Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Часть третья 4 страница
|
|
Массовичка, что ли? Да, вероятно, она. И грамотность ее! Ах сволочь! И
это, конечно, не единственная ее жертва. Поди, в аресте Зыбина есть и ее
капля меда".
- Идет, - сказал он. - Согласен. По какому телефону мне звонить?
И вынул блокнот.
Прошло несколько совершенно пустых дней, кончилась одна неделя,
началась другая, страшная тишина окружала Корнилова. Мир, в котором он жил
- эти сады и пригорки, - так опустел и обезлюдел, что иногда ему казалось:
никакого Зыбина и вообще не было на свете. И люди, к которым он уже привык
или привязался, тоже вдруг исчезли. Директор находился где-то далеко. Даша
не показывалась, бригадир не заходил. А рабочие копали землю и молчали.
Если бы Корнилов был чуть поопытнее, он знал бы, что такое всегда
наступает после арестов. Прежними остались только печальная Волчиха да
отец Андрей. Он вдруг снова появился у Волчихи. Веселый, довольный,
сияющий, с огромным портфелем в руках. Оказывается, какой-то приятель
уступил ему на несколько вечеров машинку, и вот он сидел в городе и
печатал и только вчера кончил.
- Так не дадите почитать? - спросил Корнилов. Он был уверен, что отец
Андрей под каким-нибудь предлогом откажет, но тот, наоборот, даже
обрадовался.
- Конечно, берите, - сказал он. - Вот я вам дам второй экземпляр,
выверенный. И посмотрите, кстати, слог, а то я по старинке ведь пишу,
тяжело и обстоятельно, а теперь, говорят, нужна легкость.
" Ну вот мне и материал для разговора со Смотряевым, - подумал Корнилов,
возвращаясь домой с рукописью. - Больше ничего и не надо". Но его все не
вызывали и не вызывали, и он уже не понимал, хорошо это или плохо. И в
музее все было спокойно и тихо. В кабинете директора по-прежнему сидел
ответственный молодой человек, и раз в неделю Корнилов отвозил ему рабочие
и научные сводки. Он их брал, листал, спрашивал с быстрым смешком: " А коня
— Регулярная проверка качества ссылок по более чем 100 показателям и ежедневный пересчет показателей качества проекта.
— Все известные форматы ссылок: арендные ссылки, вечные ссылки, публикации (упоминания, мнения, отзывы, статьи, пресс-релизы).
— SeoHammer покажет, где рост или падение, а также запросы, на которые нужно обратить внимание.
SeoHammer еще предоставляет технологию Буст, она ускоряет продвижение в десятки раз, а первые результаты появляются уже в течение первых 7 дней. Зарегистрироваться и Начать продвижение
Ильи Муромца не нашли? " - и прятал бумаги в ящик стола. Но однажды он
попросил его подождать - в кабинете было много людей - и, когда все ушли,
сказал:
- Вас попросили позвонить. Не позже чем завтра.
И протянул листок блокнота.
Корнилов посмотрел на листок, сказал " разрешите" и подошел к телефону.
- Конечно, конечно, - учтиво всполошился ответственный молодой человек,
тихонько встал и закрыл дверь на ключ.
Поднял трубку, однако, не Смотряев, а его сосед по кабинету - лейтенант
Суровцев. Корнилов поздоровался и сказал, что вот он случайно оказался в
городе и поэтому мог бы зайти сейчас же.
- А книга при вас? - спросил Суровцев.
- Да, - ответил Корнилов.
- Заказываю пропуск, - сказал Суровцев.
" Корнилов вдумчиво опустил трубку, постоял, кивнул головой
ответственному молодому человеку, застывшему в скромной позе чуткости,
понимания и невмешательства, и вышел.
А по дороге остановился и остро подумал: " А не игра ли это с огнем?
Ведь вот этот уж уверен, что я там работаю! Надо мне это? " Но труд отца
Андрея лежал в портфеле, пропуск был заказан. Суровцев ждал, и
единственное, что оставалось сейчас, - это идти побыстрее.
Лейтенант Суровцев сидел за столом Смотряева. На нем был серый
коверкотовый костюм и яркий галстук.
(О, эти коверкотовые костюмы! О, эти цветастые галстуки! Это микросрез
целой эпохи. Тогда только что уступили японцам Китайско-Восточную железную
дорогу, и в магазинах появились неслыханные товары: консервированная соя и
тонкие благородные ткани - трико, коверкот. В магазинах за ними давились.
На прилавке они испускали нежное, тихое сиянье. Они были нежны и
прекрасны, как копенгагенский фарфор. А через пару месяцев секлись и
превращались в тряпку.)
Когда Корнилов вошел, Суровцев поднялся, поздоровался и показал ему на
стул.
- Ну вот, - сказал он. - Вы имели дело с лейтенантом Смотряевым, но
сейчас он в командировке. Так что пока придется беседовать нам с вами, не
возражаете? Ведь речь, как я понимаю, идет все о том же отце благочинном?
Да? Отлично! Итак, вы разговаривали? О чем же?
- О суде над Господом нашим Иисусом Христом.
- О чем, о чем? - вскинул брови лейтенант Суровцев, и у него даже глаза
забегали, как у разыгравшегося кота.
Корнилов повторил.
- Вот сила-то! - засмеялся Суровцев. - И что же он такое говорит? Я
ведь эту историю читал когда-то! Это оттуда предатель?
- Так вот как раз о нем у Куторги целый труд.
— Разгрузит мастера, специалиста или компанию;
— Позволит гибко управлять расписанием и загрузкой;
— Разошлет оповещения о новых услугах или акциях;
— Позволит принять оплату на карту/кошелек/счет;
— Позволит записываться на групповые и персональные посещения;
— Поможет получить от клиента отзывы о визите к вам;
— Включает в себя сервис чаевых.
Для новых пользователей первый месяц бесплатно. Зарегистрироваться в сервисе
- А ну-ка, ну-ка! - Суровцев взял рукопись и стал читать. - Как
сказано! - воскликнул он вдруг. - " Когда судья выносит несправедливый
приговор. Бог отворачивает от него свое лицо, но если он справедлив хотя
на час, то и весь мир становится от этого крепче". До чего же здорово! Это
что же, высказыванья тогдашних законодателей?!
- Да, - ответил Корнилов, - вот тут в скобках есть ссылка.
- Ага, ага! - кивнул Суровцев. - Да, да, ссылка! Нет, таких я не
слышал. У нас ведь историю права читали, но так, бегло, очень бегло! - Он
снова наклонился над рукописью. Дочитал до конца главу, закурил, сказал:
" Да..." - и прошелся по кабинету. - А все-таки знаете, что мне больше
всего понравилось? - сказал он, усаживаясь за стол. - Вот это правило:
" Суд, осуждающий на казнь раз в семь лет, - бойня. Да зовутся же члены его
членами КРОВАВОГО СИНЕДРИОНА". Да, тут задумаешься, прежде чем осудишь.
Знаете, что я вас попрошу? Оставьте-ка мне это дня на три, ведь он вам не
на один день дал, верно?
- Да, конечно, берите, - сказал Корнилов. - Но только в конце концов
мне все равно придется вернуть. Он мне дал для того, чтобы я поправил
стиль.
- Ну конечно, верну, как же иначе! - успокоил его Суровцев. - Ну а еще
о чем вы говорили?
- Так вот об Иуде.
- О! Вот это очень интересно! Я ведь знаю только то, что он предатель,
и вот говорят еще " поцелуй Иуды". Это что же, он подал такой знак при
обыске и аресте?
- Совершенно точно. Согласно Матфею, он сказал воинам так: " Кого
поцелую, тот он и есть. Возьмите его". Иуда очень волновался, трусил,
торопился, и у него ничего не оказалось приготовленным, кроме вот этого
совершенно бессмысленного: " Радуйся, учитель". " Да, это действительно я",
- ответил ему Христос, и тогда его схватили.
- Так-так, - сказал Суровцев, - но тут как раз все понятно. Тут и
писать работу, пожалуй, не о чем.
- Так вот, пишет Куторга, как раз во всей этой истории кроется какая-то
огромная путаница. Ведь Христос-то не скрывался, а выступал публично. Его
и без Иуды прекрасно могли схватить каждый день. " Зачем эти мечи и
дреколья, - сказал он, по Евангелию, - каждый день вы видели меня, и я
проповедовал вам. Что ж тогда вы меня не взяли? "
- Логично, - улыбнулся Суровцев. - То есть, конечно, логично только для
Христа. Арестованные часто спрашивают об этом. Им невдомек, что бывают еще
оперативные соображения. Ну а в истории с Христом в чем дело?
- Ну и тут, конечно, сыграли роль эти оперативные соображения, -
улыбнулся Корнилов, - как же без них? Дело в том, что Христос был очень
осторожен. Словить на слове его не удавалось. На самые провокаторские
вопросы он давал резкий отпор. Был остроумен и находчив. И вообще следовал
в этих случаях принципу: " Божье - Богови, кесарево - кесарю. То есть вот
земля, вот небо. Землю берите себе, небо оставьте мне, и давайте помиримся
на этом. Но, конечно, в семье учеников, с самыми близкими людьми он и о
земле говорил иначе. Так вот, чтобы засечь эти разговоры, нужен был кто-то
из учеников. И не один ученик, а по крайней мере два. А так как
государственного обвинения в то время не было, то без этих свидетелей не
только обвинить, но и привести в суд было невозможно. Доставлялся
преступник обвинителем, истцом. Так вот, таким истцом был Иуда, и в этом
случае за что ему платили тридцать сребреников - понятно. Причем и
обстановка создана подходящая: уединенное место за городом, пустующее
помещение, глубокая ночь, кучка заговорщиков, какая-то смутная тайна,
окружавшая этот арест. Но в таком случае должен быть еще один свидетель -
этот не хватает, не обличает, не приводит стражу. Он только молча
присутствует, а потом дает показания. И такой человек в деле Христа был,
но появился он только однажды на заседании синедриона. Его выслушали и
отпустили. Поэтому кто он, мы не знаем. Только это был кто-то из людей
очень близких Христу - такой близкий, что когда учителя арестовали, а
потом поволокли на судилище, он ходил и плакал вместе со всеми. Можно же
себе представить, что почувствовал Христос, когда его увидел там и он
заговорил. Но тайна так и осталась за закрытыми дверями. Христос ее так и
не сумел передать своим ученикам.
- А сам Иуда?
- И Иуда не захотел передать, хотя мог бы. Роль его была иная. Он
должен был привести толпу, то есть предать явно и публично. Так от него
потребовали его хозяева. Почему он пошел на собственную гибель - не ясно.
Должно быть, уж слишком сильно запутался. Ведь он был казначеем, то есть
самым деловым лицом в свите Христа. Вероятно, он исполнял и какие-то
другие поручения. Был связным, ну или что-нибудь в этом роде, и его
поймали. Во всяком случае, менять денежный ящик Христа на тридцать
сребреников синедриона, это по старому счету 22 рубля золотом, ему явно
никакого смысла не было. А синедрион потребовал от него за эти тридцать
монет не только голову Христа, но в придачу еще его собственную шкуру и
душу. Ведь таким судам нужны иногда свидетели, которые публично предают
других, только губя себя, то есть через свой собственный труп.
- Да, да, - Суровцев бросил на Корнилова какой-то косой, быстрый взгляд
и снова заходил по комнате. Прошелся, встал, снова сел. Вынул из стола
папиросы, но курить не стал, а так и забыл их в руке. - Скажите, а Христос
о том - втором - никак не догадывался? Или, может быть...? - спросил он.
- Нет, с уверенностью можно сказать, что нет. Только про Иуду он
откуда-то узнал заранее, и эта последняя ночь, то есть тайная вечеря, для
него была очень томительная. По Куторге, это типичная ночь перед арестом.
Тогда Христос испытал все, что приходится испытывать в таких случаях, -
тоску, одиночество, загнанность, безнадежность, надежду - " а может быть,
еще и обойдется как-нибудь", хотя было совершенно ясно, что ничего уж не
обойдется. Что - уже все! И под конец у него явилось, как почти у всех:
" Ну скорее же, скорее! Что вы медлите! Идите же, идите, идите! " И в
припадке предсмертного томления он сам торопит Иуду: " То, что задумал
делать, - делай скорей". И Иуда уходит.
- А тот, второй?
- А тот, второй, сидит и ждет. Ему ничего не надо делать, никуда не
надо идти. Его сами позовут и в свое время, и он покажет, этим его роль и
кончится. Но в ту ночь он, конечно, страшно волновался: а вдруг Христос
все-таки что-то узнал? И только когда учитель сказал: " Сегодня един из вас
предаст меня", - он успокоился. Раз " един", а не два, - значит, не он и
Иуда, а един Иуда, значит, все в порядке.
- Слушайте, - воскликнул вдруг Суровцев с настоящим волнением, - а не
может быть, что этот второй кто-то посторонний, не из учеников, а так...
Ну провел Иуда кого-то на чердак и спрятал, или у дверей поставил, или там
занавеской где-нибудь укрыл... Ведь он, говорите, был казначеем, значит,
заведовал хозяйством, а они по дворам ходили... И помещение тоже,
очевидно, отыскивал он, так что спрятать любого мог. Таких случаев сколько
угодно. Так вот не мог это быть посторонний? - И Корнилову показалось, что
почти мольба прозвучала в словах следователя, но он помотал головой.
- Увы, вряд ли. В той старой книге, где написано об этом втором, - а
это иерусалимский Талмуд, изданный в 1645 году в Амстердаме, - прямо
сказано: " Показали на него два ученика и привели его в суд и обвинили".
Ученики! Но ведь мы-то знаем только одного ученика - Иуду. Где же
второй-то?
- Да, - сказал Суровцев. - Да, правильно, где же второй? Печальная
история. - Он посидел, подумал, улыбнулся. - Вот когда еще были известны
оперативные разработки по делам об агитации. Вот когда! - Он еще посидел,
еще поусмехался. - Да, чисто сделано! Не подкопаешься! Работали люди! И
вот смотрите, как будто все законные гарантии налицо, и суд праведный, и
свидетели беспристрастные, а если надо закопать человека, закопают, при
всех законах закопают! Вот все говорят: " Суд присяжных, суд присяжных". А
кто Катюшу Маслову упек? Суд присяжных. Дмитрия Карамазова кто на каторгу
угнал? Суд присяжных. Кто Сакко и Ванцетти на электрический стул посадил?
Присяжные. Классовый суд! Как его ни обставляй, ни ограничивай, он свою
власть в обиду все равно не даст. Ну и мы не даем свою - так в чем же
дело? - И, сказав это, он сразу же заторопился: вынул чистый лист бумаги,
положил его на стол и сказал: - Ну что ж, Владимир Михайлович,
зафиксируем?
- Что? - испугался Корнилов. - Это?
- Да нет, не этот наш разговор, конечно, - улыбнулся следователь, - а
вот что-нибудь вроде этого: " Считаю своим долгом довести до вашего
сведения, что такого-то месяца, такого-то числа во столько-то времени я по
вашему поручению беседовал с гражданином Куторгой. Разговор происходил в
присутствии гражданки такой-то (тут имя), которая и может подтвердить все
мной показанное. Гражданин Куторга рассказывал про свои научные изыскания
из области истории церкви, никаких иных вопросов Куторга не затрагивал, о
политике не говорил, идеологически вредных высказываний не допускал..."
Все! Подпись. Можно еще прибавить, если это правда: " Жизнью своей он
доволен, а о Советской власти говорил: " Спасибо ей, что избавила меня от
лжи". Вы ведь так в прошлый раз говорили? Согласны?
- Да, конечно, - ответил Корнилов, - только вот нельзя ли убрать это:
" Считаю своим долгом довести до вашего сведения..." и " по вашему
поручению..."?
- А что вас тут смущает? - слегка улыбнулся Суровцев. - Разве это-не
правда?
- Правда-то правда, конечно, - замялся Корнилов, - да...
- Никакого " да", Владимир Михайлович, - со строгой благожелательностью
отрезал Суровцев. - Ваши показания имеют цену только потому, что мы сами
попросили вас помочь нам. Потому мы и доверяем вашим отзывам и показаниям.
Иначе все это ни к чему. Неужели вы этого не понимаете?
- Да, но...
Суровцев строго взглянул на него и вдруг рассмеялся.
- Ну и странный же вы человек, Владимир Михайлович, уж не обижайтесь.
Очень странный. Опять у вас " но"... Ну чего вы, в самом деле, боитесь?
Какое там " но...". Вы ведь не тот, первый, известный свидетель и не тот
неизвестный, второй. Вы не ученик и не истец. Вы просто-напросто
устанавливаете невиновность человека. Опровергаете донос! Почему это вас
смущает" а?
- Да нет, конечно, не смущает. Спасибо.
- Ну, так, значит, и пишем. - Суровцев наклонился над бумагой.
Когда донесение было написано и подписано, он встал, положил на плечо
Корнилова руку и сказал:
- Меня-то благодарить вам, конечно, не за что. А вот вам-то
действительно спасибо! Очень интересный разговор был тут. Есть о чем
подумать.
И еще прошла неделя. Сад стоял грустный, мокрый и пустой. Яблоки сняли,
бригадира перекинули на другое место. Корнилов все ждал приказа свернуть
работы, а его некому было отдать. " Вот уж приедет хозяин, он тогда
распорядится", - отвечал политпросветчик и загадочно улыбался. Неужели,
мол, до тебя не доходит? Ведь не глупенький же. А что до него, собственно,
должно было доходить? Он именно и вел себя как глупенький. В каждый свой
приезд он обязательно звонил Суровцеву, и тот принимал немедленно. И они
сидели в обширном светлом кабинете с картой мира на стене, с окнами в
детский парк, пили минеральную и разговаривали. Говорили о всяком: о
кладах, о том, что пьеса братьев Тур или Шейнина " Очная ставка" -
прекрасная, острая жизненная пьеса на самую нужную тему. (А кстати, вы не
прочли статью Вышинского в " Известиях"? Обязательно прочтите! Там есть
любопытные факты!) О Зыбине, о раскопках (так что ж, еще не прислали вам
нового человека? Как же вы тогда работаете?!) Затем переходили к старику.
(А что старик? Он свое прожил, его не переделаешь. Пусть себе сидит
пишет.) И под конец составляли одну и ту же бумагу. Начало ее: " Считаю
своим долгом поставить вас в известность..." Конец ее: "...о Советской
власти отзывался положительно".
Так продолжалось неделю, а потом случилось вот что. Однажды, когда они
уже кончали работать, в кабинет с папкой в руках вошел Хрипушин. Он
коротко кивнул Суровцеву, прошел к столу и наклонился над Корниловым.
- Ну, порядок! - сказал он усмехаясь. - Скоро мы этого батюшку будем в
партию принимать, к этому дело идет.
- Что ж? - слегка улыбнулся Суровцев. - Заслужит - и примем.
- Заслужит, заслужит! Я уж по вашим бумажкам вижу, что заслужит! -
энергично заверил Хрипушин. Он развязал папку, вынул оттуда " Суд над
Христом" и потряс им перед Корниловым. - Вот работка-то! Да, ничего не
скажешь: здорово!
- Что здорово? - спросил Суровцев.
- Здорово свою линию поп проводит!
Суровцев что-то хмыкнул, а Корнилов удивленно, ну, конечно, подчеркнуто
удивленно, поглядел на майора.
- Какую линию-то? - ответил ему Хрипушин. - А вот какую: что б там ни
писали об этом Маркс - Энгельс - Ленин - Сталин, а Христос-то был!
- То есть был человек по имени Иисус, которого евангелисты произвели в
звание Христа, - осмелился Корнилов.
- А это уж неважно, это совершенно неважно, - махнул на него огромной
лапой Хрипушин, - тут уж кто как захочет, так и поймет. Главное - был!
Во-вторых, вот смотрите, как тогда гуманно судили. А мы, чекисты, на эту
поповскую гуманность плевали, - вдруг взревел и взорвался он. - Так вот,
как того поп хочет, так никогда не будет. А будет так: заслужил - получай!
И полной мерой! А третье - самое главное. Вот распяли безбожники Господа
Бога нашего, а он на третий день, смерть смертью поправ, воскрес и
вознесся.
- Слушайте, так вот как раз этого в рукописи и нет! - крикнул Корнилов.
Он действительно был ошеломлен.
- То есть как это нет? - гневно повернулся к нему Хрипушин. - Как это
нет, когда черным по белому тут все это и написано. Что вы мне-то голову
морочите?! - Он кинул рукопись на стол. - Возьмите это ваше святое
евангелие! Суровцев, отберешь расписку, что материал возвращен.
- Что? - Корнилов, вскочил с места. - Я же просто так все это дал, без
всякой расписки. Зачем же вы?..
- Как? - Хрипушин повернул к нему свое страшное лицо и посмотрел на
него оловянными глазами. - Так вы что, играться сюда к нам пришли?
- Я... - начал было Корнилов.
- Вы что? Материал органам представили или книжку " Роман императрицы"?!
Лейтенант Суровцев?!..
- Да, да, - заторопился и забегал руками по бумагам Суровцев, - мы
сделаем, сделаем! Владимир Михайлович, ну такова же форма следственного
производства.
- Да что ты с ним объясняешься, что ты объясняешься? - совсем зашелся
Хрипушин. - Ты его лучше спроси, кто он? США или советский гражданин?
Обязан он или нет помогать органам? Ах ты. - Он стиснул кулаки, и скулы у
него налились. - И кончайте эти детективные истории немедленно! А то
развели мне богословия на сто листов! Нет так нет, и голову нечего
морочить! Но смотри, Суровцев! Ты у меня смотри, пожалуйста! С тебя весь
спрос! - И он стремительно вышел из кабинета.
Несколько секунд оба молчали. Надо сказать, если Хрипушин хотел
произвести впечатление, то он его произвел. Саженный вышибала с
напружиненными кулаками и холуйским блестящим по ниточке пробором
посередине, он произвел впечатление! Впрочем, он, может быть, и ничего не
хотел производить. Просто, переступая некие пороги, он совершенно
автоматически, как актер, входил в нужное состояние. Он вконец развинтил
себе нервы, и его всегда била истерика. Била, когда он допрашивал
арестованного, била, когда прижимал свидетеля, била, когда начинал орать,
била, когда кончал орать, потому что понимал: орать сейчас бесполезно.
И еще одно, пришедшее к нему в последние месяцы, - никогда он еще не
чувствовал себя так твердо обеими ногами на земле, как сейчас. Он знал,
что не зря его вытащили сюда из захолустья и присвоили звание майора, что
в мире очень многое переменилось и вот-вот наступит тот долгожданный час,
когда Вождь даст наконец на вооружение своим славным чекистам выработанные
им совершеннейшие методы ведения следствия, что, исходя из глубокого
творческого понимания идеи марксизма и сталинского анализа идеи
международной рабочей солидарности, Вождем уже подведена некая
непоколебимая теоретическая база под эти новые методы, вернее, под эти
новые формы классовой борьбы. И тогда эти аппаратчики, которые сейчас
смотрят на него сверху вниз, заткнутся навсегда, ибо потребуется не только
наука и формочка, а еще и нечто иное, живое, а не мертвое. А это у него
есть, и он готов, а они еще - как сказать, как сказать. Поэтому все эти
месяцы он жил в повышенном состоянии, в напряженном и непрерывном ожидании
чего-то большого, славного и громкого. И именно поэтому же и заводился он
и орал сейчас чаще, чем обычно.
- Ах, как нехорошо вышло, - бесполезно поморщился Суровцев, когда
Хрипушин ушел, - и надо же было вам говорить... Ну ничего, ничего. Вот вам
бумага, пишите... - он задумался. - Пишите, значит, так: " Из дела по
оперразработке А.Э.Куторга мною, Владимиром Михайловичем Корниловым,
получена обратно рукопись на двухстах двадцати четырех листах машинописи
" Суд над Христом" как не представляющая оперативной ценности".
Подписались. Дата. Все! Давайте сюда! Фу, черт, как все неудачно вышло.
Воды хотите? - Корнилов мотнул головой. - Да ничего, ничего! То ли у нас
еще бывает. Я скажу вам, почему майор злится: ему самому влетело.
- От кого?
- От начальника. Как раз вчера подполковник меня вызвал с делом. Я ему
доложил все по порядку. Он полистал, полистал вот " Суд", взял, листика три
прочел, потом и говорит: " Ну что же, кажется, верно - ерунда! Сумасшедший
дед, и все! Будем, наверно, закрывать - но только знаешь? Не вполне
солидно это как-то у нас выглядит. Вот пять донесений, и во всех одно и то
же: не допускал, не допускал. А что же он допускал? Рассуждение о
божественной литургии, что ли? Да говорили ли они вообще или просто водку
пили? А вдруг он просто затаился? Вот мы дело закроем, а тут он и каркнет
во все воронье горло, что мы тогда будем делать? " Я молчу, сказать-то
нечего. Вот он подумал еще и решил: " Ладно! Подождем еще с недельку -
вреда от этого не будет, а оснований прибавится..." Ну и на майора,
конечно, поднапер в этом смысле. А майор на нас. Вот и все.
- И надо же было мне высовываться с этими листами, - с горечью сказал
Корнилов. - Кто меня просил их вам приносить? Кто тянул меня, дурака, за
язык? Ах ты... - И он стукнул себя кулаком по лбу.
- Ну что вы, что вы! - огорчился и взволновался Суровцев. - Ведь это
такой великолепный оправдывающий материал! Мы уже имеем и отзыв на эту
работу! Нет, это вы отлично сделали! А что касается разговора... - Он
вдруг засмеялся и махнул рукой. - Плюньте, честно говорю, плюньте! У нас
тысячу таких на дню бывает! Честное слово. - Но, подписывая пропуск, вдруг
снова посерьезнел и сказал уже без всякой улыбки: - Только теперь и я уж
вас попрошу. Дело действительно идет к концу. Будьте поактивнее. Начните
разговор сами и о политике.
Всю эту неделю состояние у Корнилова было преотвратительное. Погода над
горами окончательно расмокропогодилась. Дожди, дожди, дожди. Алмаатинка
вздулась, ревет, катит камни. На месте раскопок серая и рыжая слякоть.
Палатка протекает, пришлось перетаскивать койку и подставлять кастрюлю. А
тут еще собака повадилась ночью выть - встанешь сонный, швырнешь в нее
чем-нибудь - отскочит немного, сядет и опять, подлюка, воет, воет.
А дождик нудит и нудит - день и ночь, день и ночь - мелкий, серенький,
косой, такой, что и жить не хочется. На его фоне и происходит черт знает
что. Но всего неприятнее была все-таки встреча с Линой. Он зашел к ней в
институт, приотворил дверь кабинета, позвал, и она сразу же выскочила,
ослепительная, светлая, радостная, он чуть не вскрикнул: какая она! А она
увидела его и сразу потухла. И ничего у нее не нашлось для него, кроме:
" Ах, это вы, Владимир Михайлович". Так, стоя в коридоре при полуоткрытой
двери, они и поговорили - о раскопках, о горах, о дождике, о яблоках - не
надо ли помочь достать? Он может! Нет, спасибо, ничего не надо! Потом он
заикнулся о Зыбине, и она быстро сказала: " Знаю - говорили. Ну что же? Не
виноват - разберутся, выпустят..." Вот так. Вот и все. Он ушел, а
настроение у него после этого было такое, что хоть сейчас в Алмаатинку.
И отца Андрея он тоже видел только один раз и то на три минуты. Рядом
под бугром стоял колхозный газик, и там сидели его дочка и кто-то из
правления. Отец Андрей залетел за рукописью. Взял ее, спросил: " Прочли?
Понравилось? Нет? Ну потом, потом! " - и скатился с бугра, старый смешной
попик в широкой поповской шляпе, плаще, похожем на рясу, в сапогах и
глубоких калошах.
Вот все это - мелкое, пасмурное, несуразное, ноющее, как больной зуб, -
донельзя, до болезни развинчивало и просто выпихивало со света Корнилова.
И он понимал: от этого не сбежишь, не спрячешься, оно всюду и всегда с
тобой, потому что оно и есть - ты. И еще мучило сознание - ну куда, зачем
он сунулся? Кто его тянул за язык? Захотелось спасти батюшку? Так,
спаситель, спаси сначала себя самого. И вот теперь его вызывают,
приказывают что-то писать, дополняют, поправляют, кричат, угрожают, а он
должен вертеться и оправдываться. Почему? Ради какого дьявола? И сколько
же тогда он стоит со всеми его клятвами, и что он вообще понял на этом
свете? А самое-то главное - что ему сейчас делать с собой? Напиться? Он и
напивался: напился у Волчихи раз, напился у нее два. Ребята какие-то за
водкой пришли, гармошку принесли, он на ней поиграл слегка. Они его на
свадьбу начали звать, он отказался. А потом так надрался с рабочими, что
его два дня рвало желчью и он не мог головы оторвать от подушки - все
кружится, все болит, ничего не хочется и на все наплевать. Поднялся он
только на третий день. У порога его снова вытошнило - и стало сразу легче:
он поднял голову, обтер рот прямо ладонью, рука дрожала, он сам весь
дрожал и пошел. Шел и шатался, но до " Голубого Дуная" все-таки дошел. Там
было полным-полно, над бочкой орудовала пухлая розовая буфетчица - ни дать
ни взять подарочная баба с чайника из магазина сувениров. Он слепо через
толпу пошел на нее и заказал сразу шесть кружек пива. Кто-то донес их до
свободного стола. Он сидел и пил не отрываясь. Одна кружка, другая, третья
- все они рядком стояли на столе. Люди смотрели на него и сочувствовали. А
подначивать никто не подначивал, потому что все понимали. Потом он встал и
пошел. А на половине пути вдруг тучи прорвало и хлынуло солнце. Сразу все
кругом запестрело, заблистало, застрекотало, зачирикало. Стало светло,
тепло, горячо, просторно. Он опустился под куст. Посидел, подумал, сходил
куда-то. Стало совсем ладно. А солнце грело, светило, слепило, валило его
|
|