Часть четвертая 1 страница

Он посмотрел на себя [в зеркало],

отошел и тотчас забыл, каков он.

Послание Иакова 1, 24

- Товарищ Сталин уже проснулся. Доброе вам утро, товарищ Сталин!

Солнышко-то, солнышко какое сегодня, товарищ Сталин, а?

Солдат усмехнулся, опустил железное веко глазка и отошел. Это была

особая камера. Около нее не надо было ни стучать, ни кричать, потому что

это была даже и не камера вовсе, а карцер, и не простой карцер, а особый,

для голодающих. Этот зек сидел здесь четвертый день. Ему каждое утро

приносят хлеб и жестяную кружку с кипятком, кипяток он берет, а хлеб

возвращает. А сегодня и кипятка тоже не взял, это значит, с простой

голодовки он перешел на решительную, смертельную. О смертельных голодовках

коридорный обязан был немедленно извещать корпусного. Так он и сделал

сегодня утром. Корпусной пришел сейчас же и, подняв круглую железку, долго

смотрел на зека.

А зек лежал.

Он как-то очень вольготно и приятно лежал: скрючил ноги, вобрал голову,

свернулся калачиком и покоился, как на перине. В обыкновенных карцерах

полагаются на ночь деревянные плахи: просто три или четыре плотно сбитых

горбыля. Их приносят в карцер в одиннадцать часов и забирают с подъемом в

шесть; они голые, они мокрые и сучкастые, и лежать на них очень трудно, но

в этой камере и таких не было. Заключенный лежал просто на цементе. Днем

лежать не полагалось, и корпусной для порядка стукнул пару раз ключом и

крикнул: " Эй, не лежать! Встаньте! Слышите, зек? Встаньте сейчас же! " И

отошел. А зек и не шевельнулся.

- Прокурора вызывает? - спросил он у коридорного. - Ну, будет ему,

кажется, прокурор. Стой здесь, не отходи. Пойду докладывать.

- И чего они с ним нянчатся? - болезненно скривился заместитель

начальника тюрьмы по оперативной части, выслушав все. - Хорошо! Я приду.

Корпусной хотел ему рассказать, что заключенный каждое утро здоровается

с товарищем Сталиным, да и днем тоже обращается к нему по нескольку раз,

но подумал и ничего не сказал. А только, выйдя от начальства, опять зашел

в коридор и объявил надзирателю:

- Черт с ним, пусть лежит - но только головой к двери! И еще смотри,

чтоб рубашку не скидывал!

Скинутой рубашки здесь боялись. В прошлом году один зек исхитрился,

разорвал пиджак на полосы, свил петлю, прикрепил ее к спинке кровати, лег

и как-то очень ловко и быстро сумел удавиться лежа. Но случилось это не в

карцере, а в камере. А в карцере и петли привязать не к чему. Пусто. Но

все равно часовой стукнул ключом несколько раз в железную обшивку:

" Заключенный, повернитесь головой ко мне! Заключенный, вы слышите? "

Заключенный, конечно, гад такой, слышал, но даже не пошелохнулся. Да и

солдат кричал не особо, он понимал, что здесь его власть, и даже не его, а

всей системы, - кончилась. Потому что ничего уже более страшного для этого

зека выдумать она не в состоянии. Поэтому солдат только пригрозил: " Ну

подожди же! " И отошел от глазка.

И чуть нос к носу не столкнулся с прокурором.

Прокурор входил в камеру в сопровождении начальника тюрьмы, полного и с

виду добродушного казаха. Зыбин знал его. В прошлое благословенное лето

36-го года в городе сразу открылось несколько новых кабачков и пятачков, и

все они были превеселыми. А начальник обладал характером легким,

жизнерадостным и своей мрачной должности соответствовал не больно (то

есть, конечно, соответствовал, и вполне даже, иначе разве бы его держали?

Но, очевидно, соответствие это шло по особым каким-то, простым глазом не

видимым основаниям). Как бы там ни было, они встречались довольно часто, а

один раз даже преотлично и весело просидели целый вечер в ресторане. Ели

шашлык, пили коньяк, заказывали музыку и угощали друг друга анекдотами.

Сейчас, войдя в камеру и увидя зека на полу носом к стене, задом к ним,

начальник мгновенно побагровел и гаркнул: " Встать! " Но зек даже и не

шевельнулся. Начальник скрипнул зубами, наклонился и схватил зека за

плечо. Но прокурор сделал какой-то почти неразличимый жест, и начальник

сразу же спокойно выпрямился:

- Здравствуйте, Георгий Николаевич, - почтительно сказал прокурор, -

моя фамилия Мячин. Я пришел по вашему заявлению. Вы говорить можете?

Зек повернулся, поднялся и сел.

Прокурор по спецделам Мячин был упитанным, хорошо выглаженным,

краснощеким, благоухающим товарищем. Он носил зачес назад и роговые очки.

" Какие они все благородные! " - вскользь подумал Зыбин и хмуро сказал:

- Я вас жду уже пять дней.

- А я вернулся из командировки только вчера, - мягко съязвил и даже

слегка словно поклонился Мячин. - Здесь не вполне удобно говорить, так,

может, пройдем в кабинет?

Выводить голодающих из камеры не полагалось. Тюрьма не отпускала их

даже на допросы (поэтому следствие тормозилось, следователи гуляли -

начальство терпеть не могло такие истории, и опытные старые зеки этим

широко пользовались). Зыбин свободно мог отказаться, но он оперся о пол,

встал. И тут его так мотнуло и качнуло, что он больно приложился о косяк.

- Тише! - крикнул начальник тюрьмы, бросаясь вперед и вытягивая руки,

но зек удержался. Он прислонился к стене и несколько секунд простоял так.

Потом вздохнул, открыл глаза и вышел в открытую дверь.

- Помогите же! - шипанул прокурор коридорному и, не оглядываясь, пошел

вперед. Эта история здорово начинала ему действовать на нервы. И какого

черта они с ним путаются?! Ведь уже ясно, что тут где сядешь, там и

слезешь. Вот следствие только началось, а он уже сидит в карцере, объявил

голодовку. А сегодня с утра смертельную, что же дальше? Бить его? Вязать?

Ну молоти его, пожалуй, вяжи ему ласточки, а он будет держать голодовку, и

все. А ты полмесяца пробудешь в простое и получишь строгача! А потом и

вообще по шее! И иди в коллегию защитников или директором картины

" Амангельды". Потому что надо соображать, а не воображать! Не надо

воображать из себя черт знает что! За братцем ты погнался! За начальником

следственного отдела прокуратуры Союза. Как он сочиняет процессы в Москве,

так ты хочешь того же в Алма-Ате. Дурак! Да до братца тебе, как свинье до

неба! Обрадовался приказу наркома об активных методах допроса. Болван!

Приказ этот для настоящих людей - троцкистов, японских и немецких шпионов,

начальников железных дорог, секретарей ЦК. А это кто? Говнюк! Пьяница!

Трепач! Таких, как он, только в этом году стали подбирать по-настоящему, а

ты его хочешь оформлять в лидеры!

Прокурор зашел в кабинет начальника тюрьмы по оперативной работе,

махнул ему рукой, чтоб он не вставал, и сказал:

- С Зыбиным надо кончать! Я вчера просматривал его дело. Вот буду

говорить с Нейманом. Что они там затеяли, честное слово! Здесь даже и на

одиннадцатый пункт не натянешь. Ведь, кроме него, никто не привлекается,

значит, ОСО, восемь лет Колымы, вот и все.

Прокурор был симпатяга, он не строил из себя Вышинского и не показывал,

что он какого-то другого, высшего, угэбэвского круга. А просто приходил,

садился за стол, и если ты пил чай, то и он с тобой тоже пил чай. А за

чаем делился вот подобными соображениями. И служащие тюрьмы это ценили и

тоже не позволяли себе принимать его простоту в полный серьез, задавать

вопросы или советовать. Люди тут были дисциплинированные, и каждый сверчок

отлично знал свой шесток. Поэтому сейчас заместитель по оперативной части

только скромно развел руками.

Прокурор удобно уселся, протянул ноги и поднял газету.

- " Новые времена"! - прочел он. - Чарли Чаплин! Так что ж, покажут нам

в конце концов Чарли Чаплина или нет? Мы, выходит, уже самые последние, до

нас весь город посмотрел.

- Хотели завтра сделать ночной сеанс, - ответил зам. начальника по

оперативной части, - да женщины запротестовали: мы, мол, хотим детей

привести, а куда же ночью! Странно, конечно, что ж, на весь город один

экземпляр, что ли? - Он пожал плечами.

- План, план! - проворчал прокурор. - Хозрасчет, дорогой! Валютка!

Потому его и не покупают у нас. А наше культурное воспитание - дело

десятое. Слава Богу, двадцать лет революции! Сами уж других должны

воспитывать!

Он усмехнулся, показывая, что хотя это и так, но говорит он все-таки не

в полный серьез, несколько, так сказать, сгущает краски, опошляет

действительность, как он непременно бы квалифицировал эти слова

(" высказывания"), если бы их произнес не он, а кто-то другой, и не в

кабинете начальника, а, скажем, выходя из кино.

- Да, это точно, - согласился зам. начальника оперативной части,

улыбаясь и показывая этим, что он все эти оттенки понимает отлично, - да,

это так.

Он обожал ходить на закрытые особые просмотры. Происходили они в самом

здании наркомата после работы. Иногда действительно ночью. В просмотровый

зал тогда сходились все - от наркома до машинисток и работников тюрьмы.

Зал был большой, светлый - горели белые трубки, - очень уютный, в скромных

зеленых сукнах. И люди рассаживались неторопливо, по-семейному здороваясь,

улыбаясь, уступая друг другу дорогу. Каждый старался держаться как можно

дружелюбнее и скромнее. А в длинном узком фойе висели картины самого что

ни на есть мирного штатского содержания: " Грачи прилетели", " Девятый вал",

" Аленушка", " Мишки на лесозаготовках" (за эту вот шуточку кое-кто и в

самом деле поехал на лесозаготовки к этим самым мишкам), " Вождь за газетой

" Правда", " Великая стройка". И около буфета, где стояли столики с пирожным

и пивом, тоже было тихо, скромно и уютно. Каждый, конечно, знал свое

место, но все уважали друг друга и были как одна семья. Тут замнаркома,

например, мог запросто опуститься около коридорного и завести с ним

разговор о матче " Спартак" - " Динамо" либо справиться, где тот думает

проводить отпуск, и даже порекомендовать что-нибудь стоящее из

собственного опыта, скажем, ехать не в Сочи, а в Геленджик: там народу

меньше. Или рассказать очень по-простецки о том, как они взялись раз с

товарищем плыть наперегонки да и заплыли до самой запретки, а береговая

охрана прилетела за ними на моторке: " Кто вы такие? Откуда? Предъявите

документы". И тут " оба собеседника добродушно смеялись: тоже ведь

бдительность проявляют! Вот это приобщение, эту вхожесть в высший мир зам.

начальника оперативной части ценил больше всего. И, пожалуй, не только от

одного чувства приобщенности, но еще и потому, что вместе с этими он

приобретал еще целый ряд чувств, ему при его работе совершенно

необходимых. Он тут ощущал " чувство локтя", спайку коллектива, одним

словом, настоящую демократию. Все, с кем он тут встречался - от наркома до

такого же маленького администратора, как он, - все друг с другом были

вежливы, добропорядочны, честны. И невольно припоминалось другое, совсем

недавнее. Когда жена работала в детской кухне и приходила поздно, усталая

и взбудораженная: и сколько же всяких разговоров о склоках, подсиживаниях,

доносах, анонимках, подхалимаже, хамстве, мелком ловкачестве приносила она

ему каждый день! Разве здесь могло быть что-нибудь подобное? Да никогда!

Здесь чистота! Но было и еще одно. Таинственное и жутковатое. Там, в

гражданке, все эти начальники, замы, завы, просто служащие слетали с

места, как чурки в игре в городки, - шумно, легко, бестолково. Они ходили,

жаловались, сплетничали, писали заявления то туда, то сюда, оправдывались,

валили на других, и иногда это им даже удавалось.

Здесь люди просто пропадали. Был - и нет. И никто не вспомнит. И было в

этом что-то совершенно мистическое, никогда не постижимое до конца, но

неотвратимое, как рок, как внезапная смерть в фойе за стаканом пива (он

видел однажды такое). Человек сразу изглаживался из памяти. Даже случайно

вспомнить о нем считалось дурным тоном или бестактностью. Зона всеобщего

кругового молчания существовала здесь, как и везде... Но тут она была

совсем иной - глубоко осознанной и потому почти естественной, свободной

(назвал же кто-то из классиков марксизма свободу осознанной

необходимостью).

И лишь однажды Гуляев - какая-то очень высокая и особая шишка - нарушил

этот закон. На том сеансе их места оказались рядом, и, пока еще было

светло, Гуляев спросил его:

- Вы своего нового начальника совсем раньше не знали?

Речь шла о том, что прежний начальник тюрьмы был вызван в Москву на

совещание и исчез сразу же. Осталась от него только одна телеграмма:

" Долетел благополучно. Целую".

И в тот же день в его кабинете появился новый человек из охраны первого

секретаря ЦК. Первого секретаря точно так же месяц назад вызвали в Москву,

и он оттуда уже давал уличающие показания. И по ним тоже сажали. Так и

попал комендант его дачи в начальники тюрьмы. А когда-то они оба работали

дежурными комендантами в так называемом тире (а это был тот тир!), и раз

случилось, что на наркоматовских соревнованиях по револьверной стрельбе их

обоих наградили одинаковыми грамотами и именными часами.

Он сказал об этом Гуляеву. Этой подробности Гуляев почему-то не знал и

очень ей обрадовался.

- Ах, значит, вон он откуда! - воскликнул он. И вдруг спросил: - А с

Назаровым (тем исчезнувшим) вы, кажется, ладили?

Вопрос был задан легким, ничего не значащим тоном, поэтому он так же

легко и ответил:

- А что же не ладить? Выпить он, правда, любил. А так что же... -

Сказал и спохватился: а не лишнее ли? Но Гуляев только улыбнулся и коротко

кивнул ему головой. А тут уже " и свет потушили. И так и осталось у зам.

начальника впечатление легкой интимности, мимолетной откровенности,

которая связала их обоих - Гуляева и его.

Нет, любил, любил зам. начальника тюрьмы по оперативной части эти

закрытые, недоступные простым смертным кинопросмотры.

- Надо вообще ввести какие-то определенные дни для просмотров, - сказал

вдруг деловито прокурор Мячин. - Почему обязательно ходить в кино ночью? У

меня вот дочь приезжает из Москвы на каникулы.

Потом он сразу посерьезнел.

- Сейчас буду разговаривать с Зыбиным, - сказал он и поморщился. -

После голодовки он падает - так, чтобы не подниматься на второй этаж,

можно у вас?

- Да, пожалуйста, пожалуйста, - учтиво всполошился зам. начальника и

начал поспешно собирать бумаги.

- Да нет, сидите, сидите, вы, может быть, как раз и понадобитесь, -

остановил его прокурор. - Он что, так все время и лежит?

- А что с ним поделаешь? - развел руками зам. начальника. - Он ведь уже

бредит.

- Бредит? - удивился прокурор.

- Бредит. Я подошел раз к двери, а он лежит и с товарищем Сталиным

беседует.

- То есть как же? - встрепенулся и всполошился прокурор. - С

товарищем?.. - И они оба невольно обернулись к двери. - Ругает его?

- Нет! Просто говорит: " Товарищ Сталин идет обедать. Товарищ Сталин сел

за стол. За столом гости. " Посмотрим, чем нас будут кормить", - говорит

товарищ Сталин гостям". Вот так.

- Черт знает что! - выругался прокурор. - А вы следователю говорили?

- Да нет, только вот вам, - сказал зам. начальника по оперативной части

и искренне поглядел на прокурора.

Прокурор с минуту молча смотрел в окно и о чем-то думал.

- Вот что, - решил он наконец, - вы его психиатру покажите. Я

распоряжусь. Не по следственной части, а сами, от тюрьмы. Может, он просто

сумасшедший. Я слышал, и на воле-то он был тоже фик-фок! Может, тут и дела

нет никакого, а отправить его в Казань в специзолятор, и пусть там

сдыхает.

В это время в дверь постучали, привели зека.

Зек шел твердо и ровно. По дороге он попросился в уборную и там

несколько раз накрепко обтер ладонями лицо. Утром он объявил сухую, а уж

на второй день сухой рот воспаляется, губы трескаются, сочатся, и начинает

пахнуть трупом. Зыбин знал это и поэтому сегодня тщательно ополоснул рот и

вычистил пальцем зубы. Однако пить ему еще не хотелось.

Вместе с ним вошли начальник тюрьмы и корпусной.

- Вот, пожалуйста, сюда, - сказал ласково прокурор и показал Зыбину на

шахматный столик около окна.

Зыбин сел и чуть не вскрикнул. Окно было большое, полное солнца, и

выходило оно на тюремный двор, в аллею тополей. Тополя эти посадили еще

при самом основании города, когда тут была не тюрьма, а просто шла широкая

дорога в горы, и вдоль ее обочины и шумели эти тополя.

И Зыбин растерялся, сбился с толку перед этим несчитанным богатством.

Веток, сучьев, побегов. Все они шумели, переливались, жили ежеминутно,

ежесекундно каждым листиком, каждым отросточком, каждой жилкой! Они были

веселые, свободные, живые. И ему, в течение стольких дней видевшему только

серый цемент пола, да белую лампу в черной клетке, да гладкую стену цвета

болотной тины, на которой глазу не за что зацепиться, - это сказочное

богатство и нежность показались просто чудом. Он уже и позабыл, что и

такое существует. А ведь оно-то и есть самое главное.

Он смотрел и не мог глаз отвести. Гулял небольшой ветерок, и листья

поднимались, опадали, ползли - дерево дышало, по его жилкам пробегала

зеленая кровь, в нем бились миллионы крохотных сердечек. И какими же

живыми, дружественными, сердечными, настоящими показались ему эти тополя.

И плевать ему было в ту минуту на начальников! И плевать ему было на

тюрьму, прокурора, оперативников!

И, наверно, это отразилось на его лице, потому что прокурор глядел на

зека и тоже молчал. Наконец зек вздохнул, оторвался от окна и повернулся к

нему. Все! Он опять был в тюрьме, сидел в камере и держал смертельную

голодовку.

- Так я получил ваше заявление, - сказал прокурор ласково. - Но я не

особенно понял, что вы хотите.

- Следствия, - ответил Зыбин.

- А это не следствие?

Зыбин пожал плечами.

- Ну так что, следователь кричит на вас, бьет, искажает ваши показания?

Вы говорите одно, а он пишет другое? Чем вы конкретно недовольны? Но

только конкретно, конкретно!

Зыбин подумал.

- Следователь хочет, чтобы я сам себе придумывал дело, а меня это не

устраивает, я на это не подряжался. Хочет получать зарплату, пусть

работает. Это ему не баранку крутить!

- Какую баранку? - снова удивился и улыбнулся прокурор.

- Ну он же из бывших шоферов. Раньше начальников возил, а теперь сам

начальником стал.

- Ай-ай-ай! " Из грязи в князи". Так? Нехорошо. Недемократично! - сказал

Мячин с легкой укоризной. - Значит, по-вашему, все дело в следователе.

Этот следователь плох и поэтому держит, а другой, хороший, взял бы да

отпустил. Да как же вы не понимаете того, что если бы он, я, майор Нейман

вместе с вами бы сели за этот стол и стали придумывать, как бы вас

вызволить и освободить, - то и тогда из этого ничего не вышло бы!

- Да, пожалуй, - согласился Зыбин, - это тот лабиринт! Войти войдешь, а

выйти - черта выйдешь.

- Вот именно, - воскликнул Мячин. - Преступление всегда лабиринт! Вот

поэтому я смотрю на вас и удивляюсь: умный человек, а доводит себя черт

знает до чего. Что невозможно, то невозможно. Ну, вот стена - бейтесь об

нее головой, что выйдет?

- У одного вышло, - усмехнулся Зыбин.

- Что?

- Сдох!

Прокурор засмеялся.

- И вы верите этим парашам? Нет, Георгий Николаевич, ничего тут выйти

не может. Шишку набьете - это да, а сдохнуть не дадим! Лабиринт! Так что

глупо все это, - он развел руками, - и карцеры ваши глупые, и голодовка

глупая, и то, что вы от воды отказываетесь, - глупо все это.

- Да, - согласился Зыбин, - очевидно, в этом вы правы - глупо. Но все

равно работать я за вашего работника не буду. Пусть сам себе ломает башку.

- Ну а правду-то говорить будете?

- Да я только и делаю. Только не нужна она тут никому.

- Ну так вот мне она нужна. Давайте-ка потолкуем немного. Без всякой

записи. Тут и для вас кое-что прояснится. Скажите, ваша работа в музее вас

удовлетворяла? Вы были довольны тем, как работаете?

Зыбин подумал. Работали они плохо, и он ответил коротко:

- Нет.

- Отлично, - мотнул головой Мячин, - чему же вы это приписываете? Себе?

Своим сотрудникам? Руководству?

- Прежде всего себе, конечно. Хуже всего было то, что мы влезли в эту

экспедицию. Надо было просто писать в Москву и требовать специалистов. Но

мы решили, что раз это просто разведка, то покопаем, обнаружим что-нибудь

стоящее, тогда и напишем. Вот и копали. А копать не умели. Я не археолог,

Корнилов - тот археолог, но никогда он в поле не был. Получалось не то.

- И все же это с ведома директора?

Зыбин помолчал, подумал.

- Да, конечно. Но что вы из этого заключаете?

- Ну вот, - засмеялся Мячин, - вот теперь мне и понятно, что у вас

происходит со следователем. Где вам надо ему отвечать, там вы его

спрашиваете. Нет, Георгий Николаевич, тут спрашиваю только я. А вы

отвечаете мне. И таким образом мы оба и доходим до истины. А какое я буду

из этого делать заключение - это вас не касается. Понятно? Идем дальше.

Вот про эту самую экспедицию. Какой ветер занес вас в этот фруктовый

колхоз? Яблочек вам захотелось? Или ближе к городу? Утром там, вечером

тут?

- Да очень просто. Нам принесли черепки крупных сосудов с узорами

согдианского типа, и мы решили...

- А, извините, кто это вы? Вы, Георгий Николаевич? Корнилов? Директор

ведь ничего не решал, он мог только поверить вам на слово и отпустить

средства. Он и отпустил. И вы на них поехали на колхозные прилавки и

начали раскапывать старое скотское кладбище. Отчего пошли всякие слухи о

сапе и прочие неприятности. А золото, настоящее натуральное золото,

которого никогда не было в этих местах, тем временем спокойно утекло.

Прямо из музея. Из-под вашего, так сказать, носа. Ясно?

- Меня тогда там не было.

- Правильно, не было, а вы обязаны были быть. Вы же все время говорили

и даже писали, что золото где-то ходит по рукам. Почему же, как только

директор показал вам это золото, вы не плюнули на ваши бараньи мослаки, не

сели в его машину и не поехали в город? Вот и цело было бы золото! Ну? -

Зыбин молчал. - Ну, ну, Георгий Николаевич! Как это надо нам расценивать?

- Как бесхозяйственность?

- А если поточнее?

- Халатность?

- А если еще точнее?

- Преступная халатность?

- Не то, не то, Георгий Николаевич, не те слова, не тот язык.

- Злоупотребление по должности? Должностное преступление?

- Уже ближе, но тоже не то. Вы все выражаетесь бытовым языком, газетным

языком, а вы перейдите на язык политический - и мы сразу сговоримся.

Скажите " вредительство". И все.

- Здорово!

- Да нет, еще не здорово. Пойдем дальше. Копали вы около города,

диадему нашли тоже около города, только в другой стороне, на реке

Карагалинке, а арестовали-то вас на Или, за 50 верст от города. После

пропажи вы сразу туда махнули. Что вам там понадобилось? Вы никому ничего

не объяснили. Быстро собрались, накупили продуктов, забрали с собой свою

сотрудницу и исчезли. Ей сказали: поедем, мол, купаться! Странно? Странно!

Дальше. Как выяснилось, в музее вы потребовали себе все карты - все они

крупномасштабные, с подробным обозначением, я смотрел их. А места эти

вплотную прилегают к границе.

- Да карты же археологические! Им в обед сто лет!

- Да хоть порнографические! С бабами! Важно не название, а масштабность

и район. А что в обед сто лет, то ведь рельефы-то тут все в основном

сохранились. Скажите, как все это объяснить? Я вот не знаю как.

- Хорошо! Вы сказали, что я взял сотрудницу. Какую роль вы ей отводите?

- Ну вот опять вы меня спрашиваете. Действительно, бедный ваш

следователь. Так вот, Георгий Николаевич, пока никакой роли я никому не

отвожу, а только прощу мне объяснить. Ведь как разворачиваются события? В

музей поступают сигналы, где-то обнаружено археологическое золото. Вы

быстро сколачиваете так называемую партию и едете копать землю в колхоз

" Горный гигант", то есть туда, где никакого золота заведомо быть не может.

Копаете, конечно, впустую. Тут приезжает к вам директор и сообщает, что

где-то возле Карагалинки обнаружен большой клад. Показывает вам кое-что,

говорит, что завтра эти люди к нему явятся и он с ними отправится на место

находки. Вы очень этому радуетесь, но в город почему-то с ним не едете,

чего-то как будто ожидаете. Чего? На следующий день вам сообщают, что в

музее произошла кража. Кладоискатели выкрали свои документы и скрылись.

Тут вы уж сразу прилетаете в город и берете старые архивные карты. Но

изучаете-то вы их как-то странно. С директором смотрите карты

Карагалинского района, а у себя в кабинете просматриваете карты Или, то

есть пограничного района. Даже заносите в блокнот какой-то чертежик. К

пропавшему золоту он никакого отношения не имеет. Дальше, вы закупаете

много водки, уйму всяких продуктов и, сговорившись с той самой

сотрудницей, которая последняя видела пропавших златоискателей, с самым

ранним поездом отправляетесь на Или. Еще раз подчеркиваю, Георгий

Николаевич, на Или, а не на Карагалинку. Зачем? С кем вы там должны были

встретиться? Кому предназначалась эта водка? Для вас одного много, даже

при ваших уникальных способностях, девушка вообще не пьет - так что ж, вы

действительно купаться поехали или хотели кого-то встретить и распить все

это? Объясните, пожалуйста.

Зыбин молчал.

- Видите, на все эти вопросы при всей вашей находчивости вы ответить не

можете. Хорошо, сейчас у нас не допрос, вы подумаете и ответите

следователю. Дальше. Вы жалуетесь на Хрипушина? Хорошо. Мы назначим

другого. Но давайте сразу же - вот тут при товарище начальнике -

сговоримся: вы будете не спрашивать, а отвечать, рассказывать. И

расскажете все. И об этой странной поездке расскажете, и о том, что

происходило в музее в последнее время, расскажете, и о вашей

настроенности, и о вашем окружении, ну и так далее.

Зыбин поднял голову. До сих пор он сидел и слушал.

- Если вас интересует мое настроение, то я могу хоть сейчас.

Прокурор засмеялся.

- Настроенность! Настроенность, а никак не настроение нас интересует,

Георгий Николаевич, - сказал он. - Настроение - это одно, сейчас оно

такое, через час другое. Оно для романов хорошо, а не для следственного

производства. - Он обернулся к начальнику тюрьмы по оперативной работе. -

Так вот, Георгий Николаевич голодовку снимает. Переведите его в хорошую

камеру, дайте хлеба, воды, пусть немножко отдохнет. А дня через три

переведете опять в прежнюю. Ну, - он поднялся, - я надеюсь, Георгий

Николаевич, что на этом наши недоразумения кончились. Будем работать

вместе.

Он сказал, что товарищ Сталин проснулся. Он зря это сказал. Было еще

десять часов утра, и товарищ Сталин спал. Он спал на спине, спокойно,

ровно, крепко, ни разу не пробуждаясь, но, как и всегда, тяжело. Вчера он

из Москвы вернулся поздно, прихватил с собой еще несколько человек, и они

часов до двух сидели за столом, и он за разговором,

потихоньку-помаленечку, а рюмка за рюмкой выпил, наверно, с полбутылки

красного вина. Вино это было из самых его любимых - красное, терпкое,

очень кислое, - такое делали только в одной местности в Грузии. Году в

восьмом или девятом он в этом местечке, по обстоятельствам теперь уже

забытым, а тогда для него чрезвычайно важным, прожил целое лето и

пристрастился к этому вину. Там был такой дядя Шалва, который всегда

ставил перед ним на стол целый глиняный кувшинчик. С тех пор прошла целая