Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть четвертая 2 страница






вечность, и он забыл и это место, и дядю Шалву, и длинный строганый стол в

холодном полутемном погребке, где они сидели, разговаривали и потягивали

вино. И вдруг совсем недавно, в Тбилиси, перед ним на столе появился точно

такой же кувшинчик из той же крепкой красной глины, и в сопровождении

первого секретаря вошел самый настоящий дядя Шалва - такой же усатый,

быстроглазый, жуликоватый, как в те годы, и лет ему было примерно столько

же. Оказалось, что племянник дяди Шалвы, замнаркома НКВД. Это пришлось

очень кстати, у Лаврентия в этом отношении был безупречный нюх. И только

они уселись и он пригубил стакан, как вместе с острой терпкостью, терновой

кислинкой и вкусом сырости и свежести к нему пришли все обстоятельства

того лета, и он вспомнил как есть все.

Память тела, вкус, запахи, мускульные ощущения у него всегда были очень

сильны и крепки. Достаточно было какой-нибудь малости - запаха, ветерка,

песни, ветки, ударившей по лицу, - и он сразу вспоминал все давно забытое.

С иной памятью у него становилось с последними годами хуже. Кое-что он

забывал совершенно или вспоминал не так, как оно было. Но сейчас с этим

вином у него сплелась история совсем иного рода. Вчера Берия передал ему

письмо одного заключенного. Он прочел его и засмеялся. И весь остаток дня

был в хорошем настроении. Это была хорошая, грустная и веселая история. Ее

можно было рассказывать за столом и даже, пожалуй, пустить в народ.

Завтракая, а потом просматривая газеты, он все еще был под этим

впечатлением и внутренне улыбался, пока ему не попался номер " Большевика"

со статьей Молотова. Тогда он вспомнил, что вчера между прочим зашел

разговор и об ней, то есть о том, что нельзя сейчас поручать техническое

обследование предприятий, если поступили сигналы, одним специалистам,

какого бы высокого ранга они ни были. Вредители, диверсанты, троцкисты

прошли хорошую партийную выучку, точно такую же, как и все они, старые

большевики, и всегда сумеют обвести вокруг пальца самого прозорливого

специалиста. Об этом говорил Молотов, и говорил, как всегда, когда его

особенно что-то задевало, в повышенном тоне, краснел и заикался больше,

чем обычно. И он, хозяин стола, догадывался, что стоит за этим разговором.

Очевидно, Молотову кто-то аккуратно и ласково положил что-то на стол или

просто ткнул носом. Лаврентий умеет это делать вежливо и неотвратимо. Он,

Сталин, никогда не был особенно по-человечески привязан к Молотову, но

ценил его чрезвычайно. Молотова, например, невозможно было заставить

сорваться. Он был туп, упрям, последователен и, как утюг, начисто выжигал

и проглаживал полосу за полосой. И это было таким его исконным природным

качеством, что даже то, что последнее время он бывал груб, нетерпим,

запальчив и мог на каком-нибудь совещании хозяйственников (всегда,

впрочем, не особенно ответственном) оборвать оратора на полуслове, а то и

выставить из зала, никак не отменяло это качество. Тут, на этих малых

высотах, он просто разрешал себе разряжаться. И это тоже было правильно.

Ну а Берия, конечно, мог поднести ему любую пилюлю. Перелистывая журнал,

Сталин нашел то, о чем говорили вчера. Это была, так сказать, директивная

статья ЦК. Вся печать ее обязана была перепечатать. Он читал:

" Секретарем парткомитета на Уралвагонстрое был вредитель троцкист

Шалико Окуджава. Несколько месяцев, как вредители разоблачены. В, феврале

сего года по поручению Наркомтяжпрома для проверки вредительских дел на

Уралвагонстрой выехала специальная авторитетная комиссия. Во главе этой

комиссии были поставлены такие тт., как нач. Главстройпрома товарищ

Гинзбург и кандидат в члены ЦК ВКП (б) Павлунский. Эта комиссия не привела

ни одного факта вредительства на стройке. Получается, что матерый

вредитель Марьясин вместе с другим вредителем Окуджавой сами на себя

наклеветали. Между тем, пока комиссия ездила на Урал, Марьясин дал новые

показания, где более конкретно указывает, в чем заключалась его

вредительская работа на стройке. Он указывает при этом на целый ряд фактов

вредительства на Уралвагонстрое, которые прошли мимо глаз уважаемой

комиссии".

Это место он прочел еще раз и поморщился: опять Наркомтяжпром!

Распустил же Серго эту публику! Бесценный был когда-то работник, борец,

герой, а уже, оказывается, давно не годился в дело. Было ему отчего в

горький час раздумья и раскаянья пустить себе пулю!

От мысли о Серго ему стало грустно. Но по-хорошему, по-красивому

грустно. Он уважал и любил себя в такие минуты. Он встал и подошел к

двери. Она вела на террасу, большую, открытую, каменную, перед ней на

небольшой лужайке росла молодая березовая рощица, вся белая, светлая

насквозь, сияющая каким-то особым, ясным внутренним светом.

Он спустился с террасы и пошел к ней. Вина его, конечно, совсем не в

том, в чем обвинила его эта сумасшедшая Зинаида. Когда они все приехали на

квартиру Серго, она лежала на диване без чувств. Как вбежала в кабинет на

выстрел и увидела мужа на полу возле письменного стола, а рядом браунинг,

так вот и рухнула. Потом уж ее перенесли на диван, и когда она Пришла в

себя и увидела их всех - его, Молотова, Кагановича, Микояна, Ежова и

Берию, то вскочила и крикнула: " Вы не сумели его сохранить ни для меня, ни

для себя! " Тогда и он не выдержал - сам был подавлен и расстроен и вообще

терпеть не мог бабьих истерик, его начинало мутить от них, - тогда он

выступил вперед и сказал ей тихо и вразумительно: " Зина, держи язык за

зубами! Ты меня знаешь! Я очень прошу, держи язык за зубами". И тут она

разревелась, а он вышел. Да, хороший был человек Серго, очень хороший.

И вдруг чей-то голос совершенно явственно спросил его: " А разве Авель

Енукидзе, крестный отец твоей жены, был плох?! А этот Окуджава? А?.. А?..

А?.." Он проглотил ряд имен.

Да в том-то и беда вся, что плох или хорош сюда не подходит. И это вот

" Каин, Каин, где твой брат Авель" - тоже не подходит. Ничего сюда не

подходит, никакое человеческое чувство, никакое веление сердца. Он потому

и победил, что с юности знал: это не подходит. И раз навсегда избавил себя

от всяких сомнений. Все на свете может быть, ничего нельзя предрешить или

принимать на веру, если дело касается людей. Всяк человек слаб, грешен и

податлив, ни про кого нельзя сказать: " На это он неспособен". Каждый, про

кого ты думал так, тебя продавал, когда приходил его срок, - начни с жены,

кончи Серго, а сколько людей и привязанностей легло еще между ними!

Он шел по березовой рощице, вдыхал горьковатый запах травы, земли,

березы и думал (вчерашний разговор, очевидно, дал его размышлениям

соответствующее направление): значит, после того, как правительственная

комиссия сделала благоприятные выводы для Марьясина и Окуджавы и уехала

восвояси, Марьясин снова был вызван к следователю - и дал, как пишет

" Большевик", новые уличающие его показания. И этим, конечно, подписал

смертный приговор себе и Окуджаве. А вот Окуджава тогда ничего не дал - ни

на себя, ни на Марьясина. Да он, очевидно, и сначала ничего не давал. Вот

грузин! Если стоит, так уж до смерти! Вот таким был и Авель. Черта с два

от него можно было чего-то добиться. Орджоникидзе! Покончил, а не

покаялся! Упрямые, упрямые люди! Марьясин показал, а Шалико Окуджава нет!

А ведь допрашивали их одинаково. И вот Марьясин - да, а Окуджава - нет.

Эти слова все звучали и звучали у него в уме, пока он не дошел до

своего любимого уголка, дощатого помоста с плетеным ивовым креслом, и не

сел на него. Он любил грубую непритязательную мебель - как вообще любил

все простое, добротное и удобное. И поэтому такие кресла стояли по всему

саду.

 

 

 

Прокурору по спецделам от ЗК (имя, фамилия, установочные данные - то

есть где арестован, где содержится, с какого времени, какая статья

предъявлена /ст. 58, пункт 10 - антисоветская агитация/).

Хочу внести полную ясность в наши отношения. В лиге самоубийц я не

состою и гробить себя не согласен. О чем и предупреждаю. Я не шпион, не

валютчик, не изменник, я лояльнейший и вернейший гражданин Советского

Союза - если хотите, просто обыватель. Политики боюсь. Не мое она дело.

Все это я изложил следователю Хрипушину, и он мне ответил: " Не подпишешь

добром, подпишешь под кулаком. Понятно? " Как не понять? Это-то я давно

понял, только и Хрипушин пусть поймет: кулак-то есть и у меня, а бью я,

пожалуй, похлеще Хрипушина. А так как в делах подобного рода " крайняя

степень недобросовестности связана с необыкновенной юридической

тщательностью" (А.В.Луначарский), то в результате получит Хрипушин пшик, а

крови я испорчу ему целое ведро. На мне лишние лычки не заработаешь -

пусть это запомнят все великие инквизиторы, которыми, по словам Хрипушина,

здесь хоть пруд пруди.

К сему Зыбин.

 

 

Нач. внутренней тюрьмы НКВД

от ЗК (те же данные)

 

Объяснение

 

На Ваш вопрос " К кому конкретно из работников органов относятся ваши

оскорбительные антисоветские выпады? " - отвечаю: конкретно ни к кому, я

писал вообще. Если же, как Вы мне сообщили, никто ничего на мне не

собирается зарабатывать, а просто ведется следствие, то ясно, что никому я

ничем не пригрозил и никого никак не обозвал.

На Ваш второй вопрос " Что заставило вас представлять советское

правосудие как великую инквизицию? " - объясняю: не что, а кто - мой

следователь Хрипушин. Он обещал сделать из меня " свиную отбивную" и

сказал, что ему в этом патриоты помогут - " их у нас знаешь сколько? ". Если

сомневаетесь, устройте очную.

А вот с товарищем Луначарским мне устраивать ее не надо. Он уже давно

спит в " земле сырой", не в земле, а в стене. Заинтересовавшее же Вас, как

Вы определили, " антисоветское высказывание" находится в книге А.Франса

" Жизнь Жанны д'Арк" (предисловие).

На вопрос " Расскажите чистосердечно об антисоветской террористической

организации " лига самоубийц" и о вашем участии в ней" - отвечаю: никак эта

лига не могла быть антисоветской, так как она существовала еще до Советов.

По причине моего тогдашнего малолетства участвовать я в ней никак не мог.

Впрочем, ее, кажется, и вообще не было. Вероятно, ее придумал какой-нибудь

тогдашний Хрипушин с какой-нибудь тогдашней Сонькой Золотой Ручкой.

На вопрос " Объясните, какими конкретно актами террора вы грозите

следствию? " - отвечаю: актами я не грожу, а если ударят, то отвечу

здорово. И из камеры больше не выйду. Придется вам меня тащить на руках. И

сразу же объявлю голодовку. И прокурора республики вызову. Но так как Вы

сказали, что " меры" только для " стоящих" и " настоящих", а об такого

говнюка, как я, даже руки марать не стоит, то, значит, и говорить не о

чем.

Еще очень прошу прислать библиотекаря: целый месяц в камере лежат " Как

закалялась сталь" и " Княжна Джаваха" Л.Чарской - а я эти труды успел

проштудировать еще до тюрьмы. Прошу не отказать.

К сему ЗК Г.Зыбин.

 

 

- Да дело не в тоне! Тон как тон! Они часто так пишут! Главное " к

сему"! Главное - это наглое, издевательское " к сему Г.Зыбин". Ну показал

бы я тебе, Г.Зыбин, " к сему"! Сразу бы все стало тебе ни к чему! Барин

пишет дворнику! Ах ты! - Нейман раздраженно швырнул по столу оба

заявления, вынул трубку и стал ее набивать. А набивал ее он не просто, а

по некоему высокому образцу: выбирал из коробки " Герцеговина Флор" пару

папирос, обрывал мундштуки, срывал папиросную бумагу, уминал табак в

люльку оттопыренным большим желтым пальцем, под конец же высекал из

зажигалки огонь, закуривал и с наслаждением затягивался. " Ух, - говорил

он, - хорошо".

Прокурор Мячин молча смотрел на него. Не любил он Неймана. То есть он

этого толстого, жизнерадостного, розовощекого и ясноглазого карапуза с его

туманным загадочным взором попросту терпеть не мог.

- Так покажите! - сказал он любезно.

Нейман взглянул на него и выпустил длинную струю дыма.

- А почему вас заинтересовал Луначарский? - спросил он отрывисто.

Прокурор привстал, поднял со стола оба заявления, спрятал их в

портфель, запер его и только после этого ответил:

- Он же какое-то время работал в его секретариате порученцем!

- А-а, да-да, был, был! Еще студентом! - кивнул головой Нейман. - И вы,

значит, подумали, что нарком мог пооткровенничать в добрую минуту со своим

студентом. - Он вдруг добродушно засмеялся. - Нет, нет, дорогой Аркадий

Альфредович, такое исключается. Философствовать Анатолий Васильевич - ваша

правда - очень любил. И разговаривал со студентами тоже свободно, легко,

широко. Я, когда учился на историческом, слышал, как он разливается, - но

чтоб такое... нет, нет, никогда!

- Ну хорошо, а что же мы все-таки будем решать вот с этим красавцем? А?

Очевидно, теперь уж ничего не поделаешь - придется послать в ОСО. Как вы?

Нейман по-прежнему курил. Мячин уколол его очень больно. В Особое

совещание, как правило, посылались только фактически уже проигранные дела

- такие, которые даже суды не принимали. " На нет и суда нет, но есть

Особое совещание", - острили заключенные, а за ними и потихонечку

следователи. Высокому начальству эти шуточки совсем не нравились. Циников

оно не любило, потому что больше всего ценило идеалы.

- Будьте щепетильны, будьте крайне щепетильны в отношении ОСО, -

заклинал на общем собрании наркомата Роман Львович Штерн - высокий гость

из Москвы и двоюродный брат этого самого Неймана. - Не теряйте чувства

стиля! Каждый должен получить то, что заслуживает! Да! Верно! Троцкист,

диверсант, агент иностранной разведки - это все поручики Киже, " арестанты

секретные, фигуры не имеющие". Из нашей жизни эти черные тени должны

исчезать бесследно и бесшумно. Ваш наркомат должен быть могильным склепом

для этих врагов народа. Но, повторяю, - _врагов_! А вот, например, такой

случай: арестовывается какой-нибудь любитель политических бесед и

анекдотов. Скажем, бухгалтер Иван Иванович Иванов. А вместе с ним заодно

Марья, Дарья и тетка Агафья - и вот вся эта компания пропадает без суда и

приговора. Вот это уже крупный просчет, товарищи! Ибо что, по совести,

может сказать рядовому человеку вот такая бумажка: " Ваш родственник

осужден тогда-то постановлением Особого совещания на восемь лет лагерей за

КРД". Ведь это же темный лес, товарищи! Что это за совещание? Почему оно

Особое? Где оно? Зачем оно, если есть суды? И почему в бумажке какие-то

буквы, когда в уголовном кодексе цифры? Я вот даже не представляю, как вы

сможете все это объяснить! И совсем другое дело суд. Тут -

председательствующий, заседатель, защитник, прокурор. Свидетель уличает,

защитник защищает, прокурор обвиняет, судья осуждает. Обвинили, осудили,

усадили в " воронок" и покатили! Подавайте кассации! Адрес такой-то! Срок

для обжалования такой-то! Все ясно, зримо, просто. К сожалению,

далеко-далеко не всегда бывает так. Попадаются случаи, и их даже немало,

когда следственные работники стараются спихнуть любое неприятное дело в

ОСО. Но почему именно в ОСО? Отвечаю: для суда надо свидетелей, а их нет!

Ну знаете, когда я от вашего работника слышу эдакое, я ему очень ласково и

тихо говорю: " Дорогой товарищ! А не рано ли вас поставили на эту

труднейшую работу? " Потому что перед настоящим следователем преступнику

все время хочется упасть на колени, и никакие тут свидетели не нужны.

Товарищи, берегите ОСО! Это острейшее орудие борьбы за идейную чистоту и

сплоченность нашего общества. Просто невозможно, чтоб кто-нибудь из нас

использовал его для оправдания своей плохой, неряшливой работы! Ведь тогда

и ошибки возможны! Впрочем, я уж давно отказался от этого слова. Я говорю

- преступление! " Объективно или субъективно - это все равно", - так сказал

наш Вождь. И последнее. Будьте гуманны и справедливы. Оттуда уже не

возвращаются! Там нет ни пересмотров, ни амнистий! Кто осужден вами, тот

осужден навеки! Вы - его последняя инстанция, и мы - прокуроры - не глядя

- слышите, не глядя и не споря, подписываем ваши заключения! Потому что не

имеем права заглядывать в них! Никогда никому не было оказано такого

доверия! Только вам! Только вам! Вдумайтесь, товарищи, хорошенько в это!

После этой речи Романа Львовича количество дел, поступающих в ОСО из

наркомата Казахской ССР, резко сократилось: Москва стала оценивать работу

следователя в зависимости от количества дел, прошедших через суд. Неймана

это не затронуло. Он всегда умел доставать свидетелей.

- Ну что ж, - сказал он, - если ничего так и не отыщем, пошлем в ОСО.

Не выпускать же! - И добавил: - Испортил мне песню, дурак!

- Это вы так о Белоусове? - улыбнулся Мячин.

- О нем, идиоте! Шерлок Холмс говенный! " Только сейчас, только сейчас!

Сейчас к нему баба приехала! Как возьмем по горячему следу - он сразу

колонется! Он же псих! " Вот и взял. И схватил полную пригоршню

горяченького! Предъявить-то нечего!

- А десятый?

- Во-во-во! - словно обрадовался Нейман. - Этого дерьма мне только и не

хватало! Ходило ботало десять лет, ну и еще бы походило годик! Может,

что-нибудь и получше себе за этот срок наговорил бы! Десятый! Бросьте,

пожалуйста! Я от шпионов и террористов задыхаюсь, а вы мне десятый! - Он

схватил трубку, закусил ее и выхватил обратно. - Кадров у меня нет!

Кадров! Захлебнулись! Вот вы позавчера не приняли у моего следователя

обвинительное заключение. Ну что ж, правильно, ну а кто у меня работает,

вы знаете? Практиканты, курсанты третьего курса! Племянницу свою к нам

сватаю! Только что кончила с отличием, девчонке отдохнуть надо, а я ее

сюда! Сюда! А в городской пересылке вы уже бывали? Ну и что, понравилось?

- И Нейман снова закурил.

- Да-а, - протянул прокурор, - да, пересылка, картина, как говорится,

достойная кисти Айвазовского.

Он и в самом деле был потрясен до глубины души. Не тюрьму он увидел, а

развеселый цыганский табор, вокзал, барахолку, москворецкий пляж! Огромный

квадрат двора администрация заставила палатками, шалашами, юртами, чем-то

вроде харчевок. Когда прокурор вместе с начальником проходил по двору, вся

эта рвань высыпала наружу. Кто-то что-то сказанул, и все загрохотали. " А

ну, порядочек! А то сейчас эти веселые пойдут в карцер! " - крикнул для

приличия старший надзиратель, прохаживающийся между палатками, но его так

и не услышали. А взглянув на зека, прокурор понял и другое. Эти оборванцы

и доходяги были счастливейшими людьми на свете. Они уж ничего больше не

боялись! Их не расстреляли. Их не забили. И все страшное - глазированные

боксы, цементные одиночки, ледяные карцеры, стойки, бессонница - осталось

позади. Они снова топтали траву, мокли под дождем, жарились на солнце. А

чего же человеку, по совести, еще надо? Шум, гам, смех висели над этим

проклятым местом. Оправдывалась старинная тюремная прибаутка: " Там вечно

пляшут и поют". Да, и плясали, и пели, и, кроме того, еще забивали козла,

гадали на бобах, меняли хлеб на тряпки, тряпки на сахар, сахар на махорку,

и все это на конверт, марку и лист бумаги - письмо можно будет выбросить

по дороге на вокзал или даже из окна вагона. Всюду сидели " адвокаты" и

строчили жалобы. Писали Сталину, Кагановичу, Ежову. А с воли просачивались

вести одна отрадней другой. Вот посажен начальник тюрьмы, на столе у Вождя

лежит проект нового уголовного кодекса - расстрела нет, самый большой срок

пять лет; на приеме какой-то делегации иностранных рабочих Вождь сказал:

" Мы можем дать такую амнистию, которую еще мир не видал", на Колыме второй

уж месяц работает правительственная комиссия по пересмотру. Только бы

скорее попасть туда, а там уж... и менялись адресами, и звали друг друга в

гости, и назначали встречи. " Через год - дома", - говорили они.

И только начальник пересылки, старая острожная крыса, работавший в

тюрьме с начала века, знал и сказал прокурору, что через год из них

останется половина, через два года четверть, и только, может быть, один из

десяти дотянет до свободы.

(Их осталось четверо из сотни, и, встречаясь, они удивлялись, что их

столько уцелело! " Нет, есть, есть Бог", - говорили они.)

- Именно, - сказал Нейман, - именно картина, достойная Айвазовского!

Так вот, Аркадий Альфредович, с теми данными, что мы имеем, я бы Зыбина

никогда не стал брать. Я бы ждал. Это фигура с горизонтами, за ним многое

что ходит. Пускать его сейчас по десятке, да еще через ОСО - это просто

преступление. Я так работать не привык. И вот видите, приходится. Да, да,

оперотдел подвел.

- А золото? - поддразнил прокурор.

- Что? Зо-ло-то? - как будто удивился Нейман. - Так для золота и

требуется зо-ло-то, уважаемый Аркадий Альфредович! Это вам не

разговорчики, а благородный металл! Вот сейчас, если он мне пришлет полное

признание, я изорву и брошу в корзину. А его пошлю в карцер. Потому что

это значит, что опять что-то надумал, подлец. Нет, из этого, видно, уж

ничего не извлечешь! ОСО! Конечно, если бы мне разрешили санкции. Но вы

ведь не разрешите? - спросил он в упор.

Мячин слегка передернул плечами.

- Я? Нет! Я просто не имею права на это. Вы же знаете директиву!

Просите свое начальство, он может. Вот ведь... - Он полез зачем-то в

портфель.

- Не надо, - с отвращением отмахнулся Нейман. - " С ответственностью!

Как исключение! В оправданных случаях! В соответствующих обстоятельствах!

К бешеным агентам буржуазии! К смертельным врагам! " - После каждого

восклицания он вскидывал ладонь. - А Зыбин проходит как болтун, а не как

бешеный пес!

- А если так, по-домашнему? Закрыть глаза на все, - улыбнулся прокурор,

- вызвать двух практикантов поздоровее да часа в два ночи и поговорить с

ним, а? - Было непонятно, говорит ли он всерьез или опять поддразнивает.

- Да, - грубо усмехнулся Нейман, - как раз! И закатит он мне хорошую

голодовку, и будет держать ее с полмесяца. А врачи, которые будут кормить

его через задницу, подадут на меня рапорт. И вы тоже напишете: " Без всяких

разумных на то оснований майор Нейман усложнил следствие. Профессиональная

беспомощность майора привела к тому, что..." Это же ваш стиль! И получу я

по вашей милости хо-о-роший выговор. А если он сдохнет, тогда что?

Прокурор засмеялся.

- Еще вам и этого бояться! - сказал он. - При ваших-то... - он нарочно

не окончил.

- Во-во! - подхватил азартно Нейман. - Во-во! Вот это самое и есть! За

это самое вы меня все и ненавидите...

- Ну! Я вас ненавижу, - снова улыбнулся прокурор и сделал движение

встать. Нет, он, конечно, не ненавидел этого Неймана, это не то слово,

просто Нейман, этот мясник с лицом младенца, ему был физически противен,

но сейчас он еще и недоумевал: в первый раз он видел, чтоб Нейман отступал

перед своей жертвой. И под каким еще дурацким предлогом! Закатит ему этот

болван голодовку! Придется его кормить! А вдруг сдохнет? Действительно,

нашел, кому дурить голову! Да пусть все они подыхают! Первый раз, что ли,

майору Нейману вбивать человека в гроб! И вдруг его как кольнуло. Глядя в

голубые загадочные глаза Неймана, этого брата своего брата, он остро

подумал: " А ведь это, пожалуй, неспроста! Верно, что-то такое случилось в

Москве, чего никто еще не знает. Может быть, спущены новые установки?

Может быть. Вождь что-то изрек? Или кто-то из руководящих проштрафился?

Уже было однажды такое! "

Приподнявшись, он неуверенно смотрел на Неймана, не зная, что сказать

или сделать. И тут зазвонил телефон. Нейман хмуро снял трубку, послушал и

вдруг заулыбался.

- А, доброе утро, доброе утро, дорогая, - сказал он очень по-доброму, -

то есть те, которые работающие, те уж давно отобедали, а всякие

бездельницы да мамины дочки... Да, представь себе, уже два часа. Ну как

нога-то? А кто у тебя был? Так и сказал? Ну слава Богу! А теперь вот

подумай, что, если бы ты трахнулась не коленкой, а головой? Ну да, тебе на

все наплевать, а вот что бы я моей дражайшей сестре стал бы говорить? Ну

вот то-то и оно-то! Теперь возьми карандаш, запиши: Анатоль Франс. " Жизнь

Жанны д'Арк". Знаю, что нет. Позвони в библиотеку. Если и у них нет, пусть

от моего имени закажут в Публичной. Да, очень надо! Слушай, да не будь ты

уж чрезмерно-то догадливой! У нас был один чрезмерно догадливый, так ему

потом родственники посылки посылали. Да, вот так. Буду как обычно. Лежи

смирно и никого не приглашай. Отлично! Исполняйте!

Он повесил трубку и поглядел на прокурора. Лицо его было теперь

ласковым и простым. А глаза - как глаза у всякого пожилого, потрепанного

жизнью человека, усталые и с прожелтью.

- Вот какая она у меня, - похвалился он, - лед и пламень!

- А что это у нее с ногой? - поинтересовался Мячин.

- Да сумасшедшая же, дура! - выругался Нейман нежно и восторженно. -

Поехала на моем велосипеде ночью провожать подругу, ну и шарахнулась в

темноте о столб. Когда подруга позвонила мне и я примчался, у нее на месте

коленки была пачка подмокшего киселя, меня даже замутило, не переношу

кровь! Видеть не могу! А она смеется! Что же, видно, родовое, отец грузин.

Тамара Георгиевна Долидзе - как? Звучит?

- Звучит, - улыбнулся Мячин, удивленно приглядываясь к Нейману, - таким

он его еще не видел.

- Но и наша кровь тоже есть в девчонке! Мой дед был кантонистом, а

отец...

Снова зазвонил телефон, теперь вертушка. Нейман снял трубку и сразу

погрузнел и потяжелел.

- Да, - сказал он скучным голосом, - майор Нейман вас слушает. Да,

слушаю вас, Петр Ильич. Так точно! Так Аркадий Альфредович как раз сейчас

у меня. Да вот сидим, разговариваем о жизни. Слушаюсь. Ждем, - он положил

трубку. - Сейчас полковник придет, какие-то вопросы у него к вам.

Он плотно уселся в кресло, вынул трубку, набил и закурил.

- Ух! Хорошо! - сказал он.

 

 

 

- Ну, привет громадянам, - сказал Гуляев, входя. - Привет, привет!

Был он низкорослый, тщедушный, мальчишистый (его дразнили хорьком), в

огромных роговых очках. Когда он снимал их, то становились видны его

неожиданно маленькие, постоянно моргающие и воспаленные глазки. И тогда

все его лицо теряло свою зловещую и таинственную значительность. Мужик как

мужик.

- Куда же ты это пропадаешь, прокурор? - продолжал он, проходя к столу.

- В прокуратуру звоню, говорят: ушел в наркомат, звоню в прокурорскую

комнату, говорят: был, да весь вышел. Так куда же ты это все выходишь, а?

- Да вот видишь куда, - хмуро усмехнулся Мячин, - сидим уже час,

вентилируем твоего Зыбина.

- А что такое?

- Ноту он нам прислал, - объяснил Нейман.

- Ноту? Ну, это он умеет, - равнодушно, согласился Гуляев, ожидая, пока

Нейман встанет и уступит ему свое место, - этому-то мы его обучили! - Он

сел, вынул блокнот и положил его перед собой. - Полина Юрьевна Потоцкая, -

прочитал он, - сотрудница Ветзооинститута, говорит вам это что-нибудь?

- Мне даже очень много, - усмехнулся Нейман, - коронная свидетельница

Хрипушина. Его от нее чуть удар не хватил. Ну как же? Вызвал ее повесткой

на дом - не явилась! Оказывается, дома не было, а повестку подруга

приняла. Тогда вручили на службе лично - и опять не явилась! В институте

нет, дома тоже. Только через три дня узнали: попала в больницу. У нее там






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.