Энциклопедическая фабрика фантастических изделий

А Васька слушает да ест.

" Писать... Глупейшее ремесло из самых бестолковых... В этом я уверился, наконец, на нынешних праздниках. Во всех магазинах, во всех лавках, набитых тряпками, не было отбоя от покупщиков, а в лавках, где продаются тряпки, превращенные в бумагу, пропитанную мозгом писателей, в этих лавках было пусто, как в журналах, издаваемых доморощенными гениями, и как во всех гениальных карманах... Всякий набойщик ситцу во сто крат блаженнее самого записного писателя... Да и что гакое значит литература? Ни служба, ни промышленность, а бог весть что... Ей-богу, каждый повытчик и каждый ремесленник счастливее литератора...

Я завожу фабрику н стану выделывать на ней вещи, которые будут облегчагь труды человека в его важнейших занятиях - в искательстве и деньгохватании. За успех моей фабрики должно ручаться вам, во-первых, ее иностранное название, которого иной русский спросонья не выговорит, а во-вторых, иностранные мастера, которых я намерен выписывать с первым пароходом. Все материалы на моей фабрике будут также чужеземные, и хотя некоторые из них уже производятся в России, но я намерен обратиться к источнику.

Слыхали ли вы, господа, о магнетизме, месмеризме, ясновидении, гомеопатии, либерализме, трансцендентальной философии, теории политических систем, метафизике, романтизме и о прочих вещах, которые так несправедливо называются шарлатанством? Вы верно знаете, что такое низкопоклонство, чиномания, деньголюбие? Все это не что иное, как материалы для моей фабрики. Ввоз их не запрещен тарифом, и потому они дешевы... Литература тоже войдет в состав моей фабрики, но только для подмазки колес моих машин. Фабрика моя уже давно в движенье и откроется для публики ровнехонько в 8 час. утра, 1 января сего 1834 года..." [46].

Первого января сего 1834 года была открыта " Библиотека для чтения". Но если бы эта дата и не указывалась в статье, целый ряд указаний, начиная от довольно туманных намеков (" искательство и деньгохватание") до прямых выпадов, ведеч непосредственно в редакцию и контору нового журнала.

Самое название " Энциклопедическая фабрика фантастических изделий" было в достаточной степени прозрачно. Энциклопедичность " Библиотеки для чтения" указывалась всеми современниками, писавшими о ней, а фантастические изделия под названием " Фантастическия путешествия барона Брамбеуса" были выпущены Сенковским еще в 1833 году. Еще проще расшифровываются и другие намеки, которые, быть может, более заслуживали бы имени печатного доноса.

Таковы указания на иностранное название " фабрики" [47], на иностранных мастеров, на чужеземные материалы, на либерализм, упомянутый среди других тем, едва ли не каждой из которых была посвящена статья в первом номере " Библиотеки для чтения". Выше я упоминал о том, что " отдел словесности" не должен был играть главной роли в новом журнале - он скорее призван был служить приманкой для читателя, - и это нашло себе место в статье Булгарина: " Литература также войдет в состав моей фабрики, но только для подмазки колес моих машин".

Все это относипось, однако, к самому журналу, нарочито названному " фабрикой", и Булгарин не был бы самим собой, если бы он на этом остановился. От описания фабрики он переходи г к описанию ее изделий, иными словами, от " Библиотеки для чтения" к личности и биографии ее основателя и редактора.

В числе этих изделий указаны не только " эластические корсеты, в которых спина гнется чрезвычайно грациозно", не только " очки, в которых легко высмотреть теплое местечко", не только " компас для распознания и определения ветра на горизонте службы", что было, несомненно, насмешкой над служебными неудачами Сенковского. Он не только дает прямые адреса, описывая " семимильные сапоги", которые весьма пригодны лицам, жертвующим " учением, чтобы выиграть время для чина", и " совершающим поездки по губерниям с какими-нибудь делами", что прямо указывало на поездку Сенковского по поручению университета в западные губернии с целью ревизии белорусских училищ...

Он не проходит мимо даже семейяой жизни Сенковского: " На фабрике моей делаются камер-обскуры для... нежных и попечительных матерей, желающих выгодно сбыть с рук своих дочек. Стоит только довести жениха до того, чтоб он заглянул в эту камер-обскуру. В ней 28 лет заменяются 18-ю, билеты ссудной кассы на заложенные вещи кажутся банковыми билетами на сохраненный капитал..."

Место это было совершенно безжалостным по отношению к Сенковскому, который в 1829 году женился на дочери разорившегося банкира барона Раль и, действительно, вместо приданого получил билеты ссудной кассы на заложенные дома. Оно должно было произвести на Сенковского тем большее впечатление, что женитьба его на Аделаиде Раль была, с его стороны, настоящим нравственным подвигом. Он женился на младшей дочери барона Раль только потому, что любил старшую, замужнюю, которая потребовала от него этой жертвы и желание которой было исполнено им, наперекор своему желанию [48].

Но самым важным местом статьи были последние ее строки. Смысл статьи вскрывается ими с совершенной ясностью. Они очень точно рисуют средства и методы журнальной тактики 30-х годов, которыми, как мы увидим в дальнейшем, далеко не пренебрегал и сам Сенковский.

"...Издатели «Северной пчелы», - так оканчивался булгаринский пасквиль, - единственно из сострадания к ближнему согласились напечатать отрывок моего объявления. Нечего делать! Обращусь к другим журналам или напечатаю особо и разошлю с визитными билетами ко всем порядочным людям".

Любопытно отмети гь, что этот неприкрытый шантаж не имел, в сущности говоря, никакой положительной программы, Если бы статья была направлена только против Сенковского, можно было бы предположить, что она была продиктована Гречем, который, судя по некоторым данным (о них ниже), имел намерение быть не номинальным, но фактическим редактором нового журнала. Но статья пыталась дискредитировать и самый журнал, вот почему ее можно назвать первым свидетельством " борьбы за рынок" в том кругу, деятельность которого нас здесь занимает. Смысл статьи был, в сущности говоря, в том, что " Библиотека для чтения" мешала " Северной пчеле" самым своим существованием, - и это был смысл огромного большинства журнальных полемик 30-х годов.

Не сохранилось сведений о том, каким образом Сенковскому удалось парализовать опасное противодействие Булгарина и " Северной пчелы".

Но мир был восстановлен - через пять дней после этой статьи Сенковский уже печатал в газете Булгарина, казалось бы, расположенной к нему, всей душою, свой новый фельетон [49] и уже готовил для ближайшего номера " Библиотеки для чтения" хвалебную статью о романе Булгарина " Мазепа".

Это был плохой мир - очень недолговечный. Прошло не более полугода, как " Северная пчела" начала длительную и очень упорную войну против Сенковского, перемежая мелкие выпады, направленные на критические мнения его журнала, с большими статьями, в которых отражалась непримиримая рознь [50]. Это последнее обстоятельство диктовало и другие, далеко не литературные средства борьбы. В дневнике Никитенко (запись от 2 января 1835 года) находится небезынтересное известие об этом:

" Новая беда в цензуре. В первой книжке «Библиотеки» напечатаны стихи в честь царя. Это плохие стишонки некоего офицера Маркова, который за подобное произведение уже раз получил бриллиантовый перстень и, верно, захотел теперь другого. Я представлял стихи министру: ни он, ни я не заметили глупого стиха, или, лучше сказать, слова в конце первой строфы. Автор, говоря о великих целях Николая, называет его «поборником грядущих зол»... Сенковский сделал глупость. Он заметил слово «поборник» накануне рассылки журнала, но не захотел ни сам переменить его, ни уведомить меня. Но хорош Булгарин! Он тоже заметил злополучное слово и собрался с доносом к Мордвинову (помощнику главного начальника III отделения собств. е.и.в. канцелярии). Но его предупредили, отобрав экземпляры журнала и заменив это слово другим. Он зол на Сенковского за то, что тот получает большие выгоды от «Библиотеки». Вот нравы наших литературных корифеев" [51].

Было бы слишком утомительно перечислять все заметки, рецензии, антикритики и статьи, направленные против " Библиотеки для чтения" в " Северной пчеле" 1834 - 1843 годов.

Легенда о трогательной дружбе и взаимной поддержке этих изданий представляется настолько ложной, что для разрушения ее вполне достаточно простых библиографических указаний [52]. Правда, в этой последовательной борьбе случались иногда более или менее длительные перерывы. Так, в 1837 году " Северная пчела" почти ничего не поместила против Сенковского и его журнала. Но в 1835 и 1836 годах газета полна враждебными статьями, а в 1838 году начинается прямая травля, из номера в номер, заставляющая, между прочим, вспомнить о том способе беспрерывной, последовательной атаки на " Библиотеку для чтения", который рекомендовал русским журналистам Гоголь в своей статье " О движении журнальной литературы".

Ни возрастание борьбы, ни спад ее - ничто не было продиктовано только личными отношениями.

Это становится особенно ясным, когда в борьбе против Сенковского и его журнала к Булгарину в конце 1835 года присоединяется Греч. С его появлением в лагере врагов Сенковского литература окончательно перестает быть, хотя бы в малой мере, мерилом отношений. На смену ей выступают - нажива и дело.

Если Сенковского можно назвать предпринимателем-прожектером, журналисгом-изобретателем, для которого интерес к своему делу далеко превышал жажду денежных прибылей, деловая эластичность которого позволяла ему очень корректно, по-европейски вести свою литературную торговлю, если Булгарина можно назвать представителем ни с чем не считающейся наживы, готовым поступиться ради своих целей любыми соображениями (и прежде всего морального порядка), то к фигуре Греча больше всего подходит имя предпринимателя-бюрократа, педантичного дельца, прекрасно умевшего скрывать, что дебет и кредит были основными категориями его миросозерцания.

Никитенко в своих записках от 9 февраля 1835 года указывает, что Греч должен был отказаться от редакции " Библиотеки для чтения" после неприятной истории, связанной со стихами В. Гюго [53] и из-за " Роберта Дьявола" [54]. Если это и так, указанная причина была не единственной. В редакции " Библиотеки для чтения", которую фактически вел Сенковский, а номинально, или почти номинально, Греч, были и какие-то внутренние неурядицы.

Жена Сенковского в своих " Биографических записках" намекает на эти внутренние причины, очень наивно сообщая, что причиной ухода Греча было " порядочное расстояние", которое отделяло двух редакторов друг от друга, так что надо было " беспрерывно посылать, бегать одному за другим". " Нет, такой прекрасный союз не мог долго продолжаться, - пишет она, - через год мнения совершенно не сходились, и товарищи разошлись без шума, без ссоры, совершенными друзьями. Муж мой, испытав уже неудобства разделенной власти, принял редакцию на одного себя" [55].

Номинальным редактором журнала (" с условием не вмешиваться ни во что") стал И.А. Крылов, который хотя и " жаловался на торговое направление нынешней литературы", однако " сам взял со Смирдина за редакцию «Библиотеки для чтения» девять тысяч рублей" [56].

Итак, есть некоторые основания предполагать, что деловая связь Сенковского и Греча порвалась в первый же год существования " Библиотеки для чтения" - и, вероятно, вследствие внутренней редакционной борьбы, в которой Сенковскому удалось сохранить за собой место редактора, а вместе с ним и надежду на издательские выгоды от журнала.

Но настоящая ссора, положившая конец не только деловым, но и личным отношениям Сенковского и Греча, произошла несколько позже (что, впрочем, не исключает возможности того, что она была всего лишь продолжением первой). На этот раз причины экономического порядка были настолько очевидны, что даже Греч, которому мы сейчас предоставляем слово, не считал нужным затушевать их.

" В августе 1836 г. Сенковский, терзаемый завистью, возобновил свои покушения, заготовив в «Библиотеке для чтения» новогодний отзыв о (Энциклопедическом) Лексиконе Плюшара. Плюшар, в типографии которого печаталась «Библиотека», прибежал ко мне и объявил о злом намерении Сенковского:

«Я напишу к нему, - оказал я, - и он, конечно, исключит или переменит статью».

- «Нет, - возразил Плюшар, - вы будете писать нежно и учтиво; дайте я напишу».

- «Извольте»...

На другое утро является ко мне Сенковский и говорит, притворно ухмыляясь:

«Чудаки вы с Плюшаром, приняли мою шутку серьезно. У него привычка подсматривать, что печатается в " Библиотеке". Вот я и вздумал пошутить над ним, приказав набрать этот отзыв. Я никогда бы его не напечатал".

Эта отговорка, вынужденная трусостью перед ничтожным типографщиком и книгопродавцем, возмутила меня. В следующий четверчок, день вечерних у меня собраний, я рассказал эту историю среди всех гостей, в числе которых были поклонники Сенковского. Они донесли ему о моем рассказе, и он поручил им сказать мне, что я никогда не увижу его в моем доме. Я отвечал им:

«Скажите ему, чго я, как Иван Васильевич Грозный князю Курбскому, объявляю Сенковскому: да я твоей эфиопской рожи и видеть не хочу»" [57].

Вскоре Греч, поссорившись с Плюшаром, был вынужден отказаться от звания главного редактора " Лексикона". Он написал о своих затруднениях Булгарину и получил от него ответ, который не нуждается в комментариях. Привожу несколько строк:

" Добрый мой Греч,

Крепко мне больно твое приключение (une vraie aventure), но это не сюрприз для меня. Я давно ждал чего-нибудь хуже... Кастрюльку с ядом, т.е. душу Сенковского, вскипятил Плюшар против тебя, рассказывая все, что у тебя говорится. Проект сбыть тебя с рук составлен прошлой зимой. Я, по моему пуделевскому проницанию, тотчас смекнул дело и стал расспрашивать Сенковского. Он мне признался, что Плюшар хочет во что бы то ни стало расстаться с тобой и что всякий день ездит к нему с рапортами и за советами. Отчасти и я не верил лжецу Сенковскому, но le fond etait vrai, и я тебя предуведомил, как друга a tout resque et peril! Попал ты в грязь, брат. Вопрос: почему я не пристал ни к Лексикону, ни к «Библиотеке»? Ведь Сенковский предлагал мне 6000 рублей. Лучше честный кусок хлеба, нежели устрицы, облитые подлостью. Никогда не поддамся подлецам и не позволю жидку-французу командовать. Зубы расшибу каналье!

Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели я изменюсь в моих к тебе чувствах. В нужде постою за тебя жизнью и имением, ибо я знаю тебя и люблю тебя со всеми твоими слабостями. Все мы люди, исключая подлецов.

15 октября 1836 года.

Ami Ф. Булгарин" [58].

Жизнью он, быть может, и постоял бы за своего друга, но постоять имением было, очевидно, свыше его сил. Тотчас же по возвращении в Петербург он продал Плюшару свою " Россию в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях", вступив с ним в самые тесные издательские отношения.

Ссора Сенковского с Гречем, разумеется, тотчас же отразилась в " Северной пчеле", которая и впоследствии, как точнейший барометр, отражала все колебания в деловых отношениях мнимого триумвирата.

Так, за неделю до напечатания в той же " Северной пчеле" письма Плюшара о том, что " прекращение подписки на «Энциклопедический Лексикон» у Смирдина произошло по его (Плюшара) желанию и требованию" [59], было помещено " Путешествие старой русской мухи по столовым и кабинетам разных стран и народов. (Письмо к другу ее, книжному червю Bucherwurm)". Вот одно из приключений этой мухи:

" Я влетела в раскрытую форточку одного порядочного дома, храбро пробравшись сквозь сигарный дым... В комнате было несколько человек, громогласных и словоохотливых, которые занимались переделкою русского языка: сей, cия, cиe, сии в разговорные; этот, тот, эта, это, это-то, то-то, этого-то, и вскоре поднялся такой шум и стук: то-то-то, тра-та-та, это-то-то, что я не могла дольше выдержать и перелетела в другую комнату. Тут была кухня или лаборатория. Здесь жарили французскую словесность в русском постном масле, толкли в иготи [60] кости почтенной германской литературы и духом английской словесности надували огромный пузырь. Я опросила у одной моей соседки, что это значит. Она отвечала мне, что хозяин, умный человек, наскучив умными работами, которые немногие понимают, изволит тешиться".

В августе 1836 года произошло гласное объявление Сенковского единственным редактором и общим с издателем владельцем " Библиотеки для чтения".

" Те, которые носили звание редакторов «Библиотеки для чтения», - писал он. - слишком невинны в ее недостатках, чтобы отвечать за них перед публикой, и слишком благородны, чтобы требовать себе похвал за достоинства, в которых они не имели никакого участия" [61].

Это отречение от Греча было всего лишь вариацией полного отказа от каких-либо сношений с " Библиотекой для чтения", напечатанного за несколько месяцев перед тем в " Северной пчеле":

" Издатели «Северной пчелы» и «Сына отечества» Греч и Булгарин долгом поставляют объявить, что они трудами своими не принимают участия ни в каком ином периодическом издании " [62].

Но тем не менее обида, нанесенная Гречу в объявлении Сенковокого, тотчас нашла свое отражение в опоре о " сих и оных". В № 270 за 1836 год " Северная пчела" печатает большой фельетон - " Образчик разговорного языка" - с множеством возражений против языковых требований " Библиотеки для чтения", Ссора возобновилась в 1838 году.

Полемика между Сенковским и Булгариным о заслугах Греча в редактировании " Библиотеки для чтения" [63]. вызвала напечатание отдельной брошюры Греча " Литературные пояснения", в которой спор о " сих и оных" достиг своего кульминационного пункта.

Греч, который был не менее осторожен в литературе, чем в жизни, разумеется, не говорит в этой брошюре ни слова о торговой конкуренции между ним и Сенковским. Он говорит только о " сих и оных", о том, что язык журнала испортился с тех пор, как он покинул свои редакционные обязанности, и т.д.

Эти примеры можно умножить до бесконечности. Taк, окончательный переход в руки Сенковского " Энциклопедического лексикона" вызвал в том же 1838 году издание " Критического обозрения XIV тома «Энциклопедического лексикона»", в котором, прикрываясь принципиальной позицией бескорыстнейшего защитника русского языка, Греч пытался (и очень успешно) подорвать издание, от денежных выгод которого он был отстранен по собственной вине или по проискам Сенковского.

Так, новый этап вражды, возобновившейся с появлением на издательской арене Николая Полевого, вызвал (в числе многочисленных нападений на " Библиотеку для чтения") очень любопытную " Реляцию о подвигах и плене Архипа Фаддеевича Зерова в достопамятную грамматико-логическую войну за освобождение Здравого смысла и Русского слова от нашествия варваров":

" Когда победоносная логико-грамматическая армия подавалась вперед, одержав несколько блистательных побед над неприятелем, партизанский отряд под начальством Архипа Фаддеевича преследовал ретирующихся, захватывая фургоны, нагруженные грамматическими промахами, снарядные ящики с софизмами,...один из витязей, по имени Мирза Этот, не постигнув доброго нрава многих верных и полезных членов русского слова,...присоединился к неприятелю, пригласив следовать за собой воинов из рода этих и которых. Собрав также множество галлицисмов и солецисмов. Мирза Этот составил сильный отряд и построил для своего войска, в тыле армии неприятельской, огромный ретраншемент из макулатуры, окружив его гласисом из агрономического пудрета и палисадом из обломков физиологии, астрономии и животного магнетизма".

Архип Фаддеевич сперва " не нападал на Мирзу Этого, чтя его дарования и надеясь, что он погасит в сердце своем ненависть к сим и оным..."

В свою очередь - Мирза Этот сперва " не нападал явно на Архипа Фаддеевича, а иногда пускал в него свои ракеты, когда он проезжал мимо его ретраншемента".

Но когда Архип Фаддеевич, по доверчивости, попал в плен, Мирза Этот " запер его в крепкую башню и заложил двери тяжелыми фразами петербуржской фабрики".

С поражением же Архипа Фаддеевича большая часть области Здравого смысла была занята неприятелем, который наложил на нее тяжелую контрибуцию - а именно: потребовал " дани удивления невежеству, молчания перед бездарностью и коверканья сладкого, звучного языка..."

Реляция кончается сообщением о том, что Архип Фаддеевич, бежавший при помощи своего друга, " снова формирует легкий отряд, с твердым намерением победить или.умереть за русскую грамоту" [64].

Статья эта, принадлежащая Булгарину, интересна, между прочим, и тем, что она довольно прозрачно намекает на попытку Сенковского разбить силы своих противников, попросту говоря, купить Булгарииа, что действительно.имело место в 1837 году [65].

" Пленение за тяжелыми дверьми петербуржской фабрики" легко объясняет то обстоятельство, что непрерывная цепь выпадов " Северной пчелы" против " Библиотеки для чтения" была прервана в 1837 году. В свою очередь освобождение Архипа Фаддеевича из плена и формирование им нового отряда легкой кавалерии находят себе простое объяснение в том, что спекуляция с булгаринским изданием " Россия", за которую взялся, по настоянию Сенковского, Плюшар, далеко не оправдала надежд, на нее возлагаемых.

Таким образом, как молчание " Северной пчелы" было продиктовано деловой связью Булгарина с Сенковским и Плюшаром, так и возобновление нападок обязано было тому, что эта связь была порвана при неблагоприятных для Булгарина обстоятельствах.

С 1838 года полемика между деятелями книжной промышленности принимает новые и гораздо более интереснык формы.

В борьбе против Сенковского к Гречу и Булгарину в 1838 году присоединяется Полевой. Появление его обостряет литературную сторону этой вражды. Предприниматели снова начинают чувствовать себя литераторами. Борьба за власть в журналистике 30-х годов приобретает все черты борьбы за литературу против торговли. Доводы против меркантилизма в литературе, продиктовавшие в свое время полемику " Библиотеки для чтения" с " Московским наблюдателем" и пушкинским " Современником", используются заново и на этот раз именно теми, против которых они были направлены в 1835 и 1836 годах.

Не только материальные затруднения заставили Полевого после запрещения " Московского телеграфа" переехать в Петербург и принять участие в редакции " Северной пчелы" и " Сына отечества". Он принадлежал к людям той формации, которым далеко не был безразличен промышленный подъем 30-х годов.

" Московский телеграф" был закрыт одновременно с появлением нового читателя, огромные издательские возможности носились в воздухе... Изменение политической ориентации при этих обстоятельствах было прямым следствием и непременным условием для того вида деятельности, который он наметил себе при переезде в 1837 году в Петербург. " Политическая измена" Полевого своим прежним убеждениям была продиктована теми же обстоятельствами, которые заставили в свое время Сенковского попытаться перекрасить свое западничество в цвета православия и самодержалия.

Но отказ от своих убеждений не помог Полевому. Смешав литературные взгляды с торговыми расчетами (в то время, как они были строго согласованы у его будущих конкурентов и компаньонов), он вмешался в сложнейшую интригу между Сенковским, с одной стороны, и, с другой, Булгариным и Гречем. Он бросился в борьбу с Сенковским, не замечая, что новые друзья готовы продать его гораздо дешевле, чем друг друга. Он растерялся перед неуловимой сетью сложнейших интриг, клеветы, доносов, которыми задолго до его приезда боролись с Сенковским Бул-гарин и Греч. Из журналиста, литературный талант которого высоко ценился и первым, и вторым, и третьим, он превратился в предпринимателя, опасного уже тем, что у него не было возможности затеять собственное дело (как это вскоре сделал Краевский).

Не буду касаться причин, по которым Сенковский потерял в нем сотрудника (до конца 1837 года Полевой вел критический отдел " Библиотеки для чтения") и нажил опасного врага. Важно то, что с 1838 года грозная издательская коалиция была готова сплотиться против " Библиотеки для чтения" и что коалиция эта имела полную возможность убить конкуренцией, разорить, уничтожить Сенковского и его журнал.

Поэт Степанов [66], который был в то же время и живописец, изобразил Греча со сложенными по-наполеоновскн руками, в виде статуи, на пьедестале из томов его грамматики, из-под ноги его Полевой в виде шавки бросается кусать Сенковского за икры; а Греч спрашивает:

- " Сие вам причиняет боль? ".

На что Сенковский, обороняя свои икры, отчаянно кричит:

- " Ах это, бога ради - это "! [67].

Карикатуру, без колебаний, можно отнести к началу 1838 года. Она говорит о том, что не один Сенковский винил Греча (и Булгарина) в той ожесточенной полемике против " Библиотеки для чтения", которая была поднята Полевым, едва только он ушел из числа сотрудников журнала.

Этот переход Полевого в лагерь врагов заставил Сенковского оценить всю сложность положения " Библиотеки для чтения".

" Надо вам сказать - Е.А. Ган была свидетельницей этого, - писал Сенковский Е.Н. Ахматовой, подводя итоги своим отношениям с Полевым, - что этот человек, когда я содержал его с семейством в самые бедственные годы их существования, когда я один имел смелость защищать его против сильного угнетения, этот человек писал и печатал, что он обожает в о мне человечество (его собственная фраза), и когда я же поставил его в возможность обойтись без моей милостыни и снова явиться в приличном и почтенном виде перед обществом, но в то же мгновенье, не проглотив еще последнего куска моего хлеба, заплатил мне самой черной неблагодарностью, объявил себя моим непримиримым врагом, публично обещал смести меня с лица земли, кричал я или он, и простер свое бесстыдство до того, что писал и печатал, будто он вовсе меня не знает, ничем мне не обязан и даже не знает, что я за человек. Какие после этого употреблял он средства, чтобы, как сам говорил, смести меня с лица земли, этого я даже не стану описывать, из уважения к чистоте вашего воображения, к счастью, не догадывающегося еще о всей превратности и черноте людей" [68].

Здесь многое преувеличено - впрочем, не более того, что было преувеличено в предисловии к " Очеркам русской литературы" Полевым, который, отрекаясь от всякой тени каких-либо отношений к Сенковскому, писал, что Смирдин в благодарность за " бескорыстную и важную услугу, оказанную Полевому" в " стесненных обстоятельствах", потребовал участия его в " Библиотеке для чтения" и что он стал сотрудником этого журнала только потому, что не мог отказать Смирдину [69].

Это предисловие относится к 1838 году, и принципиальное презрение к журналу Сенковского со стороны человека, который был уже негласным редактором " Северной пчелы", выглядит не менее сомнительным, чем приведенные попреки Сенковского.

Были, несомненно, и внутренние причины ухода Полевого из " Библиотеки для чтения". Он тяготился своим сотрудничеством в ней [70].

Едва дописав последние страницы для критического отдела " Библиотеки для чтения", " не проглотив еще последнего куска моего хлеба", как писал впоследствии Сенковский, он, в декабре 1837 года уже вербует солдат для задуманной им журнальной кампании.

" Долго ли властвовать Брамбеусу? Он сел и ездит на нас, и если «Сын отечества» теперь не подобьет глиняных ног этого Ватиканского кумира, то пеняйте на себя. русские литераторы, - писал он Вельтману 20 декабря 1837 года. - Я приложу все силы делать, сколько могу, лучше; берусь за рабогу руками и ногами. Это будет мой последний литературный подвиг, причем - или сделаю что-нибудь хорошее и спасу Русь православную от нашествия ляха, или паду и не восстану. Надеюсь, что все это останется строжайше между нами..." [71].

Последнее предостережение было сделано далеко не напрасно. Если бы Полевой и в дальнейшем вел себя осторожно, ему удалось бы, быть может, избегнуть множества неудач и осложнений.

Я имею в виду его декларацию против Сенковского, изложенную в письме к Булгарину от 2 апреля 1838 года, в которой он очень точно изложил свои обвинения и которая заставила Сенковского употребить против него все искусство журнальной тактики и личных связей. Это был не только обвинительный акт, но план действий, диспозиция сражения, неосторожно переданная лицу, в честности которого позволительно было сомневаться.

Вот это письмо:

" Вы спрашивали меня, любезнейший Фаддей Бенедиктович, говорил ли я кому-нибудь и когда-нибудь, как пересказывал кто-то О.И. Сенковскому, будто вы с Н.И. Гречем наняли меня ругать его. Отвечаю: никогда и никому я этого не говорил, и кто станет утверждать противное - тот солжет. Верно, слова мои не так переданы О.И. Я говорил и говорю, не скрывая ни перед кем, что по собственному убеждению почитаю О.И. Сенковского вредным для русской литературы, и, дорожа честью русской литературы, постараюсь остановить пагубное его влияние, которое сказывается в следующем:

1. Он ввел у нас отвратительную литературную симонию (кощунство) и сделал из литературы куплю.

2. Он портит русский язык своими нововведениями, вовсе не умея писать по-русски.

3. Он ввел в моду грубую насмешку в критике и обратил ее без пощады на все, даже на самые святые для человека предметы, развращая при том нравы Скарроновскими повестями и ругательными статьями.

4. Он вводит в науки грубый эмпиризм и скептицизм, отвергает философию и всякое достоинство ума человеческого.

5. Он берет на себя всезнание, ошибается, отпирается, утверждает небылицы и все это прикрывает гордым самоуверением.

6. Он до того забылся, что считает себя в праве указывать всем другим ученым и литераторам, берется за все и, не имея достаточных поананий, ни способов, заменяет все это дерзостью, самохвальством и тем портит наше юное поколение, приводя в замешательство даже умных и почтенных людей.

И все это я постараюсь ему доказать. Время предупредить литературу русскую от О.И. Сенковского, спасти ее и всячески уничтожить его, как литератора, ибо как человека я его не знаю и знать не хочу. Может быть, он почтенный семьянин, усердный сын отечества, добрые друг, благотворитель ближних - это до меня не касается, я говорю о Сенковском-литераторе.

Если он во всем вышеупомянутом искренно покается и переменит свои поступки, я готов с ним помириться и мои преследования прекращу. Письмо это можете показывать кому угодно, и самому О.И. Сенковскому, ибо я уверен в истине слов моих, дорожу честию русской литературы и, переступив на пятый десяток жизни, после двадцатилетних занятий литературных, смею не бояться пера его, а против языка его и не литературных орудий противополагаю чистую совесть и правоту дела, и некоторую самостоятельность в литературе, которой не отвергает и сам О.И., сознаваясь в этом бессильною яростию, когда противу всех других он противопоставляет хладнокровное презрение" [72].

Это письмо, которое Сенковский никогда не мог простить Полевому, было написано, разумеется, когда борьба уже началась.

Она была открыта " Обзором л.итературы", помещенным в № 4 " Сына отечества" за 1838 год, тем самым, о котором Полевой писал брату: " Тут я объявляю свою отдельность от Брамбеуса и независимость мнений моих, говорю истины всем" [73].

" Обзор" прежде всего должен был подтвердить все опасения Сенковского: перебежавший во враждебный лагерь Полевой в первой же статье самым язвительным образом грозил " Библиотеке для чтения" раскрытием ее редакционных тайн. Правда, он делал это пока между прочим, как бы случайно, он делал это так, что это было понятно только Сенковскому и его ближайшим сотрудникам, но тем не менее это, действительно, должно было вывести Сенковского из состояния " хладнокровного презрения".

Не мирно-враждебное и красноречивое описание " Библиотеки для чтения" (" Да, она - Б. д. чт. - была и толста и разнообразна в прошедшем году и не могла не быть такою, заключая в себе почти всю русскую журналистику. Как тяжелая колесница Ягернаутская, катилась она по тесному полю русской литературы, безжалостно давила встречных и брызгала грязью с широких колес своих. Как тяжкий млат, каждый месяц упадала она толстою книгою на головы читателей и рассыпалась стихами, прозою, науками, искусством, земледелием, критикою, библиографиею. смесью, чего хочешь и чего не хочешь") должно было в этой статье привлечь внимание Сенковокого.

Не серьезное и обидное размышление о " причине великого неравенства ученой и литературной части в «Библиотеке»" (" Нам кажется, что оно происходит всего более от страсти редактора шутить. Да, шутка - болезнь его, страсть его. Читая «Библиотеку», уверяетесь, что ему недоступны другие страсти и ощущения, и он бесстрастен и беспристрастен, пока не вздумает шутить, а, к несчастью, он только о том, по-видимому, и думает"), не обычные выпады по поводу слога " Библиотеки для чтения" и даже на оскорбительное указание на то, что Сенковский исписался и год от году пишет все хуже и хуже.

Не примеры, которые были приведены Полевым для доказательства этого последнего утверждения: " Неужели он (Сенковский) думает, - писал Полевой, - что «Московский европеец», «Идеал», «Женщина-писательница», «Елена Г-ская красавица», «Трактат о висте», «Катенька» - могли заменить прежние остроумные шалости барона Брамбеуса? "

Сенковский не мог этого думать уже потому, что ни одна из перечисленных вещей (кроме не подписанного " Трактата о висте") ему вовсе не принадлежала.

Дело было не только в том, что каждая из них была основательно переделана Сенковским (это, без сомнения, и дало Полевому возможность приписать ему чужие повести),

Но в перечисленных Полевым повестях при переделке был вставлен ряд мест, которые были направлены на то, чтобы заинтересовать читателя загадочной фигурой барона Брамбеуса. Раскрытие вот этой редакционной тайны, говорившее попросту о том, что о бароне Брамбеусе в чужих повестях писал сам барон Брамбеус, было, разумеется, очень страшно для литературной репутации Сенковского.

Вот для примера одно из таких мест в повести " Катенька", принадлежавшей Рахманному. Она начинается фразой, хорошо известной всем читателям 30-х годов:

" Года два назад в губернский город П. въехала щегольская дорожная коляска, запряженная шестерней..." Приезжий возбуждает всеобщее любопытство. " Подписчики разных газет и журналов, встретивши коляску на каменном мосту, приметив в руках незнакомца книгу в светло-малиновой обертке, разнесли по городу, один, что приехал Бальзак, другие, что барон Бpaмбeуc... Половина дворовых людей тотчас побежала доложить своим барыням, что шестерней в коляске приехал не гусарский офицер, а черт: целых три улицы вдруг перекрестились со страху. Подписчики разных газет и журналов, люди, вообще не суеверные, еще более убедились в том, что это сам барон Брамбеус".

Стоит только сравнить это место со следующей цитатой из одной полемической статьи Сенковского, чтобы убедиться в том, что она принадлежит редакторской, а не авторской руке:

" Многие думают (и я начинаю быть того мнения), что Брамбеус - черт... Повествуют, что он зарылся под грудой книг и окружил себя лесом растений и цветов (лукавые всегда любят чащу) и что прохожие слышат в этом лесу иногда саркастический смех, иногда унылый вздох. Все это ясно указывает, что барон Брамбеус не кто иной, как черт" [74].

Эта забота об усложнении легенды о бароне Брамбеусе, интерес к созданию собственной " литературной личности" были характерны для Сенковского в другом отношении (об этом ниже), но в интерпретации Полевого они были просто саморекламой, раскрытие которой грозило очень неприятными осложнениями для Сенковского - редактора и беллетриста.

Равным образом в другую повесть Рахманного - " Женщина-писательница" - было вставлено длинное рассуждение о литературном языке с множеством уколов, адресованных защитникам " приказного стиля", также несомненно принадлежащее Сенковскому, который подобным насильственным образом приписывал сотрудникам " Библиотеки для чтения" свои собственные теоретические воззрения [75].

Но и этого мало. В вышеприведенных трех строках из статьи Полевого заключался еще один намек, указывающий на то, что Полевому была прекрасно известна и личная жизнь Сенковского.

Среди перечисленных названий была упомянута - и далеко не случайно - одна из повестей Елены Андреевны Ган " Идеал".

Дело было, опять-таки, не только в том, что повесть эта была совершенно переделана Сенковским [78], но в том, что Сенковский покровительствовал этой молодой писательнице не из одного восхищения перед ее талантом. Полемика ее друзей и родственников, поднявшаяся в свое время вокруг статьи Старчевского " Роман одной забытой романистки" [79], с совершенной несомненностью подтверждает наличие (по крайней мере, со стороны Сенковского)" - не только литературных отношений.

Самое сопоставление названия повести Елены Ган с двумя другими: " Женщина-писательница" и " Елена Г-ская красавица", указания на то, что Сенковскому изменила удача с тех пор, как он увлекся этими произведениями в ущерб своему таланту, говорит о том, что Полевой далеко не брезгал теми самыми " нелитературными орудиями", о которых он с таким презрением писал в письме, направленном к Сенковскому через голову своего вероломного друга.

Статья Полевого была, как сказано, напечатана в первом номере " Сына отечества" за 1838 год. Одновременно со вторым номером подписчикам журнала были разосланы " Литературные пояснения" Греча - длиннейший и обстоятельнейший каталог всех ошибок против Гречевой грамматики, найденных им в " Библиотеке для чтения" за три года, - а в марте месяце в " Северной пчеле" появилась цитированная выше булгаринская " Реляция о подвигах и плене Архипа Фаддеевича Зерова"; таким образом, каждый из членов враждебной коалиции выступил в грозный поход против барона Брамбеуса и его " ягернаутской колесницы".

И он на этот раз не остался в долгу. Верный своему принципу - полемизировать, не вступая в полемику, - он и теперь повел свою оборонительно-наступательную войну не по прямым, но по боковым, обходным линиям, то в рецензиях на книги, не имеющие к этой войне ни малейшего отношения, то в отделе критики, то сельского хозяйства.

Я уже упомянул выше о том, что запрещение полемизировать развило в нем искусство блестящей журнальной тактики. Многие статьи могут служить новыми примерами для эгого утверждения.

В рецензии на " Сочинения Александра Пушкина", в апрельской книжке " Библиотеки для чтения" за 1838 год, останавливаясь на пушкинских эпиграммах, он следующим образом отвечает на обвинительную декларацию, изложенную в письме Полевого:

"...Странное чувство возбуждают теперь эти эпиграммы в том, кто их первый раз читает. Пушкин защищается ими от врагов своих, от своих зоилов. Враги Пушкина! Где же они теперь? Я вижу одних только восторженных обожателей Пушкина. Великое дело смерть для человека с истинным дарованием!

Нынче, слава богу, эти эпиграммы остаются без применения для Пушкина и составляют наше невинное литературное наследство... Разделим-те же между собой, любезные читатели, эту движимость покойного гения. Берите вы «Прозаик и поэт», берите «К приятелям» берите «Ех ungue leonern», берите «Как брань тебе не надоела». Я возьму себе самую невинную эпиграмму на «Сей», который, по словам поэта, страстный охотник до журнальной брани...

Сей, как известно, природный враг мой. Недавно п видел страшный сон, сущий сон: Сей произносил клятву уничтожить меня. Сей связался с Оным и обещал «уронить, убить, стереть меня с лица земли». Сей, «пускаясь в присядку», свой привычный танец, торжественно объявлял, что «кто любит добродетель, книжный язык и русскую литературу», тот должен клеветать на меня день и ночь, пока я, бедный Этот, не умру с горя-досады. Сей говорил во всенародное услышание, что «он или я должны остаться в литературе». Согласитесь, что все это очень обидно, да и очень нескромно, даже неловко, со стороны честолюбивого «Сей 'я» и что я, при виде такого неистовства, такого смешного остервенения, имел бы полное право повторять про себя из Пушкина:

Совершенно очевидно, что все это было направлено против Полевого (и Греча). На это указываег не только прозрачный намек на " врагов Пушкина, сделавшихся после его смерти восторженными обожателями", не только характерная и неоднократно повторенная в дальнейшем насмешка над " любовью Сей 'я к танцам вприсядку", что должно подчеркнуть купеческое происхождение Полевого [78], - но, наконец, прямая цитация приведенного письма Полевого к Булгарину.

Переадресовав пушкинскую эпиграмму, использовав ставший привычным спор о " сих и оных" в совершенно неожиданном аспекте, Сенковокий не покинул тем не менее в приведенной рецензии того оборонительного плацдарма, за пределами которого ответ его, обращенный к враждебной коалиции, был бы ясен не только ей одной.

Он не назвал ни одного имени - недаром готовился он когда-то к дипломатической карьере...

Но указанный выпад был далеко не последней попыткой обезоружить Полевого - до полной победы над ним было еще далеко. Нужно было показать ему, что за ним никого нет, нужно было изолировать его - вот чем следует объяснить появление вслед за этим хладнокровным и язвительным нападением рецензии на " Сочинения Николая Греча", в которой Сенковский, отнюдь не уступая своих позиций по вопросу о приоритете в изобретении " Библиотеки для чтения", тем не менее с нарочитым подчеркиванием отделяет Греча от его нового компаньона.

" Г. Греч никогда не писал в «Библиотеке для чтения» насмешек над сим, оным и всем книжным слогом, и в то же время ругательств на «Библиотеку для чтения» в других журналах в защиту сего, оного и книжного слога; никогда не служил из личных выгод наемным орудием для двух противоположных теорий языка, но всегда благородно защищал ту, которая казалась ему справедливой".

Греч призывался в этой рецензии по меньшей мере к беспристрастию - и с новыми намеками на то, что этой черты характера " всех благородных людей" лишен его недостойный товарищ: " Предоставим страсть завистникам: им на роду написано - быть смешными".

Но Греч был опытный журналист, очень расчетливый, осторожный и никогда не вступавший в сделку, не обещавшую ему верных выгод. Человек, вытеснивший его из двух редакций, делал ему комплименты - он, естественно, должен был принять их за новые оскорбления.

Зато обойти Булгарина было гораздо проще [79]. Мы не знаем, каким образом Сенковскому удалось поссорить его с Полевым (весьма вероятно, что собственная неосторожность Полевого была непосредственной причиной ссоры), но к пятому номеру " Библиотеки для чтения" были приложены " Исторические пояснения на замечания Н.А. Полевого о сочинении Ф Булгарина: Россия".

Статья Булгарина была приложена, а не помещена, и тем не менее напечагание ее при " Библиотеке для чтения" указывает на чрезвычайные обстоятельства, заставившие Сенковского, хотя и косвенным образом, но все же нарушить свой " заговор молчания".

Она кончалась знаменательными строками, довольно неожиданными для обиженного ученого, поднявшего свой меч в защиту исторической науки:

" В заключение имею честь доложить вам, что вашими выходками против меня вы кладете желтый шар в лузу (см. правила биллиардной игры) и доставляете мне случай выиграть партию, за что премного остаюсь вам благодарен".

И партию, по крайней мере партию, разыгрывавшуюся в марте - июне 1838 года, Полевой действительно проиграл. Но выиграл ее не Булгарин, а Сенковский.

"...Сенковский образовал план лишить меня всего, разрушить «Сын отечества», - писал Полевой брату 21 мая 1838 года, - а Булгарин подал бумагу, чтобы ему передавать все мои корректуры. Не говоря об оскорбительном тоне бумаги и унижении, он начал марать, задерживать, требовать вполне редакцию себе; я остановил напечатание и отложил все до Смирдина, который, как хозяин, купивши «Сын отечества», может им один распоряжаться. Между тем, надобно было защищать себя от клевет, ездить, и я занемог решительно, почти так, как и в декабре 1834 года, не смог двинуть рукой от слабости... Слабость дошла у меня до того, что рука дрожала и голова кружилась, едва принимался я за перо..." [80].

Он и дрожащей рукой продолжал отбиваться от Сенковского в " Сыне отечества", но было уже совершенно ясно, что одного из членов конкурирующей с " Библиотекой для чтения" группы можно было без колебаний скинуть со счетов [81]. Оставались еще два врага, несравненно более опасных, более опытных, - два врага, которых нельзя было ни обойти, ни поссорить.

Разумеется, Сенковский ни на минуту не обольщался, что ему удалось, ценою нарушения своего антиполемического закона, уговорить Булгарина приложить его статью против Полевого к " Библиотеке для чтения". Это было сделано далеко не в целях союза с Булгариным - союз был не только невыгоден, но и невозможен. Вот почему частичная победа над Полевым, с помощью Булгарина, нимало не обезоружила этого последнего. " Северная пчела" продолжала из номера в номер преследовать " Библиотеку для чтения".

Я уже упоминал выше, что гоголевский принцип о переходе количества преследований в качество, принцип, который он рекомендовал применить специально по отношению к " Библиотеке для чтения", был отлично усвоен " Северной пчелой".

За четыре месяца, протекшие со времени частичной победы Сенковского, она успела не только поместить целый ряд статей, подчас очень язвительных, против " Библиотеки для чтения", но даже открыть особый полемический отдел под названием " Журнальная мозаика", в котором остроты перемешивались с насмешками над пресловутыми языковыми теориями " Библиотеки для чтения", а насмешки - с прямыми доносами и ругательствами.

После долгого молчания [82] Сенковский, наконец, ответил - не на " Журнальную мозаику", не на булгаринские статьи, - не обороняясь, но, в свою очередь, нападая [83].

В статье его " Компания на акциях для битья по карманам" борьба журналистов достигла своего кульминационного пункта. Статья эта, далеко не случайно и не с единственной целью отвести от себя обвинение в полемике, была помещена в отделе " Промышленности и сельского хозяйства". Атака на представителей " карманного направления" в литературе была бы со стороны Сенковского просто бестактностью, если бы он опирался только на те возражения, которыми громил его в свое время Шевырев. Он напал на литературную промышленность во имя промышленности, как таковой, с производственной, а не принципиальной точки зрения. Вот важнейшие места этой статьи: