💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

О.И. Сенковский Гравюра на стали 100 русских литераторов, т. I. СПб., 1839.

Приведенная статья Сенковского окончательно определила отношения между членами мнимого триумвирата. Разумеется, Греч и Булгарии не отреклись после нее от своего " безнравственного ремесла": в том же 1838 году " Северной пчелой" было выпущено отдельной брошюрой " Критическое обозрение XIV тома Энциклопедического Лексикона" (заставившее Сенковского отказаться от дальнейшего руководства этим изданием). " Журнальная мозаика" продолжала и в 1839 году травить его и его журнал из номера в номер, и он отвечал на нападения - нападениями, на удар - встречными ударами.

И тем не менее вся эта машина конкуренции работала уже на холостом ходу. Изобретение, из-за которого пять лет тому назад поднялась борьба, было украдено. Вызов, который был в свое время брошен Сенковским, - " если вы хотите победить меня, сделайте лучше, чем я", - был уже принят. Организационные принципы, которые он впервые ввел в русскую журналистику, были уже усвоены.

" Дайте нам книгу, дайте толстую книгу, - писал в начале 1839 года „Сын отечества", - дайте в ней непременно стихов и прозы; извольте кончить повесть в одной книжке; пожалуйте непременно наук и искусств, земледелия и промышленности (или хоть промышленности), критику непременно, без библиографии не смей появляться, а без смеси избави вас бог и подумать явиться! Смеси, смеси, мм. гг., смесь - символ русского журнала, как прежде бывали необходимой принадлежностью их моды. Теперь мода не на моды, а на толщину, на промышленность и науки, на земледелие, если не благовонное, зато полезное, - да, заметьте еще в заключение, чтобы книжка непременно выходила в назначенный день и час".

Но напрасно критик " Сына отечества" в том же номере восклицал по поводу появления первой книжки " Отечественных записок": " О, imitatores! "

Это была уже не имитация. Сто двадцать семь сотрудников, начиная от Велланского да Аксакова, от Крылова и Жуковского до Макарова и Мирзы-Джафара Топчибашева, особая контора для подписки, огромные денежные суммы, сложенные в новый журнал, и, наконец, сорок два листа большого формата в первой книжке - это уже не было похоже на имитацию.

Это было сделано, действительно, лучше, и недаром тот же " Сын отечества" ехидно замечал, что " Библиотека для чтения" показалась перед первой книжкой " Отечественных записок" аки нечто " испитое, желтое, худощавое".

Идея журнальных трестов еще не была в ходу в 40-х годах, и появление нового я общего врага не заставило мнимый триумвират превратиться в триумвират реальный.

В мае 1840 года Никитенко записал в своем дневнике:

" Вечер у Марковича, автора малороссийских мелодий; Тут было много всякого народа. Сенковский явился как раз в то время, когда в гостиной были уже налицо Греч, Булгарин и Полевой. Он затрепетал от негодования.

- «Хорош, однако, Маркович! - сказал он мне. - Приглашая меня, он обещался, что у него не будет ни Греча, ни Булгарина, ни Полевого, а между тем они все здесь!»

Он тотчас же уехал" [90].

И с появлением " Отечественных записок" журналы не потеряли своего сходства с " феодальными замками", а предводители их (" воинственные кондотьери", как называл их Шевырев) - своего желания " господствовать самодержавно".

Но (продолжая сравнение) с появлением " Отечественных записок" они, против воли, оказались вассалами нового и более мощного завоевателя книжного рынка.

Вот почему, освещая в дальнейшем историю отношений Сенковского с " Компанией на акциях для битья по карманам", я остановлюсь только на важнейших ее этапах.

В 1839 году в " Библиотеке для чтения" была напечатана " Фаньсу, Плутовка-горничная", китайская комедия, сочинения Джин-Дыхуэя. Буквально с китайского переводил на Кяхте пограничный толмач Разумник Артемонов сын Байбаков" [91]. Автором ее был Сенковский.

Литературный " Китай" - это очень традиционная форма журнальных памфлетов, также как литературная " Тверь", которая была в 30-х годах главным поставщиком писем в редакции. Для Сенковокого эта форма - только повод для использования обширного этнографического материала.

Четыре длинных акта " Фаньсу" были написаны с пасквильными целями. Но на этот раз пасквильность была затушевана с истинной виртуозностью - тем более язвительной казалась она тем, кто за сложной, нарочито запутанной тканью " настоящих" китайских разговоров угадывал намеки на современников и на литературную злободневность.

Все или почти все действующие лица " Фаньсу", судя по намекам, по незначительным, казалось бы, словам, отмеченным тем не менее курсивом, наконец, по общему тону автора характеристик, которыми сопровождается появление каждого из героев на сцене, изображали современников, - и не только литературных. Некоторых мне не удалось разгадать, о других я мог бы высказать лишь более или менее правдоподобные предположения. И только один герой - книжных дел мастер Пху-Лалинь - совершенно ясен.

" Я, Пху-Лалинь, книжных дел мастер, из первостепенного города Сы-Джоу. Я написал мандаринским слогом много книг, которые в прежнее время хорошо продавались. Теперь вкус публики испортился, цены на них совершенно упали, и я, продав остальной запас моих сочинений на оберточную бумагу купцам, торгующим чаями с Кяхтою, из сочинителя книг сделался книжных дел мастером: бракую книги в издаваемом мною листке, который с наслаждением читают в лавках и харчевнях всего поднебесья; покровительствую или разоряю книгопродавцев, смотря по тому, кто из них более мне заплатит; браню все, что угрожает мне большим успехом в публике; хвалю то, что мне приносит пользу, и живу себе припеваючи.

Таким образом я из книжного дела сделал мастерство, литературу превратил я для себя в ремесленную промышленность. В поднебесной империи не было до меня подобного примера: я первый получил звание книжных дел мастера за то, что мастерю их на славу".

Нет, разумеется, никаких сомнений, что речь идет о Булгарине.

Появление этой комедии следует объяснять тем обстоятельством, что в 1839 году " Северная пчела" перешла по отношению к Сенковскому всякие границы литературного приличия. Имею в виду два пасквиля Булгарлна: " Несколько листков из философической истории неоткрытого поныне острова" (" Северная пчела", № 166) и " Святочная игра в последний день 1839 года" (" Северная пчела", № 294).

Первый пасквиль начинается сообщением о существовании некоего острова, жители которого живут очень замкнуто и не допускают в свой круг никого из непосвященных.

Прозрачные намеки на отчужденность и враждебность острова по отношению ко всему миру сменяются прямыми указаниями на материальную подоплеку журнальной деятельности Сенковского, полудоносами, имеющими в виду " чужеземное" направление островитян и, наконец, неприкрытым издевательством над семейной жизнью Сенковского и его жены:

"...Известно, что любовь не может существовать без взаимности, а потому любящиеся на этом острове взаимно изменяют друг другу, для соблюдения взаимности. Книгопродавцы на этом острове так высоко ценят и почитают литературу, что вдесятеро дороже продают книги, нежели сами их покупают, признавая таким образом их достоинства.

Журналисты здесь люди самые справедливые, потому что воздают каждому по заслугам: хвалят тех, которые работают у них, и бранят тех, от которых не получают никакой пользы. Жители острова имеют особенную страсть к положительным и точным наукам, мало занимаются изящной словесностью и из печатного предпочитают игорные карты книгам, потому что карты принадлежат к математике, обязывая игроков своих считать, обсчитывать и рассчитываться".

Пасквиль в значтельной степени повторил " Энциклопедическую фабрику фантастических изделий" - фельетон, которым был встречен или, точнее, предварен первый номер " Библиотеки для чтения". Оружие Булгарина почти не изменилось за пять лет. Зато изменился Сенковский. То, что заставило его в 1834 году пойти на уступки, на участие в " Северной пчеле", на хвалебные рецензии о Булгарине-беллетристе, теперь не производит на него, по крайней мере с внешней стороны, ни малейшего впечатления.

За несколько месяцев перед тем, в рецензии на " Сто русских литераторов", им были подведены итоги борьбы; " если вы, - писал он, обращаясь к своим тайным и явным врагам, - год и шесть недель будете хранить о нем (Брамбеусе) так называемое «гробовое» молчание, то он добровольно удалится с поприща и навсегда уступит вам свое место. Явная выгода! И какое торжество!.. Прибавьте к тому, что его место, за которое, впрочем, я не дал бы и трех копеек, достанется вам без хлопот и даже без издержек, потому что молчание вещь самая дешевая на земном шаре".

Это открытое письмо к литературным врагам, которое заставило даже " Московский наблюдатель" протянуть Сенковскому дружескую руку [93], не обезоружило Булгарина, как это видно из приведенного пасквиля. Искренность была сомнительным средством - как все, что не ценилось на деньги.

И Сенковский прекрасно понимал это: только очень продолжительная, очень упорная травля могла вызвать его на это " письмо".

Недаром в той же статье предлагал он своим врагам " в оправдание пятилетней злобы... составить прокламацию, в которой были бы исчислены все великие преступления барона Брамбеуса, общего врага нашего, который у нас отнимает хлеб и заслоняет нам солнце".

Новым и, наконец, последним свидетельством этой борьбы может служить второй пасквиль Булгарина - " Святочная игра в последний день 1839 года", в сравнении с которым все написанное до сих пор против Сенковского кажется шутками если не безобидными, то по крайней мере достойными ответа в печати. Ненависть Булгарина к Сенковскому достигает в " Святочной игре" физиологического отвращения.

Пасквиль начинается сообщением о том, что автор его располагает микроскопом изумительной точности, стекла которого способны проникать сквозь непроницаемые предметы.

"...Посмотрите в мой микроскоп на голову этого журналиста, а вас, любезный собрат, прошу заткнуть уши, чтобы не слышать слов моих! Видите ли, между этим черным лесом кости черепа кажутся прозрачными. Через отверстие вы видите какую-то кисельную массу. Это мозг. В середине огромное пространство, в котором плавает наливочное животное или инфузория. Это его талант. Не велик, а как ужасно раздувается, как страшно разевает пасть, и хотя не имеет ни крыльев, ни головы, ни хвоста, а все-таки брыкается и живет...

Теперь взгляните на эту толстую книгу. Кажется, весу в ней довольно и листы плотны, а видите, это не что иное, как паутина. В ней завязают одни мошки, а большие мухи пролетают насквозь.

Вы меня часто опрашивали, милостивые государи, как родятся взятки? Извольте взглянуть в мой микроскоп, сперва в голову, а потом в сердце почтенного Антона Прохоровича. Видите ли, с того самого места, где язык прикреплен к гортани, чрез весь мозг проходит цепочка, составленная из крючков и петелек. Цепочка эта прикреплена в середине сердца и от сердца тянется через всю правую руку и оканчивается в ее кисти.

В самом сердце лежит червь, ненасытный и недремлющий. Его усыпляют иногда, и то на короткое время, спиртными напитками, но за исключением этих промежутков червь беспрестанно кусает сердце и приводит в движение крючки и петельки, имеющие магнетическое свойство притягивать металл и ассигнации.

Единственное средство от этого зла (взятколюбия) состоит в том, чтобы укоротить пальцы и подрезать язык..."

(Это негодование против взяток становится особенно занимательным, если вспомнить, что не кто иной, как именно Булгарин, был настоящим мастером этого дела, не стеснявшимся рекламировать в своих фельетонах модных портних и помадные лавки) [94].

Пасквиль кончается язвительным предостережением: " У честолюбцев сердце в голове, а вместо сердца камень. Не троньте его, обожжет! " - и пересечен грозным рефреном:

" Любезный собрат, заткните уши... Не бойтесь, ведь это только игра!..".

Еще один небольшой экскурс, и история борьбы вокруг " Библиотеки для чтения" будет освещена в главнейших этапах. Он касается Николая Полевого и относится к 1843 году.

В томе LXI " Библиотеки для чтения" отдел " Литературная летопись" неожиданно изменился (впрочем, уже не в первый раз) до неузнаваемости и предстал перед читателями в драматической форме.

Он назывался " New-year night's dream" (" Сон в новогоднюю ночь"), трагедия-водевиль.в одном действии; " с маленьким увеселительным спектаклем, с большими полетами остроумия, ироническим балетом и очень замысловатыми куплетами".

Эта затея, более злостная чем остроумная, была предпринята Сенковским с тем, чтобы " осмеять, отделать и унизить" Полевого, как сам он писал об этом в письме к Е.Н. Ахматовой:

" В январской книжке «Библиотеки для чтения» за нынешний год вы, верно, видели, а может быть, и читали «Летопись» в странной форме водевиля-трагедии. Вы совсем не поняли ее, не правда ли? Это потому, что надо знать имена. «Были и Небылицы» - сочинение Полевого. Это - сам Полевой, которого драма «Елена Глинская» наполнена покражами из Шекспира и который всегда живет чужим умом. Прочие имена не важны. Сила вся в «Былях и Небылицах», в Полевом" [95].

Вся сила была действительно в Полевом: в том же номере " Библиотеки для чтения", в котором " Были и небылицы" подверглись такому ожесточенному нападению, была помещена его новая драма " Ломоносов".

Таким образом один отдел журнала был целиком посвящен литературному уничтожению человека, в полное распоряжение которого был отдан другой отдел. Ничего более жестокого нельзя было придумать по отношению к Полевому, который, растеряв в отчаянной борьбе за хлеб остатки своего незаурядного таланта, все еще пытался найти в своих сомнительных предприятиях " оттенок благородства" - сословного, купеческого, профессионального, хоть какого-нибудь. Это было тем страшнее, что " Были и небылицы" написаны о деньгах (слово это стоит в подзаголовке книги), что сквозь натянутые шутки Полевого виден настоящий ужас перед общественным строем, который заставляет его шутить, чуть ли не умирая с голоду:

" Мир разделился на две половины: первая - люди с деньгами. Вторая - люди без денег. Распознать их не трудно. Первые - сыты, толсты, краснощеки, румяны, круглы, говорливы... Вторые - голодны, тощи, бледны, желты, сгорблены, нахмурены, озабочены..."

Простейшая социальная логика, которую Полевому пришлось испытать на собственной судьбе, раскрывается с настоящим пафосом, когда он подводит невеселые итог своей " шутливой" философии:

" Люди без денег объявили вечную борьбу людям с деньгами... Люди с деньгами оградили себя от грубого образа войны, который употребляли в старину люди без денег. Бывало, какой-нибудь бедняк станет на дороге с дубиной и ждет случая ударить богача дубиной по голове - фи, какая пустая и глупая выдумка! Стоит поставить на дороге другого бедняка, который отнял бы дубину у своего собрата и вздернул дуралея на виселицу!

Вам говорят, что в мире являются завоеватели, мудрецы, герои, а на деле бывало проще: бедняки воевали с богачами, пока не успевали переложить из их карманов в свои, и тогда обедневшие богачи начинали драться с обогатившимися бедняками, пока опять не отнимали у них своего добра обратно. Греция дралась, пока не отняла золота у персиан. Рим сражался, пока не опустошил карманов целого мира..."

Книга кончается " денежным" бредом, глубоко характерным для неудачника, каким был Полевой, для всей эпохи " журнальных компаний".

" Мне казалось, что весь шар земной расплющивается в червонец, и червонец становится жилищем человека, а небо над ними образуется из огромного целкового; что вместо морей проливается серебро; что вместо травы и цветов вырастают красные, синие, белые ассигнации и разноцветные банковые билеты: вместо облаков носятся над ним векселя и ассигнации; вместо городов строятся на нем биржи и гостиные дворы, и на всемирном аукционе, при стуке молота, величиной с Дудоровскую гору, продают красоту и ум, и славу, и наслаждение, и кричат: Кто больше даст денег? "

В известной пародии на " Братьев разбойников" Пушкина, ходившей в начале 40-х годов по рукам [96], рассказ " старого Фаддея":

Нас было двое. Греч и я...

кончается следующими знаменательными строками:

Полевой пользовался в литературных кругах чем-то вроде неприкосновенности. Несчастьям его сочувствовали. Даже те, кто был готов

не решались на то, что было сделано в 1843 году Сенковским. Это было сделано не потому, что между ним и Полевым отношения приняли к этому времени характер вражды, более ожесточенной, чем когда бы то ни было. Но потому, что унижение и уничтожение Полевого было последней попыткой Сенковского отгородиться от своих непрошенных товарищей.

В письме к Ахматовой (14 февраля 1843 года) он именно так и объясняет свой жестокий поступок:

"...Булгарин не стоит ни любви, ни ненависти - это человек без характера, без всякого правила в поведении, несчастная игрушка собственных страстей, которые попеременно делают его то ужасным, то смешным, то довольно порядочным... Я давно принял с ним и его братией роль хладнокровного наблюдателя, которого уже не обижают их мерзости, который всегда готов отдать справедливость их хорошим сторонам. Эта роль бесит их. Они называют меня гордецом, прославили человеком неприступным, надменным, возмутили против меня целую тучу завистливых посредственностей, которая терзала и еще терзает меня своей глупой злобой и всеми гнусностями клеветы... Я не могу смешиваться с ними и не желаю, чтобы смешивали меня с такими людьми в публике... Удар был хорошо рассчитан, все в публике поняли. что нимало я не намерен становиться рядом с людьми, недостойными уважения, что я выше их мелочных расчетов, отделяю себя торжественно от их общества, ограждаюсь даже от предположения связи с ними, и все литературные интриганы с горечью и страхом почувствовали, что я знаю цену чувств каждого из них на деньги..." [97].

" Журнальные компании" " Библиотеки для чтения" не только перебросили мост между - " словесностью и торговлей, не только обнажили производственную сущность книжного и журнального дела, не только способствовали этим профессионализации писательского ремесла - они повлекли за собой возникновение литературы издателей, предпринимательской литературы новых «кондотьери»".

По необходимости анонимная, литература эта была близка к пасквильной, отличаясь от нее, быть может, только тем, что она стремилась подорвать не только личную, но и деловую репутацию тех, против кого она направляла свои нападения. Литература эта не только не пренебрегала, как мы видим, искусством журнальной полемики, но в процессе своего развития достигала подчас довольно изысканных журнальных форм.

" Нельзя не заметить, - писал об этой литературе Шевырев, - что с некоторых пор вошло у них (журнальных «кондотьери») в позволительный обычай печатать такие открытые прения и объяснения между собой и даже с книгопродавцами, что, право, хотелось бы за них, чтобы они к этому обычаю присоединили правило - печатать подобные объяснения красными чернилами" [98].

Критик, не соглашавшийся с самым духом " журнализма", он не замечал, что объяснения с книгопродавцами в конце 30-х годов уже доросли до литературы, что авторы этих объяснений стремились сделать их интересными и для читателя.

Совершенно естественно, что именно в " Библиотеке для чтения", каждая книжка которой до сих пор может служить образцом занимательного чтения, эти деловые объяснения доросли до настоящей живой журнальной беллетристики.

На границе 30-40-х годов Сенковский не был уже тем неудачным карьеристом, ученым иностранцем, боровшимся с собственным происхождением, которое лежало ему поперек дороги, схватившимся за литературу, как за единственную и последнюю возможность удовлетворить свое неограниченное честолюбие, - каким был он десять лет назад. Соединение неудачного дипломата, неудачного чиновника и профессора, погубившего овою академическую карьеру, дало в результате блестящую реакцию - журналиста, добившегося богатства, положения, наконец, власти.

" Библиотека для чтения" была именно богатством, положением и властью. Не ужившись ни с кем, он один вел это огромное дело. Блестящий организатор, он обратил на него всю свою огромную работоспособность, все время, которым он располагал.

Обойдя десятки препятствий, не щадя ни себя, ни тех, кто становился ему поперек пути, он добился того, что " Библиотека для чтения" располагала в конце 30-х годов почти диктаторскими полномочиями. Эти полномочия были узурпированы ею, но узурпация могла удаться только тому, чья организаторская и изобретательская воля держала в руках наиболее совершенную из журнально-хозяйственных организаций.

Это и точно было почти диктатурой. Одоевский - знаменитый писатель, видный чиновник, князь и родовитый аристократ - не мог напечатать своей статьи, направленной против Сенковского, потому что ни один журнал не решился (в конце 30-х годов) выступить против " Библиотеки для чтения" открыто [99].

Успех чуть ли не любой книги мог считаться обеспеченным только после благоприятного отзыва о ней в соответствующем отделе " Библиотеки для чтения", а получить этот отзыв было едва ли не менее трудно, чем написать самую книгу.

В.П. Бурнашев в своих " Воспоминаниях" приводит любопытный рассказ о том, как его книга (" Описание Удельного земледельческого училища"), о которой вся русская журналистика отозвалась " как нельзя ласковее и любезнее" и которая " удостоилась внимания высочайшего двора", прошла с успехом только тогда, когда в " Библиотеке для чтения" появилась статья о ней, принадлежащая " остроумному, но не беспристрастному перу" самого редактора журнала:

" Статья была большая и представляла собою мастерское воспроизведение и сокращение моей объемистой книги, с рассуждениями автора, необыкновенно дельными основательными, без малейшей и тени обычной его шутливости, с которою он не расставался большею частью в самых серьезных предметах. А между тем статья читалась с величайшей легкостью и, конечно, легче, чем читалась самая книга, далеко не так увлекательно изложенная... Все ознакомились с моей книгой благодаря статье «Библиотеки для чтения», составлявшей в 1839 году принадлежность каждого мало-мальски грамотного русского дома" [100].

Деятельность Сенковского-журналиста не исчерпывается историей " Библиотеки для чтения".

В 1838 году под его руководство перешел " Энциклопедический лексикон", он издавал совместно с бароном Медемом " Военную библиотеку", в 1840 году он взял на себя (совместно с Никитенко) редакцию " Сына отечества", коренным образом реорганизовав этот журнал и сделав из него иностранное обозрение [101].

Но все предприятия, во главе которых стоял не только он один, неизменно кончались крахом. Сохранилось любопытное ггисьмо Никитенко (от 7 апреля 1841 года), свидетельствующее о том, какие сложные усилия были употреблены Сенковским для того, чтобы выжить из редакции человека, который был приглашен по его же собственному настоянию.

" Расставаясь с Вами и, вероятно, навсегда на литературном поприще, - писал Никитенко, - я не могу, однакож, скрыть перед Вами огорчения, возбужденного во мне способом, какой употреблен для удаления меня из редакции. Он возбуждает во мне грустное впечатление, похожее на то, которое испытываем мы, теряя веру в то, что привыкли мы любить и уважать высоко. Я не понимаю, к чему нужны были извилистые и околичные пути, когда можно было всегда достигнуть цели прямым и естественным образом.

С самого начала я не мог не заметить, что со мной поступают, как с лицом посторонним, стараются обходить меня...

Наконец, в прошедшую субботу, я получил от Вас записку, написанную таким диктаторским смешным тоном, который даже не мог меня рассердить, а только удивил. Я могу повиноваться двум властям: одной, которой мы все повинуемся, власти, положенной над нами в обществе, и другой, которую я сам для себя изберу. Вас, Осип Иванович, и никого другого я еще не признавал в этом последнем сане" [102].

Сенковский мог работать только один. Все, сделанное чужими руками, переделывалось им заново. Он как бы писал весь журнал - с первой строки до последней, от эпиграфа до заключительной фразы, от названия до примечаний к модным картинкам. Не было ни одного отдела, по которому не прошлась бы его - и точно диктаторская - рука. Это привело к. тому, что тексты, печатавшиеся в " Библиотеке для чтения", менее всего пригодны для научной работы - но это же придавало " Библиотеке для чтения" такое глубокое организационное единство, которым не обладал ни один русский журнал. Это было прекрасно понято Герценом, об этом с восхищением отзывался Белинский.

" Вы знаете мою слабость, - писал Сенковский Кукольнику, - я считаю себя независимым и состоящим в таком положении, что о друге и недруге могу говорить то, что думаю, не оглядываясь. Следственно в этом есть по крайней мере та порука, что ни в похвале, ни в укоризне не будет ни лести, ни мести" [103].

Булгарин, поражаясь иоключитсльной холодности его характера, кажется, первый назвал его " Мефистофелесом", устилающим путь своих соратников " петельками и крючками". Полевой в следующих выражениях писал о нем брату:

" С этим несносным Сенковским нельзя иметь дела. Спешу теперь дописать ему, что следует, на декабрь, и ни за что не соглашусь быть долее его сотрудником. Вокруг него какая-то адская атмосфера, и страшно пахнет серою, хотя он беспрестанно курит лучшие сигарки" [104].

Серою пахнет ог каждой строки, написанной Сенковским, начиная с ученых статей и кончая любой из рецензий " Литературной летописи". Серой пахнет и от его способа рассчитываться с литературными и торговыми врагами. Герцен недаром писал о его " блестящем, но холодном лоске", о том, что единственным убеждением Сенковского было полное презрение к людям и обстоятельствам.

Между тем этот " великий злой дух", этот " Мефистофель николаевской эпохи", с сигарой в зубах и пустотой в сердце, чувствовал себя очень одиноким, несчастным и ни в чем не повинным человеком.

В одном из писем к Ахматовой (от 14-15 февраля 1843 года) он подвел грустные итоги своей деятельности, своего способа жить.

"...Вытерпев уже много от людской превратности, - писал он, - узнав на опыте, как злы и опасны двуногие существа без перьев, я всеми мерами отделяю себя от них - не по гордосги, бог мне свидетель, а со страху. Я боюсь людей, боюсь их злобы и ограждаю себя от соприкосновения с ними и с нею, оцепляюсь, как среди чумы..."

И далее:

" Не могу сказать вам, как печально провожу я время: сегодня у нас вторник масленицы, я давно уже никого не видал, никого не принимаю, не выхожу... Я принялся перебирать в моей памяти все, что написал до сих пор, и вижу, что решительно не сделал ничего хорошего, что могло бы остаться после меня, что было бы соразмерно с тем громадным трудом, который я наложил на себя с ранней юности, чтобы приготовиться работать хорошо и быть полезным; я так дурно распорядился моей жизнью, моими познаииями, моими способностями... Что останется после моей смерти? Множество работ, разбросанных, едва начатых, не конченных, которые я всегда предпринимал с намерением связать их вместе, усовершенствовать, придать им большее развитие... Вы мне скажете, может быть: но эти сто толстых томов «Библиотеки для чтения» уже довольно хорошие права на славу! Что такое «Библиотека для чтения»? Это вещь эфемерная, в продаже не осталось даже ни одного экземпляра из этих ста томов, все было прочитано, изорвано, потеряно, этого не перепечатают никогда... Лет через десять вы сами забудете все, что там находилось, и, быть может, спросите себя с удивлением: но что же такое сделал этот человек, внушивший мне когда-то столько уважения и дружбы? Достигнуть такого результата после стольких трудов - об этом страшно подумать".

Эти безнадежные итоги характерны не только как свидетельство того, что в 40-х годах Сенковск.ий был уже на пороге полного одиночества, которое вскоре настигло его, вместе с бедностью и падением. Они говорят также и о том, что не в литературе своей искал он повода для самоутверждения и права на известность.

" Все они написаны наскоро, - сетовал он о своих повестях в том же письме, - и далеки от того вида, который я желаю придать им, как скоро вполне освобожусь от нынешних моих занятий и обязанностей... Что почитаю я лучшим из всего написанного мною? Клянусь вам честью - не знаю и не могу сказать. Мне кажется, что все никуда не годится" [105].

Литература, которая началась с юношеских фельетонов в виленской газетке, которая следовала по пятам за его ученой карьерой, которая привела его из университетской аудитории в редакцию " Библиотеки для чтения", оказалась за бортом и разделила печальную участь науки. Как же это случилось?