправку, но странного поведения своего не изменила, а к детям охладела совсем. Они не подходили к ней. Роль матери полностью взяла на себя Зара.

Фатима стала пропадать по несколько дней. На вопрос: «Где ты была?», отвечала молчанием, вроде и не слышит. Эти пропадания стали регулярными. Но хоть возвращалась. А однажды пропала надолго. Обзвонили всех родственников – никаких следов. Месяц прошел, второй, а ее нет.

После травм и тяжких страданий, говорят, человек теряет память, даже не знает, кто он. Может с Фатимой что-то такое. Зара себя успокаивала этим.

Однажды вечером зазвонил мобильный телефон.

– Алло! Кто это?

– Фатима.

– Вот какая радость! Где ты?

– По дороге на небо.

– Уже и шутить стала! Хорошо это.

– Я не шучу. Зара, детей отдаю тебе. Ты будешь им хорошей матерью. Одно прошу: научи их молиться. Утром ты услышишь про меня. Да хранит вас Аллах!

– Алло! Алло! – телефон выключили.

А утром на весь мир по телевидению сообщили, что террористка-смертница пробралась в вагон, где находились солдаты-контрактники, возвращавшиеся с Северного Кавказа, и привела в действие взрывное устройство, именуемое шахидским поясом. Есть-де жертвы. Известно имя террористки – Ковтаева Фатима. А эта самая террористка, кстати, была три месяца назад арестована, но отпущена. Ведущий так возмущался, что террористов ловят, но отпускают. И вот, что они творят, звери!

Дискуссия

– Почему за нашими парнями охотятся, как за дикими зверями? Кто дал такое право? Ты умный человек, Башир. Ты много повидал. Ты хакимом* работал. Неужели..?

Спрашивавший осекся, не зная, что сказать после «неужели». Но Башир молчал, потому что у него не было ответа. Старик, сидевший с краю скамейки, поднял выскользнувшую из руки палку, поставил ее меж колен и заговорил тоном знающего:

– Там в Москве считают, что мы слишком расплодились: чеченцев – больше миллиона, а нас, ингушей, более четырехсот тысяч. Еще цари предупреждали их, что нельзя допустить такого. Какой-то очень умный их человек сто лет тому назад сказал: «Каждые 25 лет под любым предлогом надо истреблять часть нового поколения чеченцев и ингушей». Это все знают. А я это слыхал от деда будучи мальчиком.

– Я с тобой не согласен. Я много работал среди русских, в самой глубинке. Да они многие и не знают, что есть такие народы, как наши, – возразил один.

– Эти русские, о которых ты говоришь, никакой роли не играют. Я говорю о тех русских, в руках которых власть. Назови хоть одного русского властителя, который был справедлив и добр к нам.

– Понятное дело – христиане! – вставил свое слово другой собеседник. – Христианину положено быть жестоким, иначе он и не христианин.

– Дело не в христианстве! Нет. Есть христиане добрые и справедливые люди. Дело в другом: у них план, завещанный отцами: не давать расплодиться нашему народу. Дело в этом плане. Где-то тайно сидят пять-шесть умных человека, ученых, которые думают над тем, как этот план выполнить: или войну затеять, или операци, как в тридцать седьмом году сделать, или выселить, или демократи начать, как сейчас, или еще что-нибудь. Умные люди придумают… У них и старые книги…

– Я слышал, что по плану должны отстрелять 15 процентов ингушей и 25 процентов чеченцев.

– Йа, Аллах! * Йа, Аллах! Не покидай нас! Защити нас! – торопливо прошептал старик.

– Нет у нас, галгаи, другого защитника, кроме Него, – сказал Башир, приподнимаясь, – и не было никогда. Каждая новая власть к нам приходит со слащавой улыбкой на лице и отравленным кинжалом за пазухой…

– Пойдемте, пока аькх* не подслушал. А то попадем и мы, старики, в эти проценты.

Коззёл!

Дом брали целые сутки. Два БТРа и танк, а солдат было более двухсот человек – по телевизору сами военные сказали. Живыми парни не сдавались, оборонялись отчаянно, даже БТР подбили.

Танк долбил дом пушкой, а БТРы – крупнокалиберными пулеметами. К обеду второго дня операция завершилась.

Говорят их было пять боевиков: двое убиты, троим удалось уйти. Есть жертвы и среди федералов. Сгорело несколько соседних домов.

Теперь все успокоилось: федералы осматривают руины, а любопытные пытаются выведать у солдат, что же это на самом деле было. Но люди не особенно суетятся – дело ведь привычное – везде на Северном Кавказе так.

К переулку подъехала военная «скорая». Видно как несут носилки и слышен сдавленный крик: «Ой, мама!»

– Это русский. Кричит сильно, мать зовет, наверное, умрет.

– Если кричит, может, не умрет, – возражает другой, – умирающие стонут тихо.

Любопытные стоят на другой стороне улицы.

А вот и старики идут по улице по своим обычным общественным делам. Сельская элита. Среди них выделяется Зураб Мусостов. Он слывет умным человеком.

– Здравствуй, ребята! – приветствует Зураб солдат.

Спецназовцы повернулись все, как по команде, некоторые схватились за оружие. Но Зураб расплывается в такой слащавой улыбке:

– Чем помогаем? Помош нужно?

– Напомогли уж. Иди себе, а то…

Нет, Зураб не уходит, хотя у остальных начинают дрожать колени при виде, как сверкают глаза солдат. Зураб хочет отстоять свой статус умнейшего старика в селе.

– Ему попал? – он пальцем показывает на раненого. – Ай, жалко парин!

– Да ты чего, старикан?

– Жалко солдата. Саббаки бандиты! Сволоч! Ну, ничво. Вот, купи себе сигарет-мигарет, кушат что-нибуд…

Он протягивает солдату пятисотенную ассигнацию, кладет прямо на затвор автомата.

– Ничво. Если ишо что надо, скажи, мы поможем… Вы большое дело делает.

– Да, ну…

– Дасвидани! Ми за вас бох молицца.

Старики зашагали, как по команде, а впереди Зураб с гордо поднятой головой.

– Зачем ты им дал денег?

– Чтоб они были с нами мягкие. Всегда надо умно поступать.

Они отошли шагов на тридцать, когда услыхали вдогонку:

– Во дает, старый! Побольше бы таких! Ну Коззёл!

– Что он сказал? – спросил Зураб товарища.

– Он сказал, что ты – козёл.

– Козёл?

– Да.

А потом объяснили ему, что это значит. Все усмехнулись.

Долго потом Зураб чувствовал во рту кислый вкус после своего очередного «умного» поступка.

Как тяжело вставать с колен

Когда хозяин дома старик вышел с кумганом для омовения, двор был полон вооруженных солдат.

– Стой! Не двигайся! Поставь на землю, что у тебя в руках!

Старик повернулся на все стороны – везде солдаты, федералы.

– Кому сказано: к стенке!

Старик не испугался, но растерялся, потому что он не привык, чтоб на него кричали юнцы. Его старость достойна уважения.

В это время из боковой комнаты вывели его женатого сына и поставили лицом к стене. В его спину уперлись три автомата. Сноха стояла на пороге, с широко раскрытыми глазами, а трехмесячный малыш висел у нее на руках, плакал и дрыгал голыми ножками.

– Иди в свою комнату, Мадина, ребенка застудишь. Не бойся, – сказал свекор снохе и направился в сторону туалета.

Защелкали затворы.

– Яй, * остановись – они застрелят тебя! – закричала старая его жена.

Она выскочила во двор в белой ночной рубашке, заслышав шум во дворе, и чужую брань.

Старик обернулся к ней:

– Иди, оденься. – Он пошел по своему делу. – Стыдно! А еще эзди*!

– Стой! Вернись! Стрелять буду! Старик, кому сказано?!

Старик не остановился, не прибавил шагу. Спокойно дошел до туалета, открыл дверцу и вошел в него. С десяток автоматов нацелилось в ту сторону, но никто не выстрелил. Наступила тишина. Прошло минут пять. Дверца снова отворилась, старик вышел и спокойным шагом направился к дому.

– Ты, старый, глухой что ли? Приказано стоять.

Старик присел на низенькую скамеечку у забора, снял шерстяные носки и, положив их аккуратно на колени, стал мыть руки с мылом. Оно всегда лежало здесь.

Старая жена его полуругалась, полупричитала:

– Ты же старый, пора поумнеть. На глазах у семьи они могли тебя застрелить. Совершил бы свое омовение потом, когда эти звери уйдут. Посмотри на них – ни одного человеческого лица. Ты, что, слепой?

Старик ей не ответил. Он произнес формулу Милосердного и плеснул в лицо полную пригоршню воды для омовения.

– Господи, очисти и обели лицо мое перед лицом Своим и в Судный День!

Солдаты были загипнотизированы его выдержкой, спокойствием и полным игнорированием их. Отсутствие страха перед их силой приводило их в бешенство, но принуждало уважать.

Он продолжал ритуальное омовение.

– Где прячете бандитов? Террористы у вас прячутся. Мы знаем, что они здесь! Тебя спрашивают!

Старушка, сын и сноха отвечали, что здесь никого нет, кроме членов их семьи.

Солдаты, как муравьи, проникли во все щели. Обшарили дом, времянку, кладовку, погреб, даже заглянули в туалет. Руки, с оружием наготове, дрожали от страха. Господи, как они боялись!

Старик закончил омовение. Надел шерстяные носки и, прежде чем встать, намочил пальцы обеих рук и брызнул на лицо и тело:

– Пролей, о Господи, дождь Своего милосердия на меня и моих родных!

Вставая, скомандовал жене:

– Коврик постели!

Он двинулся в сторону дома. Но в это время солдат закричал на его сына:

– Раздвинь ноги! Руки подними! Выше!

Тот раздвинул ноги и поднял обе руки по стене.

– Как твоя фамилия? Кто ты?

Сын назвался.

– Паспорт покажи!

– Я спал, когда вы пришли. Паспорт в кармане пиджака. Пиджак висит на вешалке.

– Тебе не объясняли, что паспорт надо иметь всегда с собой?

– Как? Даже спать с паспортом в руках? Нет, этому в школе нас не учили, – молодой человек усмехнулся.

Это вывело солдат из себя:

– Ты еще насмехаешься? Обыскать его! Стать на колени! На колени!

– Что?

– На колени! Стань на колени!

Солдат снял автомат с предохранителя, но парень не хотел становиться на колени.

– Ты обыскиваешь – обыскивай! – ответил он, не поворачиваясь. – Я не сопротивляюсь.

– На колени! – руки с автоматом дрожали от гнева. – На колени!

Парня окружили со всех сторон.

В это время старик-отец поравнялся с ним, тихо и внушительно сказал:

– Мальчик, мертвый с колен не встанет, а живой встанет. Он может так громко встать, что все услышат и запомнят, как он встал. Только живой смоет позор.

Молодой человек медленно опустился на колени. Лицо и шея у него залились кровью. Ему казалось, что он проваливается в ад.

Молодая жена вынесла из комнаты паспорт мужа и передала солдатам. Те пустили его по рукам, глядя на фото в паспорте и в лицо тому, кого они поставили на колени.

Паспорт вернули.

– Все чисто! Тут никого нет. Ложный сигнал.

– Уходим!

Солдаты ушли.

Старик дочитал до конца суру, поцеловал Коран, благоговейно погладил обложку и положил на стол. Тут его взгляд встретился с взглядом сына. Сын стоял у двери и ждал, ибо мирскими заботами нельзя прерывать чтение Великой Книги.

Отец провел взглядом по всему ладному телу сына, остался доволен и сам заговорил:

– Я знаю, мальчик. Я знаю. Ты хочешь встать с колен. Правильно!

– Воти, ты сам им не подчинился, а мне приказал… Почему?

– Видишь ли, мальчик, я стар. Если я упаду на колени, мне больше не встать.

– А я подумал, что ты просто хотел сохранить мне жизнь.

– Миг рождения и миг смерти – в руках Господних. Никаким земным силам не продлить и не сократить нашу жизнь даже на один удар сердца.

Он повернулся к своей кровати и вытянул из-под нее небольшой самодельный сундучок. Из кармана достал ключи.

Сын внимательно смотрел на отца – он с детства так любил эти его неторопливые, привычные движения. Из сундука отец извлек перевязанный суровой ниткой бумажный сверток, аккуратно положил на противоположный край стола:

– Купишь себе хорошее оружие. Тут хватит. Только хорошее. Наши отцы говорили, что в этом мире есть только три вещи, которыми можно гордиться: хорошая жена, хороший конь и хорошее оружие… О жене и детях не думай. Мы их не оставим.

Он снова взял Коран и раскрыл его, но прежде чем приступить к чтению, сказал очень просто:

– Живым в руки им не попадайся.

Сын утвердительно кивнул головой, подошел к столу, положил сверток в карман, нагнулся и поцеловал Коран.

Когда хлопнула за ним дверь, отец безотрывно смотрел в Книгу, но долго не мог прочитать первый аят.*