Илл.23. Пауль фон Гинденбург

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Два доклада были заслушаны вчера в частном заседании Войскового Круга. Один рисовал картину тех унижений, обид, измывательств, надругательств и насилий, которые могли бы показаться кошмарной, страшной сказкой, «если бы не совершались на наших глазах, если бы не совершались разнузданными зверями – насадителями социалистического рая на земле». Старый казак, которому удалось прорваться из-за завесы, скрывающей от нас столь близкое и временно утерянное, говорил ровным стариковским голосом, в котором звучала усталая скорбь великого народного мученичества. Он говорил о жизни, доведенной до пределов отчаяния. – «Смерть нам стала каким-то великим, желанным гостем… Перестали бояться смерти даже женщины и дети», – внешне ровно, как бы бесстрастно звучал голос старика, и были потрясающие места в этом летописно-правдивом повествовании, не украшенном ни малейшей вязью красноречия. Как древний летописец, просто, не мудрствуя лукаво, поведал старый воин, что покидая родной угол и водворившийся в нем пьяный, разнузданный социалистический строй, подошел он к страшному и сердцу близкому месту, к крутому яру, около которого «товарищи» пристреливали его станичников стариков. Заглянул вглубь – плохо прикрытые землей трупы издавали запах, видна была торчащая вверх сине-бледная рука. – «Я им сказал, родимым: Христос Воскрес! И никто не отозвался из них. До трех раз повторил и пошел – заплакал горькими слезьми».

И не менее потрясала бесхитростно, просто рассказанная картина разорения и низведения святого, всех кормящего труда к каторжным формам. – «Худоба наша от голода ни к чему произошла. Всё подъели наши красные гости. Прятали мы сенцо к работе, к весне, и в погребах, и под полом – всё разрыли, обобрали. Выехали работать – падает бык на борозде, сила не берет. Женщина бьется, голосом кричит над ним, одна нога в чирике, другая – разумши… Спрягались мы вместе, на себе бороны везли – старики, женщины и дети»...

А «товарищи», так усердно в своих листках ломающие шапку перед «трудовым» казачеством, в это самое время пьянствовали и предавались разврату. – «Была веселья, была ликованья большая у них: потопим казаков в Черном море»… И когда это сорвалось, когда из-за Донца пришлось немногим ликующим вернуться, – опять начались расстрелы и усиленный грабеж, – красные строители нового мира спешили поживиться на счет «трудового» казачества и, набив карманы, пускались в путь знакомой тропой дезертиров.

После этого доклада выступил боевой генерал, познакомивший собрание с общей боевой обстановкой и чертами того высокого сознания долга перед Родиной, который проявлен был в последних боях нашими войсками – прекрасным, доблестным юношеством нашим – партизанами и частями, давно уже несущими на плечах своих тяжкое бремя боевой страды – хоперскими полками. Бессонные ночи, ночные бои, требующие особого нервного напряжения, беспрестанные переходы, от которых неокрепший юный организм доходил до истощения, и только необычайный нервный подъем помогал выполнять задание высшего командования, бои в условиях численного неравенства – всё это, просто рассказанное, производило потрясающее впечатление и вместе внушало бодрость и веру, веру в победу героического духа…

Ширилось сердце, росла вера. И чувствовалась великая назидательная сила в живом свидетельстве этого сознания долга перед родиной, этого святого чувства ответственности. Наши братья, наши дети прямо и честно поставили и решили величайший вопрос момента: как спасать родину, ее честь и достоинство? И подняли святое бремя на свои плечи – в жертву долга понесли самое святое – свою жизнь. Нам, в тылу находящимся, следует проникнуться тем же чувством ответственности перед родиной в переживаемый момент. И не на словах только. Ибо все равно лукавствующие и уклоняющиеся будут настигнуты возмездием праведным в свой час. Надо внедрить в своем сознании необходимость и неизбежность общей жертвы – и такое сознание создаст из нас, немногих, но единых духом, мыслью и святостью заветов, – гранитный монолит, о который разобьются все кроваво-грозные волны большевизма.

В истории Дона имя это по праву займет видное и почетное место. С 80-х годов и до самых последних дней оно неизменно фигурировало на арене общественной и административной работы как в ее будничном процессе, так и в моменты особой важности и ответственности. Условия, в которых Ивану Тимофеевичу пришлось работать родному краю большую часть своей жизни, механически обрекали человека, не облеченного в военный мундир, на второстепенные роли, на роли тех незримых рядовых работников, значение которых знают и ценят только немногие. – Вершителями судеб родного нашего края, держащими бразды при старом порядке были люди исключительно военного цеха. Им принадлежал и почет, и власть, и лавры успехов. Но… Пишущему эти строки пришлось только раз и притом случайно наблюдать ту бессонную и, можно сказать, каторжную работу, которую И.Т. в качестве помощника войскового атамана нес в Петрограде, где ему приходилось и думать, и писать, и докладывать, и «натаскивать» то лицо, которое по положению обязано было само думать и выражать свои мысли членораздельными звуками, но не умело этого сделать[98]. Теперь можно и не держать в секрете имя этого военного сановника – это был ген. Покотило[99]…

Без всякого преувеличения следует признать, что целый ряд вершителей судьбы Дона пользовался работой и мыслью И. Т-ча и выдавал его мысли за свои. Если же принять в соображение, что иные администраторы пылали рвением к экспериментам над донским казачеством, экспериментам хотя и более скромного масштаба, чем тот, который ныне производит над несчастной Россией «товарищ» Троцкий, но в достаточной мере угрожавшим Дону членовредительством, – то неблагодарная, нервная, изнуряющая работа над возможным обезврежением этих экспериментов должна быть отнесена к самому подлинному и самоотверженному подвижничеству таких истинных патриотов родного края, как И.Т. Семенов. И это скромное, подвижническое, честное служение родине делало то, что при атаманах петербургского периода советник областного правления Семенов числился «красным», а в период августовской сессии нынешнего Войскового Круга отодвинут был в сторону реакционеров и чуть ли не защитников дворянского землевладения, хотя его выход из состава совета управляющих при ген. Краснове вызван был именно резким расхождением во взглядах на земельную реформу с землевладельческими группами.

Повторяю, это был казак-патриот в лучшем смысле этого слова. И несомненный прогрессист, все помыслы которого направлены были на служение той народной среде, из которой он вышел. Крупный областной деятель, он по дарованиям своим мог бы стать крупным деятелем общегосударственного масштаба, но тяготение именно к родной стороне крепко привязало его к Дону – и ему он отдал весь жар своего сердца, весь запас умственных сил, щедро дарованных ему природой. О нем можно было бы сказать словами старого уральского писателя-казака И.Железнова[100]: «Если меня рассматривать с общей точки зрения, то я – гуманист. Но когда речь заходит о казаке, то я – эгоист: я днем и ночью, во сне и наяву мечтаю лишь о том, чтобы казак имел не только необходимое, но по возможности и лишнее»...

Вот этот святой групповой «эгоизм» и делает имя покойного крупного нашего общественного работника, имя Ивана Тимофеевича Семенова, нам, казакам, особенно близким и дорогим. Дон не должен забыть долгой и преданной работы ему лучшего и честнейшего своего сына…

Как ни зияют раны распятой родины, как ни полита слезами родная земля-кормилица, как ни напоено смертельной горечью зрелище каждодневной смерти на боевых полях, в знойном бреду ужасной эпидемии, – все-таки неугасимо горит вера и твердит сердце: страданием и смертью побеждена смерть и Христос воскрес...

Никакие доводы угрюмого, холодного, скептического рассудка не победят этой с детства укорененной, радостной веры сердца, жаждущего жизни, солнца, тепла и света, веры в то, что воскресший Учитель войдет в грязь и смрад нашего безумного бытия и светом радостной надежды озарит бесприютных, бездомных, осиротелых, упавших духом. Придет к народу, потерявшему облик человеческий, разложившемуся, издающему аромат трупа и тления, – и коснется язв и струпьев его растерзанной души и воззовет ее к разумной человеческой жизни...

Есть нечто непобедимое в этой вере. Усталое и удрученное сердце все-таки бьется радостным трепетом, дожив до красного весеннего солнышка, до нежного золота клейких тополевых листочков, до изумрудной зелени далеких луговин среди разлившихся ериков, – и безмолвным восторгом отзывается серебристому звону в голубой высоте – крику летящих к северу диких гусей... Есть неистребимое тяготение к жизни, есть неугасимое упование, что жить будем...

Казалось бы, какие основания у этой веры? Не на песке ли привычки и беспомощного ожидания держится это упование? Кругом – ужас озверелого истребления, мерзость запустения, торжествующее гоготание хунхузов коммунизма[101], разжигание злобы, помутнение всеобщее и голое бесстыдство. Какие основания для веры в то, что любовь Искупителя греховной мерзости человеческой снова озарит мир и войдет руководящим и движущим началом в нашу жизнь?

Никаких, кроме незыблемости извечного закона, возвращающего нам тепло, свет и радость весеннего возрождения земли после суровых мертвящих холодов, после немого зимнего оцепенения. Лик воскресающей природы, победная песнь жизни над смертью будит веру и в нас, удрученных, поруганных, надломленных в непосильной борьбе и горьких скитаниях, – что самоотвержением и самопожертвованием будет сломлена временная смерть Родины и мы войдем в жизнь светлую и радостную... Скорбные ныне изгнанники, лишенные родных углов, с тоской обращающие взоры в северную сторону, – изведают радость возвращения к родному пепелищу.

Святая кровь, которая ныне орошает родные степи, эта жертва искупления, даст Родине дремучий урожай. В горниле испытания выкуется крепкое, здоровое, жизнеспособное донское казачество, в борьбе за честь и достоинство родного края явившее образец рыцарской верности долгу. И к самоотверженному юношеству нашему, душу свою полагающему за край родной, к верным Тихому Дону станичникам, к доблестным старикам, не посрамившим славного имени предков, ко всему славному казачеству, поднявшему на плечи свои тяготу и скорбь Родины, – пусть дойдет привет нашей веры и упования:

Пусть донесется он, этот привет, и до наших врагов – братьев, поставленных против нас если не прямыми правнуками Иуды Искариота, то его внебрачными потомками. Мы верим, что ослепленные дурманом корыстного натравливания, гонимые страхом и сознанием уже сделанного непоправимого преступления, – прозреют темные люди и оглянутся на своих вождей, и устыдятся, и зажгутся огнем святого негодования, ибо за сребреники предали они самое святое – Родину-мать... И негодуя, они принесут жертву искупления, прислушавшись к велению совести и долга перед родным казачеством, – и тогда встретимся мы с взаимным братским приветом:

И истосковавшиеся по забытому, заброшенному, привычному, святому труду, мы вернемся к запустелой родной земле, польем слезами радостного свидания родные полосы, бросим здоровое зерно в недра вековечной кормилицы нашей – и зазеленеют родные степи, зашумят колосья родных полей тихим, безбрежным шумом радостного привета: