Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Часть третья 2 страница
|
|
слезы) и теперь сидела похожая на снегиря-пуховичка - тихая, печальная,
пригожая.
- А вот так, дорогая, - ответил отец Андрей ласково, - что не смел я
никого прощать. Откуда я взялся такой хороший да добрый, чтоб прощать?
Как, скажи, простить разбойника за убийство ребенка? Что это, моего
ребенка убили? Или я за это прощение отвечать буду? Нет, потому и прощаю,
что поп я. А с попом и разговор поповский. Никто его прощенье всерьез и не
понимает. Милость господня безгранична - вот и изливай ее, не жалея.
Милость-то, конечно, безгранична, да я-то с какого края к ней примазался?
Я разве приказчик Богу моему? Вот смотрите, наша хозяйка-ларечница
отсидела три года за чужую вину. Подсыпался к ней однажды бухгалтер: дай
да дай выручку на два дня. Она и дала. Только его, негодяя, и видела. А я
его знаю! Он человек набожный! В церковь ходил аккуратно, два раза у меня
на тайной исповеди был! Теперь появится здесь, обязательно в третий раз
придет. " Отпустите грех, батюшка". Ну и как я ему отпущу? Сидела она, а
прощу я? И он мне за это отпущение еще из ворованных денег, поди, пятерку
в ладонь сунет? Что же это за прощение будет? Чепуха же это! Полный
абсурд!
Волчиха вдруг быстро поднялась и вышла из комнаты.
- А Христос? - спросил Корнилов и налил себе и отцу Андрею еще по
полстакана. - Как же Христос всех прощал?
- Спасибо, - сказал отец Андрей и взял стакан в руки, - ну, это уже
последний. Вот о Христе-то и идет разговор. Христос, Владимир Михайлович,
так вас, кажется, по батюшке? - Христос мог прощать. Недаром мы его
именуем искупителем. Ведь он бог, тот самый, что един в трех лицах
божества, так почему же он, будучи Богом, то есть всемогущим, не мог
простить, не спускаясь с неба? Даже не простить, а просто отпустить грехи,
вот как мы, попы, отпускаем, не сходя с места? Умирать-то, страдать-то ему
— Регулярная проверка качества ссылок по более чем 100 показателям и ежедневный пересчет показателей качества проекта.
— Все известные форматы ссылок: арендные ссылки, вечные ссылки, публикации (упоминания, мнения, отзывы, статьи, пресс-релизы).
— SeoHammer покажет, где рост или падение, а также запросы, на которые нужно обратить внимание.
SeoHammer еще предоставляет технологию Буст, она ускоряет продвижение в десятки раз, а первые результаты появляются уже в течение первых 7 дней. Зарегистрироваться и Начать продвижение
зачем? Вы думали об этом? Конечно, не думали: для вас и Христос, и троица,
и Господь Бог-отец, отпустивший сына на казнь, и сын, молящий отца перед
казнью: " Отче, да минет меня чаша сия", все это мифы, но смысл какой-то
таят эти мифы или нет? Мораль сей басни какова?
- Христос не басня, - сказал Корнилов, - я верю, был такой человек.
Жил, ходил, учил, его распяли за это.
- Ну вот, значит, уже легче. В Христа-человека вы, стало быть, верите.
А я верю еще и в Христа! В Бога-слово. Вот как у Иоанна: " В начале бе
Слово, и слово бе Бог". А если все это так, то мораль сей басни проста:
даже Бог не посмел - слышите, не посмел простить людей с неба. Потому что
цена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих синайских высот,
влезь в подлую рабскую шкуру, проживи и проработай тридцать три года
плотником в маленьком грязном городишке, испытай все, что может только
человек испытать от людей, и когда они, поизмывавшись над тобой вволю,
исхлещут тебя бичами и скорпионами - а знаете, как били? Цепочками с
шариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот, когда
тебя эдак изорвут бичами, а потом подтянут на канате да приколотят -
голого-голого! - к столбу на срам и потеху, вот тогда с этого проклятого
древа и спроси себя: а теперь любишь ты еще людей по-прежнему или нет? И
если и тогда ты скажешь: " Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю! " -
то тогда и прости! И вот тогда и действительно такая страшная сила
появится в твоем прощении, что всякий, кто уверует, что он может быть
прощен тобой, - тот и будет прощен. Потому что это не Бог с неба ему грехи
отпустил, а распятый раб с креста его простил. И не за кого-то там
неизвестного, а за самого себя. Вот какой смысл в этой басне об
искуплении.
- И, значит, теперь, - спросил Корнилов, - вы можете прощать, а не
отпускать?
- Да, теперь, пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то; когда я
это право заслужил, то оказалось, что в нем никто не нуждается.
Корнилов сидел пошатываясь и смотрел на отца Андрея. Что-то многое
зарождалось в его голове, но он не мог, не умел этого высказать.
- И как, вы все грехи можете прощать? - спросил он. - Или только те,
которые перенесли на себе? Вот, например, вас, наверно, не раз продавали,
так Иуду вы простить можете?
Отец Андрей посмотрел и улыбнулся.
- А почему нет? Ведь кто такой Иуда? Человек, страшно переоценивший
свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок всем
— Разгрузит мастера, специалиста или компанию;
— Позволит гибко управлять расписанием и загрузкой;
— Разошлет оповещения о новых услугах или акциях;
— Позволит принять оплату на карту/кошелек/счет;
— Позволит записываться на групповые и персональные посещения;
— Поможет получить от клиента отзывы о визите к вам;
— Включает в себя сервис чаевых.
Для новых пользователей первый месяц бесплатно. Зарегистрироваться в сервисе
нам - слабым и хлипким. Не хватай глыбину большую, чем можешь унести, не
геройствуй попусту. Три четверти предателей - это неудавшиеся мученики.
- А Христос что ж, не понимал, кого он вербует в мученики? - неприятно
осклабился Корнилов. - Ну, знаете, тогда далеко ему до нашей техники
подбора кадров. Те тоже дают порой промашки, но так... - Он покачал
головой. - Подумать только, какую компанию он себе собрал. Петр отрекся,
Фома усомнился, а Иуда предал. Трое из двенадцати! Двадцать пять процентов
брака. Да любой начальник кадров слетел бы за такой подбор. Без права
занятия должности. Вот Петр: ведь только случайно и он не стал предателем.
Ну как же. Его тогда какая-то девка из дворца правителя признала: " Э, да
ты тоже из них? " А что он ей ответил? " Знать я его не знаю, ведать не
ведаю, и дела мне до него никакого нет". И так три раза: нет, нет и нет.
Ну а что, если бы кто из власть предержащих тут был и эти девкины слова
услышал? Он сразу бы прицепился: " Как ты говоришь? Этот? Вот эта самая
борода? А ну, подойди-ка сюда, уважаемый. Так вы что? Оба из одной
компании, стало быть? Ах нет? И не видел, и не слышал? А что же она
говорит? Наговаривает? Ах негодяйка! И этот врет? И этот тоже? Ах они
клеветники! Ах гады, ну постой, я их всех!.. Взять! Этого, самого
безвинного! В холодную его! Раздеть до низиков! Он думает, что он у тещи в
гостях! Врешь! Запоешь! Вспомнишь! Как еще! " - Корнилов с большой
экспрессией исполнил эту сцену. - Ну вот и конец вашему Петру. А ведь
помните, что Христос об нем сказал: " Ты камень, и на камне этом я возведу
храм свой! " Хорош камень! Впрочем, и храм у вас тоже получился хорош! Ну
ладно, с этими двумя в общем-то понятно - а вот куда Пилата денете? Судью,
руки умывающего? Который и на смерть осудил, и в смерти как бы не виноват.
Потому что если общественность вопит " распни, распни! ", то что тогда судье
остается, как и правда не распинать? Так вот с этим-то председателем
воентрибунала что нам делать? Тоже прощать? За чистоплотность? Не просто,
мол, распял, а руки перед этим вымыл? Не хотел, мол, но подчинился
общественности. Ах, какое смягчающее обстоятельство! Так что, войдет он в
царствие Божие или нет?
- Без всякого сомнения, - ответил отец Андрей. - Если судья вдруг
почувствовал на своих руках кровь невинного - он уже задумался. А если он
начал думать, то уж додумает до конца. Помните, как Мармеладов
Раскольникову говорит: " Распни меня, распни, судья праведный, но распни и
пожалей, и я тогда руки тебе поцелую..." Да и что мы знаем достоверного
про Понтия Пилата - проконсула иудейского?
Обратно шли уже сильно подвыпившие. Отец Андрей размахивал руками и
говорил:
- Да, Христово ученье это самое: " Несть Эллина, несть Иудея" - не
оригинально! Все это уже было! Да! С этим приходится согласиться! Но
только в каком смысле, дорогой товарищ Корнилов? Только в одном! В том-то
и лихость таких истин, что они всегда были с нами, и изречь их не великая
мудрость, а вот умереть за них... Но вот что-то философы не больно хотели
умирать...
Они шли покачиваясь, кричали, и на них даже редкие колхозные собаки, и
те уже не лаяли. А над садами и горами плыла полная черная южная ночь.
Тучи закрыли небо. Парило, как перед грозой. И было тихо-тихо: не
стрекотали кузнечики, не пели сверчки, не кричали в длинных влажных
травах, похожих на водоросли, крапчатые болотные птахи, только внизу, как
отдаленный железнодорожный переезд, все грохотала Алмаатинка. Этот
раздувшийся к ночи ледяной поток (весь день таяли снеговые шапки) ломал
горы и катил валуны.
Перед тем как выйти из дому, Марья Григорьевна - мягкая, теплая,
податливая - набросила на голые плечи, черную шаль с розами, но когда
Корнилов хотел обнять ее, то наткнулся на жесткую, напружиненную руку
попа. " Вот чертов поп, - подумал он, - а ведь ему больше шестидесяти".
- Вот у меня, - продолжал отец Андрей, - сейчас лежит книга. Ваш
директор дал почитать. " Переписка апостола Павла с философом Сенекой
Христианствующим". Слышали такого - Анний Луциний Сенека? Так вот, с
христи-ан-ствующим.
- Ну, а что же особенного?
- А то особенное, дорогой товарищ Корнилов, что не был этот господин
Христианствующим. Подделка это все. Он о Христе и не слышал. Как, конечно,
и о Павле. А услышал бы - обоих вздернул на крестах и не охнул. Но веление
века он понял правильно. Вот поэтому он и христианствующий. Нельзя было в
то время услышать шаги командора и не стать Христианствующим.
" Услышать шаги командора, - подумал Корнилов. - Наверно, собака, стихи
пишет вроде попа Ионы Брихничева", - и сказал:
- А не могли бы вы как-нибудь попроще? А то не совсем понятно, о чем вы
вообще.
- Я говорю вот о чем. Республика во время Сенеки умерла. Вернее, не то
уже умерла, не то еще только умирала - этого толком никто не знал, потому
что никто не интересовался. На свет лезли упыри и уродцы. И назывались они
императорами, то есть вождями народа. Оглянуться было не на что. Ожидать
было нечего. Настоящего не существовало. Сзади могилы, и впереди могилы.
" Третье поколение уже рождается в огне гражданской войны". Это Гораций о
прошлом Рима. " Волки будут спать на площадях и выть от голода в пустых
чертогах" - это Овидий о будущем Рима. Но то был еще золотой век. Август.
Принципат. Расцвет искусств. А после уже действительно пошла тьма и
безысходность. И юрист Ульпиан объяснил причину этого так: " Что нравится
государю, то имеет силу закона, потому что народ перенес и передал ему
свои права и власть". И Сенека понимал: раз так, надо опираться не на
народ - его нет, не на государя - его тоже нет, не на государство - оно
только понятие, - а на человека, на своего ближнего, потому что вот он-то
есть, и он всегда рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба.
Не поэт, не герой, а голый человек на голой земле. Вы понимаете?
- Ну, я слушаю, все слушаю, - ответил Корнилов.
- Ибо человек, если так на него взглянуть, не только самое дорогое, но
и самое надежное в мире. Вот последнее-то, кажется, товарищ Сталин себе
уяснил далеко не полностью!
" Вот выдает, - подумал Корнилов, - зачем это он так? При ней? " Но
неожиданно для себя сказал:
- Я слышу речь не мальчика, но мужа, она с тобой, отец, меня мирит.
- Спасибо! И безо всяких лишних слов спасибо! - серьезно ответил отец
Андрей. - Да, Сенека это понял и за это у позднейших отцов церкви получил
прозвание Христианствующего. Но не Христа! Теперь вот о Христе. Лет за
тридцать до этого на другом конце империи бродил по песчаным дорогам Иудеи
плотник или строитель, говорят еще, что он делал плуги, нищий проповедник
с кучкой таких же бродяг, как и он. Они хоть не сеяли и не жали, но урожай
собирали - то есть попросту попрошайничали. Что соберут, то и поедят, где
их тьма застанет, там и заночуют. Все беспрекословно слушали своего вожака
- нрав у него был вспыльчивый, яростный, но отходчивый. А вообще имел
характер ясный и простой. Образован не был, хотя греческий и знал (иначе
как бы он говорил с Пилатом?). А проповедовать умел, и его заслушивались.
Говорил картинно, хотя и суховато, просто и четко, с великим жаром
убежденности. Был очень осторожен, и заставить его проговориться было
невозможно. И хотя всем было ясно, что он отрицает все - императора,
власть императора, богов императора, мораль императора, - за язык поймать
его не удавалось. Вести из Рима просачивались скупо, и что делалось в
империи - никто не знал, да и что было этим рыбакам да ремесленникам до
высокой политики? Философские же и исторические сочинения, так сказать,
книги века, конечно, доходили и в эту тьму тараканью, но этот плотник или
строитель их никогда не развертывал. Зато яснее, чем все эти поэты,
философы, ораторы и государственные умы, он понимал одно: мир смертельно
устал и изверился. У него нет сил жить. Выход один - надо восстановить
человека в его правах. Но знал он и еще одно - самое главное! За это
придется умереть! И не так умереть, как умер Сократ, среди рыдающих
учеников, не так, как кончал с собой римский вельможа в загородной вилле,
то открывая, то вновь перевязывая жилы, - а просто нагой и наглой смертью.
А вы понимаете, что такое крестная смерть? - спросил отец Андрей, вдруг
останавливаясь. - " Masmera min hazluv" - длинные гвозди креста, а?
Понимаете?
- Что, очень больно? - как-то даже всхлипнула Марья Григорьевна, и
Корнилов почувствовал, что она прильнула к отцу Андрею, а тот, сминая,
нарочито больно, придавил ее к себе.
- Ну зачем вы это завели? - спросил Корнилов досадливо.
- А крестная смерть значит вот что, молодой человек, - продолжал отец
Андрей. - Вот легионеры с осужденными добрались до места. Кресты там уже
торчат. " Остановись! " С осужденных срывают одежду. Их напоили по дороге
каким-то дурманом, и они как сонные мухи, их все время клонит в дрему от
усталости. На осужденных накидывают веревки, поднимают и усаживают верхом
на острый брус, что торчит посередине столба. Притягивают руки,
расправляют ладони. Прикручивают. Прикалывают. Работают вверху и внизу. На
коленях и лестницах. Кресты низкие. Высокие полагаются для знатных
преступников. Вокруг толпа - зеваки, завсегдатаи экзекуций и казней,
родственницы. Глашатаи. Все это ржет, зубоскалит, шумит, кричит. Женщины
по-восточному ревут, рвут лицо ногтями. Солдаты орут на осужденных. Кто-то
из приколачивающих резанул смертника по глазам - держи руки прямее.
Нелегко ведь приколотить живого человека, поневоле заорешь. Наконец
прибили. Самое интересное прошло. Толпа тает. Остаются только кресты да
солдаты. И там и тут ждут смерти. А она здесь гостья капризная,
привередливая. Ее долго приходится ждать. Душа, как говорит Сенека,
выдавливается по капле. Кровью на кресте не истечешь - раны-то ведь не
открытые. Тело растянуто неестественно - любое движение причиняет
нестерпимую боль, - ведь осужденный изодран бичами. Часа через два раны
воспаляются, и человек будет гореть как в огне. Кровь напрягает пульс и
приливает к голове - начинаются страшные головокружения. Сердце работает
неправильно - человек исходит от предсмертной тоски и страха. Он бредит,
бормочет, мечется головой по перекладине. Гвозди под тяжестью тела давно
бы порвали руки, если бы - ах, догадливые палачи! - посередине не было бы
вот этого бруса, осужденный полусидит, полувисит. Сознание то появляется,
то пропадает, то вспыхивает, то гаснет. Смерть разливается от конечностей
к центру - по нервам, по артериям, по мускулам. А над землей - день - ночь
- утро. День, вечер, ночь, утро - одна смена приходит, другая уходит, и
так иногда десять суток. Служат здесь вольготно, солдаты режутся в кости,
пьют, жгут костры - ночи-то ледяные. К ним приходят женщины. Сидят
обнявшись, пьют, горланят песни. Картина.
- Да, картина, - сказал Корнилов неодобрительно, - и вы, видать, мастер
на такие вот картины.
- Христу повезло. Он умер до заката. Страдал, однако, он очень. Он
изверился во всем, метался и бредил: " Боже мой, Боже мой, для чего ты
оставил меня? " И еще: " Пить". Тогда кто-то из стоявших обмакнул губку в
глиняный горшок, надел ее на стебель степной травы, обтер ему губы. В
горшке была, очевидно, обыкновенная римская поска - смесь воды, уксуса и
яиц: ее в походах солдаты пили. Тогда, вероятно, сознания у него уже не
было. Один из воинов проткнул ему грудь копьем. Потекла кровь и вода - это
была лимфа из предсердия. Так бывает при разрыве сердца, а в особенности в
зной при солнечном ударе. Вот так умер Христос. Или, вернее, так
народилось христианство.
Он остановился, вобрал в себя полной грудью воздух и сказал:
- То есть так произошло искупление, друзья мои. Человек был снова
восстановлен в своих правах.
- Чтоб наш любимый вождь через две тысячи лет мог сказать: " Самое
дорогое, что есть на свете, - это человек", - ответил Корнилов.
- Ах, как он неосмотрительно сказал это, - покачал головой отец Андрей.
- Ах, как неосмотрительно. И не ко времени!
Что они потом говорили и где были, Корнилов помнит очень плохо.
Кажется, вдвоем они провожали Марью Григорьевну. Кажется, потом Марья
Григорьевна проводила их. Затем как будто бы они шли вдвоем с отцом
Андреем и тот ему о чем-то толковал. Отрезвление наступило внезапно.
Впереди вдруг вспыхнул прямой зеленый луч фонарика, ослепил его и осветил
высокую, тонкую женскую фигуру на тропинке. Голос из этого луча позвал:
- Владимир Михайлович...
- Даша! - крикнул он, бросаясь вперед, и сразу же стало опять темно.
Пропал ли отец Андрей сейчас же или все время был с ними третьим, но стоял
в темноте - от так и не помнит и потом тоже выяснил не с полной точностью.
Во всяком случае, голоса он больше не подал.
- Дядю сегодня увезли, - сказала Даша из темноты.
- Что? Как? - крикнул Корнилов и стиснул ее руку.
С этой минуты все, что он говорил ей и слышал от нее, он помнит в
каких-то отрывках, словно в скачущем луче фонарика. То свет, то темнота.
Он хорошо помнит, что она сказала:
- Достучался один военный. Очень вежливый. Поздоровался. Попросил
поехать с ним на час. Сказал, что потом доставит обратно. Я ждала, ждала,
потом пошла к вам.
- Я ничего не знал, - быстро ответил он зачем-то, а потом добавил: -
Это, наверно, по поводу Зыбина. Ведь его тоже...
Она вцепилась ему в руку.
- Как?
- Да вот так, - ответил он.
Потом они стояли, молчали, подавленные всем этим, и вдруг он обнял ее
за плечи и сказал:
- Ничего, ничего, все образуется! - И в эту минуту ему действительно
стало казаться, что все образуется. Что все так неважно, что об этом не
стоит и думать. Потом Даша вдруг заплакала. Просто уткнулась ему в грудь и
заплакала тихо, горько, как маленькая. А он гладил ее по волосам как
сильный, старший и повторял: " Ничего, ничего".
И спросил:
- А бумажку-какую-нибудь он показывал?
Оказалось, нет, не показывал. Просто военный сказал: " Я вас попрошу
только на час, а потом сам вас довезу до дома..." И дядя как-то незаметно
вздохнул и ответил: " Ну что ж, едемте! " И поглядел на нее, будто хотел
что-то сказать, но так ничего и не сказал. Просто снял пиджак, оделся и
вышел за военным. А на дороге, под горой, стояла, светила лиловыми фарами
машина, и за рулем сидел шофер. Вот так все и случилось.
- Да, - сказал. Корнилов, - да, это уже случилось. Ну что ж, пойдемте
ко мне.
И опять он был совершенно спокоен.
Когда они вошли, он повернул выключатель. Зажегся свет.
- Вы смотрите, починили-таки электростанцию! - удивился он, и, хотя это
было совершеннейшим пустяком, он почему-то очень обрадовался. Подошел к
столу, отодвинул стул и сказал Даше просто и обыденно: - Садитесь,
пожалуйста! Не убрано у меня, конечно, и грязюка страшенная, но...
- Ничего, ничего! - ответила она так же обыденно, по-школьному и, вот
странность, - улыбнулась!
И он тоже улыбнулся.
Отчаянность и бесшабашность, как крепкое вино, били ему в голову.
- Ничего, как увезли, так и привезут, - сказал он бодро и твердо. - Вот
что с нами-то будет...
Она воскликнула:
- С вами?!
- С нами, - кивнул он головой, - со мной, с Зыбиным.
- А его не... - Она сидела выпрямившись и смотрела на него блестящими,
большими от слез глазами (в комнате было очень светло).
- Нет, - ответил он, - нет, его-то не отпустят, он ведь не ваш дядя.
Нет, нет, нас если берут, то уж совсем. Придут с ордером, возьмут, и
тогда, как говорится, отрывай подковки!
Ему доставляло какое-то жестокое удовольствие и сознавать и говорить
это.
- Как, как? - переспросила она. - Отрывай...
- Подковки, подковки, - повторил он, - так дед-столяр говорит. Ну тот
старик, что был как-то у вас в гостях вместе с директором.
Даша все смотрела на него.
- А за что? - спросила она.
Он рассмеялся.
- Милая, да это вы их спросите. И знаете, как на этот вопрос они вам
ответят?
- Как?
Он опять улыбнулся и махнул рукой.
- Даша, Даша, - сказал он с какой-то страдальческой нежностью, - какая
вы еще маленькая.
И такой у него был ласковый и хороший голос, когда он произносил вот
это " маленькая", что она невольно улыбнулась сквозь слезы. Он подошел и
обнял ее за плечи.
- Вот слушайте, что я вам сейчас скажу, - произнес он, наклоняясь над
ней. - Дядя ваш, может быть, уже сейчас дома. Но придете - не говорите
ему, что вы были у меня.
- Почему?
- Ну просто не надо, и все. Слушайте дальше. Его привезут, и он,
наверно, с час будет молча ходить по комнате. Потом выпьет водки. Много.
Наверно, стакана полтора. Потом подзовет вас и скажет, чтоб вы никому не
рассказывали о том, что его куда-то увозили. " А то пойдут лишние
разговоры. Зачем? Не надо", - скажет он. Вы ему должны ответить: " Хорошо,
дядя Петя". " И Корнилову ни-ни", - скажет он. И вы, опять ответите:
" Хорошо". Вот и все. А дядя ваш, вот вы увидите, как он изменится с этой
ночи. К лучшему, к лучшему, Дашенька! Будет ласковым, тихим, общительным,
только, пожалуй, один на один начнет еще больше на вас цыкать, чтоб вы не
распускали язычок. Гости у " вас начнут появляться всякие, компании одна
веселей другой.
- Дядя всегда любил гостей, - сказала Даша, словно защищаясь от
чего-то. Она сейчас смотрела на него почти испуганно.
- А это не то, не то! - отмахнулся Корнилов. - Не тех гостей он любил.
Вы теперь совсем новых увидите. Таких, которых раньше он и близко не
подпускал, называл сволочами, трепачами, элементом.
- Я не понимаю вас, - сказала Даша жалобно. - Я ничего не понимаю, что
вы такое говорите. Вы мне объясните, пожалуйста.
А он все ходил по комнате, и веселая злость захлестывала его все больше
и больше.
- Впрочем, он, может быть, будет и совсем другим - гостей тогда вы
больше вообще не увидите. Он сделается угрюмым и неразговорчивым. Кроме
работы, ничего не захочет знать. В компанию его не затянешь, скажет: " Ну
их всех! Надоели! " Но это вряд ли. Очевидно, все пойдет так, как я вначале
говорил.
- Как?
- Очень весело и шумно.
- Вы очень страшно говорите, - сказала Даша жалобно.
- Да, страшно. Да ведь то, что сейчас происходит, это очень страшное и,
главное, непонятное, то есть я-то этого понять не могу, а другие-то все
понимают. Вот, например, Георгий Николаевич, вы ведь, кажется, хорошо к
нему относитесь? Этот все понимает. До точки. И не только понимает, но и
объяснить все может. Своими словами! А своих слов у него сколько угодно, и
все они как на подбор хорошие.
- Почему вы так говорите?
- А потому, что слышал, как вам он пел про изменников и предателей.
Лежал рядом в кладовке и заслушивался. Очень современные мысли товарищ
высказывал! Очень! Эх, много бы я дал за то, чтобы послушать, как он
там-то с ними разговаривает! Нелегко им придется.
- Вы правда так думаете? - спросила Даша.
- Клянусь последним днем творенья! Следователь ведь может только орать
и материться. А тут они в один голос вдруг запоют. Кто кого перепоет!
Знаете, как волк с лисой спорил о том, кто больше медведя любит?
- Ну зачем вы так? - огорчилась Даша. - Он такой хороший.
- А мы что, плохие? Мы ведь тоже ничего себе. Одна только беда - не
понимаем мы многого. Вот Зыбина посадили, и вы не понимаете, как, за что и
почему, а вот если бы вас посадили или меня, он сразу понял бы и почему и
за что. Он ведь историю французской революции назубок знает! Он столько
вам умных да красивых слов выскажет о том, что никому на свете верить
нельзя, кроме него, конечно. Он - сама истина. А вот видите - оказывается,
и истине этой кто-то взял да и не поверил.
- А вы радуетесь? - спросила Даша горько.
Корнилов с разбега остановился и посмотрел на нее.
- Радуюсь? - повторил он как бы в раздумье печально и вдруг согласился,
кивнул головой. - Да, пожалуй, я радуюсь. Горько радуюсь: ведь и меня ждет
то же самое! Возьмут, привезут куда надо и спросят: " А почему ты медведя
не любишь? " И ничего не поделаешь - не люблю! Ох как не люблю его,
мохнатого! А ведь это смертный грех - не любить медведя! А вот Зыбин
любит! Только сейчас ему другие люди - тоже языкастые - объясняют, что он
еще недостаточно медведя любит, что он еще недостаточно идейно его любит.
А любить медведя не так - это страшный грех. Медведя надо любить не за то,
что он мохнатый и столько людей подрал и пожрал - нет! это Боже избави! -
а за то, что он рвет и ревет: " Помните, самое ценное на свете - человек".
- И Корнилов засмеялся длинно, оскорбительно, глумливо.
- А что, разве не так? - спросила Даша.
- Чепуха! Бред собачий! " Дрянь и мерзость всяк человек", - сказал
Гоголь, вот это точно! Так оно и есть! Тряпка рваная больше стоит, чем
человек! Навоз и то удобрение, и то больше - его не бросают зря. А меня
вот взяли и однажды ночью за шиворот из того дома, где я родился,
выбросили. Даже вещей как следует собрать не дали! Три дня на ликвидацию
дел, и лети воробышком! За что, почему, как? Никто не объяснял! " Высылка
без предъявления обвинений" - есть у нас такая юридическая формула. С
тобой не говорят, тебя не спрашивают, тебе ничего не объясняют, потому что
объяснять-то нечего. Просто кто-то - кто тебя и не видел никогда - решил
по каким-то своим шпаргалкам, что ты опасный человек. И вот тебя взяли за
шиворот и выбросили. Ходи по какому-нибудь районному центру и не смей
поднимать глаз. На тебя взглянут, а ты поскорее глаза в сторонку, голову
пониже и бочком, бочком мимо. А самое-то главное - не смей никому
говорить, что не знаешь, за что тебя забросили сюда. Должен знать! Обязан!
И переживать свою вину тоже обязан! А главное - каяться должен! И
вздыхать! Иначе же ты нераскаянный. Ничего не понял. А знаете, как теперь
допрашивают? Первый вопрос: " Ну, рассказывайте". - " Что рассказывать? " -
" Как что рассказывать? За что мы вас арестовали, рассказывайте". - " Так я
жду, чтобы вы мне это рассказали". - " Что? Я тебе буду рассказывать? Да ты
что? Вправду ополоумел! Ах ты вражина! Ах проститутка! А ну-ка встань! Как
стоишь? Как стоишь, проститутка? " - там это слово особенно любят. " Ты что,
проститутка, стоишь, кулаки сучишь? В карцер просишься? У нас это скоро! А
ну, рассказывай! " - " Да что, что рассказывать? " - " Что? Мать твою! Про
свою гнусную антисоветскую деятельность рассказывай! Как ты свою родную
Советскую власть продавал, вот про что рассказывай! " И матом! И кулаком! И
раз по столу! И раз по скуле! Вот и весь разговор.
- Нет, вы шутите? - спросила Даша.
Он усмехнулся.
- За такие шуточки сейчас знаете?.. Шучу? Нет, это не я шучу. Это еще
кто-то с нами шутит, и бес его знает, до чего он дошутится. Но до чего-то
|
|