Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!
Род. в 1922 г. 3 страница
|
|
VII
С первыми лучами солнца весь город высыпал на площадь. В этот ранний утренний час решена была казнь старухи Мааб, привезенной еще накануне из леса. Решено было сжечь Мааб на костре, чтобы впредь не морочила людей, не выдавала перчатку гибели за перчатку победы. Привезли на площадь Мааб, сняли с колесницы, ввели на возвышение, где лежали сложенные для костра дрова. Поставили на них Мааб и привязали веревками к столбу. Перед самым столбом стоял свирепый рыцарь и кричал со злым смехом в самое лицо Мааб: – Ты обманула меня, Мааб! За это умрешь лютою смертью! И знак к казни я дам тою самою перчаткою, которая мне, по твоим словам, должна была доставить победу. С этими словами он поднял руку, чтобы дать знак палачам зажигать костер, и вскрикнул в испуге. Рука не двигалась. Точно налитая свинцом, она безжизненно повисла вдоль тела. Tогда он открыл рот, желая отдать приказание начинать казнь, но в тот же миг живая перчатка поднялась вместе с рукою и, тесно прижавшись к его рту, чуть не задушила его. Обезумев от ужаса, рыцарь вскричал: – Спаси меня, Мааб! Спаси! Мааб медленно сошла с костра, без всякого усилия перервав веревки, и, приблизившись к рыцарю, произнесла: – Я не солгала тебе. Живая перчатка воистину перчатка победы. В каждом правом деле она даст тебе победу всюду и везде. И в последней неудачной битве дала бы она тебе победу, если бы ты не шел на соседнего короля с корыстолюбивыми целями oвладеть его богатством, а защищал своего короля, свою родину, свою честь. И тогда бы ты не потерпел поражения, сознавая себя правым и в честном деле. Знай же, что живая перчатка будет служить тебе только во всех добрых и честных делах! Ведь удержала она тебя в те минуты, когда ты хотел пролить кровь невинных людей! Дала тебе победу над самим собою! Дала победу и тогда, когда на твою страну напали злые враги. Так будет с нею и впредь! И сказав это, исчезла, как тень, растаяв в воздухе, Мааб.* * *
Предсказание Мааб сбылось. Живая перчатка помогала рыцарю во всех его правых делах, давая ему победу, и удерживала его всякий раз, когда он начинал какую-либо скверную, несправедливую затею. И весь народ прославил его имя, и вместо свирепого рыцаря люди прозвали его рыцарем правым и благородным. 1912НУСЯ
На стенных часах в коридоре пробило два. Нуся захлопнула толстую тетрадь лекций и зевнула. Она встала сегодня очень рано, чтобы готовиться к полугодовым зачетам. Хотелось спать. Но еще больше сна давал себя чувствовать голод. Вот уже целую неделю Нуся не заходит в кухмистерскую, где прежде получала за тридцать копеек довольно скудный обед. Скудный – но тем не менее обед. А теперь седьмой день ей приходится довольствоваться чаем и ситным с плохонькой колбасою из мелочной лавочки. Нынче же и на колбасу не хватит. Всего восемь копеек осталось в ветхом, порыжевшем от времени кошельке. А недавно еще – конечно, сравнительно недавно – этот кошелек был новенький, красивый, а главное – полный денег, кредитных бумажек и блестящих новеньких золотых. Точь-в-точь так же полон, как полна была Нусина душа самыми светлыми, самыми радужными надеждами всего несколько месяцев тому назад.
Как хорошо помнит этот день Нуся! Отец с матерью, бабушка и маленькая сестренка Ирочка провожают ее на вокзале их уездного глухого уголка. Там, в бытность свою в родном городе, Нуся мечтала о Петербурге. Бедную гимназисточку Нусю манил Петербург и своими курсами, на которых Нуся, в этом году окончившая лишь гимназию, мечтала продолжать свое образование, и публичными лекциями, и театрами, и кружками учащейся молодежи. Там, чудилось ей, текла совсем особенная, совсем исключительная жизнь, полная значения, интереса и смысла. Каким будничным казалось ей ее прозябание, как она называла жизнь в уездном городке!
Родители не имели ничего против поступления Нуси на курсы в Петербурге; но отец, суровый труженик из бедных чиновников, решительно заявил дочке:
– Поезжай, коли надумала. А только смотри, Анна, денег зря не транжирь. Больше пятнадцати рублей высылать тебе в месяц не могу... А в Питере, говорят, жизнь втридорога. Не опростоволосься.
– Пятнадцать рублей в месяц! Да это целое состояние, папочка! – и Нуся, которой все казалось в розовом свете, даже запрыгала от радости. – И потом... потом я буду давать уроки!
– Ну, где там уроки, Нусенька! Чай, ученье все время съест у тебя... А ты вот что: возьми у меня... Продала я шубу с воротом черно-бурой лисицы, пятьдесят рублей дали. Вот, их возьми, деточка, на обзаведение. Куда мне, старухе? Сыта и обута. Много ли мне надо?..
И старая бабушка сунула в руку Нуси этот самый, теперь уже порыжевший, тогда же новешенький кошелек с деньгами, скрепляя слова свои поцелуем.
Через несколько дней Нуся уехала.
* * *
Петербург с первого же дня появления в нем Нуси жестоко напугал девушку. Сразу пришлось истратить целую уйму денег: внести плату за право слушания лекций, обзавестись книгами, заплатить за комнату. А там театры: нельзя же было не познакомиться с ними с первых же дней. Затем пришлось приобрести некоторые вещи для пополнения гардероба и прочее, и прочее, и прочее. Словом, деньги текли, как вода.
Не прошло и месяца со дня водворения Нуси на жительство в столице, как пришлось уже познакомиться с недохватками и недостатками. Деньги, подаренные бабушкою, очень скоро были израсходованы. Правда, каждое первое число отец аккуратно высылал по пятнадцать рублей в месяц, но разве этого могло хватить при восьмирублевой комнате на обеды, чай, прачку, трамвай и прочее и прочее?
А уроки, как на зло, не попадались. Слишком уж много развелось желающих давать уроки!..
Нуся, однако, не унывала. Новые товарки, знакомство с ними, разные кружки, а главное — театры, куда она с таким удовольствием бегала на галерку, не давали ей первое время долго раздумывать над печальными обстоятельствами. И только неделю тому назад, когда пришлось вместо обедов питаться чем Бог послал и избегать чуть ли не весь город, тщетно ища занятий, русая головка Нуси в раздумье опустилась, а беспечное до сих пор детское личико приняло столь несвойственное ему выражение озабоченности и грусти.
Нуся познакомилась с первыми вестниками нужды...
* * *
В то время как Нуся размышляла над грустным своим положением, у двери ее крошечной комнаты послышался легкий свист шелковых юбок, затем последовал троекратный стук в дверь, и в Нусину каморку просунулась элегантная хорошенькая головка в большой шляпе со страусовыми перьями.
– Изволина, можно к вам? – произнес звонкий голосок гостьи с порога комнаты.
– Входите, Борей, входите!
Элли Борей, однокурсница Нуси, дочь богатого банкира, впорхнула в комнату, внося с собой струю свежего морозного воздуха и вдобавок к нему – тонкий аромат дорогих парижских духов.
– Что вы делаете, Изволина? Никак зубрите лекции? Бросьте, милушка. Стоит того... Я сегодня не поехала на курсы. Проспала. Вчера отец повез всю семью в оперу. У нас была ложа. Вы не можете себе представить, как они пели вчера! Я обожаю «Риголетто». Вы помните этот мотив?
И Элли пропела хорошо знакомую Нусе арию.
Нуся оживилась, сразу забыла свои плохие дела, голод, жуткий призрак нужды. Элли она не любила, как не любили все эту богатую, праздную, Бог весть для чего поступившую на курсы, барышню.
Но Элли принесла с собою кусочек того радостного светлого мирка, который всегда так тянул к себе Нусю.
– А сегодня что вы делаете, Элли? – с любопытством спросила она нарядную оживленную Борей.
– Сегодня? Ах, милушка, да разве вы не знаете? Сегодня бал у технологов... Надеюсь, и вы там будете... Я нарочно к этому дню сшила себе платье. Прехорошенькое вышло: зеленое, прозрачное, на розовом чехле. Очаровательно... А на голову – розовую же ромашку... Вот вы увидите. Ведь встретимся на балу? Все наши там будут.
– Да? – голос Нуси упал до шепота, личико вытянулось и побледнело.
Ах, как ей хотелось попасть на этот бал! Она давно мечтала о нем. Но разве можно идти туда в том черном потертом платье, в котором она бегает на лекции или в театр на галерку? А другого у нее нет. Да и потом, какой уж тут бал, когда ей есть нечего. Нуся тяжело вздохнула. Глаза ее невольно наполнились слезами. Вдруг внезапная мысль осенила ее голову.
Что если взять взаймы несколько рублей у этой богатой и нарядной Элли? Можно будет купить светлую кофточку... Они недороги... Из дешевого шелку... И одеть с черной юбкой, предварительно хорошенько почистив последнюю. И перчатки... Может быть, и на туфли хватит. Элли всегда располагает крупными суммами карманных денег. Что ей стоит помочь товарке! Она, Нуся, отдаст ей, непременно отдаст, когда получит.
И красная от смущения Нуся, первый раз решившаяся просить в долг денег, заикаясь, чуть шепотом лепечет:
– Борей, голубушка, не можете ли вы мне одолжить десять-двенадцать рублей. Я вам отдам при первой возможности, – и окончательно смущенная, она низко-низко опускает свою русую головку.
Борей прищуривается. Ее глаза смотрят чуть-чуть насмешливо на эту склоненную головку. Сколько раз обращаются подруги с подобными просьбами к ней, Борей. Она уже к ним привыкла. Разумеется, у нее, Элли Борей, всегда найдется в портмоне такая ничтожная сумма. Но с какой стати рисковать ею? Она не настолько хорошо знает эту самую Изволину, чтобы быть уверенной в отдаче ею долга. Да и потом – на всякое чиханье не наздравствуешься: сегодня попросит одна, завтра другая. А ей, Элли, еще так много хотелось купить именно в этот день: такие миленькие открытки выставлены на углу Морской, затем надо зайти к Балле купить сладости. Она, Элли, обожает засахаренные фрукты – только фрукты, остальных сладостей не признает. И еще непременно надо купить кое-что из туалета...
Как, однако, неудобно отказывать этой девочке. Элли косится на все еще склоненную русую головку: «Сейчас видно глухую провинциалку, – иронизирует она мысленно, – извольте радоваться – дай ей сразу десять-двенадцать рублей! Или она воображает, что Элли кует деньги? Ужасно глупо!»
Элли Борей встает, смотрит мельком на золотой браслет с часиками, украшенными эмалью, и говорит отрывисто, не гладя на Нусю.
– Извините, Изволина, денег у меня в данное время нет. Были большие траты. Благодаря балу пришлось купить на платье, цветы, перчатки... Вы сами можете понять... Советую обратиться к кому-нибудь другому... Ах, Боже мой, как я заболталась у вас... Скоро три часа. Надо спешить обедать... Лошадь застоялась, я думаю, ожидая меня. Прощайте, милушка, прощайте.
И тряся хорошенькой головкой, а вместе с нею и густыми страусовыми перьями на шляпе, Борей поспешно пожимает руку Нуси и спешит за дверь. На пороге она останавливается, медлит на мгновение и, чтобы сказать что-либо, в невольном смущении бросает через плечо:
– Я бы советовала вам переменить комнату, Изволина. В ней вам положительно вредно оставаться. Посмотрите, какая сырость проступила в углу.
Еще легкий кивок головы, свист шелковых юбок, и изящная фигурка гостьи исчезает в длинном прокопченном чадом коридоре.
После ее ухода Нуся стоит как потерянная несколько минут на одном месте. Жгучий стыд, боль обиды и раскаяние в просьбе овладевают ее душою. Ах, что бы дала она, только лишь бы вернуть, не произносить сорвавшуюся у нее с уст фразу об одолжении денег!
– Бесчувственная, нечуткая, бессердечная, жадная эгоистка! – вырывается у нее стоном по адресу исчезнувшей Борей. Она с силой обхватывает руками голову, садится на свою жесткую-жесткую, как камень, кровать и горько плачет, зарывшись головой в подушки.
* * *
Январский день короток. Быстро спускаются зимние сумерки на землю. В Нусиной каморке они появляются много раньше, чем у других, потому что единственное оконце едва не упирается в стену противоположного дома, и в каморке редко бывает по-настоящему светло.
Нуся давно перестала плакать. Стоит с широко открытыми глазами и смотрит в потолок. Темные сумерки сгущаются. Темные мысли тоже – о людской несправедливости, эгоизме и нечуткости. Но как ни темны эти мысли, а голод заглушает их, резко напоминая о себе.
Нынче Нуся может позволить себе роскошь купить на четыре копейки ситного и на четыре колбасы, завтра уже ничего покупать не придется. Но о завтрашнем дне Нуся не думает. Волчий аппетит говорит ей об одном только сегодняшнем дне.
Она быстро одевает свою ветхую шубенку, старую шапочку под котик и, надевая по пути вязаные перчатки, спускается вниз на двор. Мелочная лавочка у ворот, тут же. Нуся покупает свой убогий обед, вернее теперь уже ужин, и спешит к себе. Всегда растрепанная, с подоткнутым подолом и тяжелой гремящей обувью, хозяйская прислуга ставит самовар. Нуся зажигает лампу, режет колбасу и ситный на маленькие кусочки и, стараясь обмануть голод, медленно съедает их, запивая чаем. Бьет шесть.
Девушка снова одевается и выходит.
Надо зайти к кому-нибудь из товарок по курсам. Может быть, там она услышит про уроки или про переписку.
Студеный зимний вечер сразу прохватывает Нусю своим пронизывающим ветром и хлопьями снега. Ноги зябнут в легких резиновых галошах. Голова кружится и болит; нельзя питаться безнаказанно всю неделю одним только ситным с колбасою!
В усталом Нусином мозгу складывается робкое решение. «Что если написать отцу, просить его выслать деньги вперед?» Но в тот же миг неудачная мысль отбрасывается: «Откуда же взять денег отцу, живущему с семьею на скромное жалованье – семьдесят рублей в месяц?»
И тут Нусю обжигает горечью мысль: а ведь она ни разу не зашла в храм, все ее мысли были целиком поглощены театрами, кружками, балами. Да и то общество, куда ее так манило, давно считало изжившим себя предрассудком ходить на службы и молиться Богу. И, стремясь успеть за ними, она незаметно для себя отстранилась от Церкви.
Зубы Нуси начинают стучать, как в ознобе. Ноги подкашиваются. Она с тоскою смотрит по сторонам. Маленький сквер еще открыт. Там скамейки. Необходимо сесть на одну из них, иначе она упадет. Голова кружится. И губы сами собой начинают сначала шепотом, а затем вслух произносить: «Пресвятая Богородица, спаси нас»...
Теплый лучик молитвы согревает надеждой уже замирающее сердце.
* * *
– Ба, Изволина, какими судьбами?
Нуся вздрагивает от неожиданности. Перед нею как из-под земли вырастает высокая фигура студента, запушенная снегом. При свете зажженных фонарей она сразу узнает знакомое некрасивое, все в рябинах от оспы лицо студента-технолога Алчевского, его светлые вихры, торчащие из-под фуражки, и старенькое летнее пальто, которое Алчевский носит во всякое время года.
Этот Алчевский очень беден, и Нуся отлично знает это. Питается он впроголодь, бегает по грошовым урокам. Его всегда можно застать в храме. И никогда хорошее настроение духа не покидает его, несмотря на то, что у этого самого Алчевского на плечах целая семья: мать-старуха, больная сестра-вдова, сестрины дети. И он умудряется содержать всех четверых.
– Эк вас вынесло, коллега, в такую непогоду! Сидели бы дома, а то, шутка ли сказать, добрый хозяин нынче собаку на улицу не выпустит, а вы вот, тут как тут, в стужу и метель на скамеечке в сквере...
– Да ведь вы тоже вышли, Алчевский, – уныло замечает Нуся, делая попытку улыбнуться.
– Ах, скажите, пожалуйста! – смеется Алчевский. – Да я, сударыня, мужчина, и нашему брату всякие нежности не с руки. Не по комплекции, изволите видеть. Это во-первых. А во-вторых, на радостях мне и стужа непочем. Жарко, словно летом при сорокаградусной температуре, а все от счастья.
– От счастья? – словно эхом откликнулась Нуся.
– Ну, да. Чего вы, с позволения сказать, глазки вытаращили? Счастлив я нынче, Анна Семеновна. Два урока получил. Один получше, а другой похуже. Да тот, что получше-то, так хоть самому первому в мире репетитору, и то находка. И гонорар разлюли-малина, и ученики теплые ребята. А главное дело – безработица у меня была за последнее время такая, что хоть ложись и помирай. Все хотят учить, а никто – учиться. А тут вот, словно с неба свалилось. Моя старуха-мать и то говорит: «Это нам свыше, Ванечка, послано, в награду за долгую голодовку...» Так как уж тут не радоваться да не чувствовать летнего зноя в стужу и метель!.. Ну, а вы что?
– Я?
Нуся хотела рассказать о себе этому веселому, неунывающему Ванечке (как все знакомые называли Алчевского), но только махнула рукой и неожиданно горько заплакала.
Алчевский растерялся от неожиданности.
– Анна Семеновна, что вы? Да Господь с вами? С чего это? А? – озабоченным голосом с заметной долей волнения лепетал он, заглядывая в залитое слезами лицо Нуси.
Та долгое время молчала, не будучи в силах произнести ни слова.
Долго утешал и успокаивал ее Ванечка, пока Нуся нашла в себе наконец силы собраться с духом и рассказать ему все, решительно все: и про свои более чем плохие обстоятельства, и про то, как она тщетно искала какого-либо заработка, урока, переписки, и про грозный призрак голода, и про отказ однокурсницы в помощи ей, Нусе, несмотря на обещание с ее стороны во что бы то ни стало отдать долг...
Нуся говорила, Алчевский слушал. Сидя на скамеечке сквера, занесенной снегом, Изволина, как говорится, изливала своему случайному собеседнику душу. Ах, как тяжело жить, как негостеприимно принимает большой город таких маленьких глупеньких провинциалок, не умеющих ориентироваться в столице! И новый поток слез орошает взволнованное личико девушки.
О предстоящем бале у технологов она, Нуся, уже не думает. Мысль о бале явилась у нее сразу под впечатлением визита и беседы Элли Борей. Ее не тянет ни на бал, ни на какие развлечения больше. Какие там балы, когда грозный призрак нужды и лишений в самом существенном, в самом необходимом встает за ее плечами?
Опустив беспомощно руки на колени, дрожа от волнения, она сидит подавленная. Слезы то и дело выкатываются у нее из глаз... Хочется без конца плакать, плакать...
Ее собеседник сидит молча, с опущенной головой и думает, сосредоточенно думает какую-то упорную думу.
Неожиданно вскакивает со скамьи Ванечка, машет руками и еще более неожиданно кричит «ура». Нуся вздрагивает и смотрит на Алчевского испуганными, недоумевающими глазками. «Уж не сошел ли он с ума, этот странный Ванечка!» – мелькает у нее в голове невольная мысль.
– Ура! Дважды ура! Трижды ура! – продолжает чуть ли не вопить Алчевский, не обращая внимания на то, что проходящий в это время сторож сквера подозрительным взором окидывает его фигуру и, кажется, намерен сделать ему замечание за нарушение общественной тишины.
– Ура, коллега! Слава Богу! Способ выручить вас из беды найден... Как вам уже известно, я получил два урока – один похуже, другой получше. Известное дело, получше оставляю себе, похуже передам вам. Ничего себе и тот, что похуже. Десять «целкачей» в месяц и обеды ежедневные, потому – семья хлебосольная, любит до отвалу кормить. Обеими руками за них держитесь, коллега. Кажется, и учить-то придется девочек, гимназисток. Вот вам адресок.
И закоченевшею без перчатки рукою Ванечка лезет в карман, достает оттуда тщательно сложенную бумажку и передает Нусе.
– Недалеко отсюда, советую сейчас же махнуть туда, сказать, что де Ванечка Алчевский отказывается от вашего урока, мне передает. Так, мол, и так, считаю себя не хуже его, а по тому случаю прошу любить и жаловать аз многогрешную!
– Да ведь они вас хотели, а не меня; и потом, как же вы-то, вы-то, Алчевский, без урока останетесь? – лепечет смущенно Нуся.
– Перестаньте, пожалуйста, не до сентиментов тут... Говорю вам, лучший урок себе оставил, а вам менее выгодный предложил. Берите и не смущайтесь. А что против вас ничего не будут иметь – за это уж я ручаюсь. Повторяю вам – учить придется девочек. Пожалуй, родители даже рады будут, что не студент, а курсистка будет учить их девочек... Итак, не зевайте: сегодня же отправляйтесь по адресу, который я вам дал.
Ванечка говорит убедительно, но почему-то не глядит в глаза Нусе: ему точно совестно...
Нуся понимает, что он просто из сострадания отдает ей свой урок.
«Милый Алчевский, чем я отплачу ему за это!» – думает она.
Нуся колеблется. Не отдать ли, не вернуть ли великодушному Ванечке бумажку с адресом, не отказаться ли от предложенного им с такой готовностью выхода или же принять его жертву? Ведь он нуждается, вероятно, не меньше ее, Нуси, и, кроме того, у него целая семья на плечах.
«Нет, нет, пусть этот заработок остается за ним», – решает она.
И Нуся уже протягивает руку с сжатой в пальцах бумажкой. Ей хочется крикнуть Алчевскому: «Не надо, не надо... Я не приму вашего великодушного порыва... Я не могу принять...»
Но слова замирают у нее на устах... Алчевского уже нет подле... Пока она колебалась, борясь сама с собою, он успел встать и незаметно уйти.
Его высокая фигура быстро тает теперь вдали за решеткою сквера.
Нуся долго провожала Алчевского глазами, и сердце девушки примирилось с недавней обидой как вполне заслуженной, покоренное лучшею силою светлой человеческой души...
Сказка про Ивана, искавшего счастье.
Жил на свете Иван
Жил он в богатом селе, с широкими прямыми улицами, с тесовыми новыми домами, с чистенькими двориками и тенистыми садами перед каждым домом, – словом, в таком селе, где все люди довольны и незнакомы с нуждой.
Сам он был парень молодой, здоровый, пригожий.
Были у Ивана отец с матерью, сестра с братом. Было все у Ивана, что необходимо человеку в жизни: и платье хорошее, новешенькое, и сапоги, и картуз всегда с иголочки. И сыт он был всегда, и денежки у него водились. Чего же, кажется, больше?
Жить да поживать бы Ивану, благо всем наделен: добрыми родителями, любящими братом и сестрой, достатком, довольством, всем.
Ан не тут-то было.
Услышал как-то Иван, как люди о счастье спорили.
– Что такое счастье? – спросил Иван у людей.
Ему объяснили:
– Это такое, что ищи – не отыщешь, лови – не поймаешь, схвати – не удержишь. А само оно придет тогда, когда его меньше всего ожидаешь, и поселится так, что никуда не выгонишь, пока само не уйдет.
Так пояснили Ивану люди.
– Ну это вздор! – произнес Иван. – Если захочу – отыщу счастье, поймаю его и принесу с собой.
– Ан не принесешь! – заспорили люди.
– Ан принесу! – возразил Иван.
Он был очень упрямый, и что ему в голову взбредет – сейчас же приводит в исполнение. Так и сейчас.
Надел шапку, привязал котомку за плечи, взял палку и пошел бродить по свету упрямый Иван.
Пошел искать счастье.
Идет по большой дороге и смотрит вниз, себе под ноги, не валяется ли случайно кем-нибудь оброненное счастье.
Шел, шел и пришел в большой город. Пришел и присел отдохнуть у городской заставы.
Сидит, отдыхает, песню поет. Ах, хорошо поет! Про село большое, про тенистые садочки, про речку голубую, быструю.
Голос его так в душу и просится. Чудесный голос у Ивана. А вокруг него толпа собирается. Большая толпа. Стоят кругом, молчат, прямо в рот ему смотрят, слушают.
А Иван и внимания на толпу не обращает, поет себе да поет.
Вдруг вышел из толпы кругленький человечек, подошел к Ивану, ударил его дружески по плечу и говорит:
– Много я голосов на своем веку слышал, а такого не слыхивал. Соловей ты. Так поешь, что заслушаться можно. Такой голос – это целый клад. Хочешь, одену тебя в шелк и бархат, озолочу тебя, денег буду давать столько, что во всех твоих карманах не уместятся. А ты только пой да пой. А я уж так устрою, что будут приходить тебя слушать и короли, и принцы, и важные сановники. Захочешь, чтоб плакали они, – запоешь печальную песню; захочешь, чтоб смеялись, – веселую запоешь... И слава про тебя как великого певца прогремит на весь мир. Везде и всюду люди с почетом тебя будут встречать, с почетом провожать. И ничего тебе для этого не надо будет делать, как только петь да петь...
А Иван смотрит на кругленького человечка и только посмеивается. Очень–де нужны ему почет, слава и золото, когда он счастье пошел искать!
И, поднявшись со своего места, нахлобучил картуз Иван и пошел прочь из города, по дороге к лесу.
Вот и лес... С песенкой веселой путь короче кажется.
Огромные великаны деревья на пути Ивану попадаются. Зеленые ветки к нему протягиваются. Смотрит Иван на ветки и думает: Не запуталось ли где-нибудь счастье в ветвях?
Смотрит да смотрит... А счастья-то нет. Но тут нечто иное привлекает внимание Ивана.
Выскакивает из чащи леса всадник на быстром коне. Одет всадник роскошно, по-королевски, в пышный кафтан с золотым поясом. На голове дорогая шляпа с пером. Лицо у всадника покрыто смертельной бледностью. В глазах испуг. И видит Иван, что огромный бурый медведь гонится следом за всадником, догнал коня, бросился на него сзади и разом обхватил всадника своими страшными лапами. Раздался отчаянный крик, потом оглушительное рычание зверя...
Иван ясно видел, что еще минута – и всадник погиб. Тогда в два прыжка он очутился подле, выхватил меч из-за пояса растерявшегося всадника и изо всей силы ударил им медведя по голове.
Новое оглушительное рычание потрясло воздух, и в следующую же минуту, распростершись на земле, лежал мертвый медведь.
Всадник сошел с коня и приблизился к Ивану.
– Ты спас мне жизнь, – произнес он взволнованным голосом, – спас жизнь короля. Я – король и по-королевски хочу наградить тебя за храбрость, за твой подвиг. Иди со мной в мою столицу. Будешь жить у меня в королевской почести, я наделю тебя королевской властью, а после моей смерти ты будешь королем моего государства.
Но Иван только головой покачал в ответ.
К чему ему королевская власть? Он пошел искать счастье, а не королевскую власть.
И с поклоном Иван отказался от предложенной ему чести.
Очень он был упрямый, и уж больно хотелось ему найти счастье.
Идет дальше, палкой помахивает да глазеет по сторонам.
Вышел из лесу. Видит село по дороге.
На краю села колодец.
У колодца девушка стоит и такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Посмотрела на Ивана красавица. С первого же взгляда он ей понравился: рослый, статный, широкоплечий, ну как есть богатырь.
И чем больше смотрит на него девушка, тем больше им любуется.
А запел свою песню Иван, так и замерло сердце у красавицы.
Не то соловей поет, не то Божий ангел.
Взяла девушка за руку пригожего певца и говорит:
– Давно я о таком женихе мечтала. Ты мой суженый. Пойдем к отцу и к матери, пусть благословят на брак с тобою.
А Иван смотрит на красавицу, любуется ею, уж очень его красота девушки поразила, а сам только тихонечко головой качает.
– Нельзя мне оставаться с тобой, странствовать я должен, дело у меня есть, – говорит он тихим голосом, а у самого сердце так и замирает.
Очень уж полюбилась ему красавица. Жаль уйти от нее.
А все-таки ушел упрямый Иван.
Пошел счастье искать.
Ходит да ищет. Ищет да ходит.
В лесах ищет, на полях, в селах, деревнях и в больших городах, на площадях и на улицах... И все-таки не находит.
Ходил, ходил, весь свет обошел и вернулся снова в родное село.
Много лет прошло с тех пор, как ушел он отсюда счастье искать. Родители умерли, сестра замуж вышла, брат женился.
Едва его узнали в селе –так он постарел, почернел, оброс бородою.
– Не нашел счастья... Всюду искал... Знать, обманули вы меня! – с горечью стал упрекать он людей, с которыми беседовал перед своим уходом. – Нет счастья на земле! Одни это выдумки про счастье. Есть слава, есть власть, есть любовь, а счастья нет!
И стал он рассказывать тут же, как предлагали ему славу, власть и любовь. Про встречу с кругленьким человечком, с молодым королем, с красавицей девушкой рассказал людям Иван.
А как узнали про все люди, так и закачали головами.
– Глупый ты, глупый, Иван. Мир исходил, а ума не нажил, – говорили они, – ведь в руках у тебя было счастье, а ты сам упустил его. Три раза оно к тебе попадало, и три раза ты его оттолкнул от себя.
И качали головами люди, удивлялись несмышленому Ивану.
И говорили между собой:
– Нет, счастье глупому не впрок.
А Иван смотрел на них и удивлялся: где они увидели счастье в его рассказах?
А когда люди ушли, уселся Иван на камне, у опушки леса, и стал вспоминать про свои встречи, о которых он только что рассказал. Уселся да стал думать, почему люди решили, что он три раза оттолкнул счастье.
Думал-думал да так ничего не надумал.
Глупый был Иван и упрямый.
Очень глупый...
Чародей Голод
Сказка
Широко раскинулись огромные палаты именитого боярина Коршуна. Богат и знатен боярин. Много у него всякого добра казны в больших укладках и ларцах напрятано. Много тканей, бархата, парчи, мехов собольих да куньих да камней самоцветных и зерен жемчужных схоронено под крышками тяжелых кованых сундуков. По всему дому, неслышно скользя, снуют челядинцы (слуги) боярина. Много их у него. И все-то они сыты, одеты и обуты. Для всех их много хлеба и всякой снеди в амбарах и кладовых боярских припасено. Любит боярин вокруг себя видеть сытые, довольные, радостные лица. И чтобы довольны были своей жизнью слуги боярские, чтобы радостно улыбались их лица и чтобы восхваляли они своего боярина честь честью, ничего для них Коршун не жалеет. Кушайте, мол, сладко, пейте досыта! Кушает вволю боярин, кушает и челядь его пироги подовые, масляные, всякую живность, курей да уток, пьет пиво да брагу, мед да вина заморские с боярского стола вдоволь, досыта. А чтобы сытно кушать да вкусно пить боярину Коршуну, его семье и челяди, собирает боярин дань со своих мужиков, которых ему давно с вотчинами пожаловал батюшка царь. Мужики до пота лица трудятся, хлебушка нажнут, обмолотят, смелют и боярину Коршуну шлют; и пряжи всякой посылают, и полотна. И живет боярин трудами своих мужиков-работников, живет припеваючи. Только однажды послал гонцов боярин по своим вотчинам и деревням, чтобы собрать с мужичков обычную дань, а гонцы встревоженные и взволнованные назад воротились.– Ничего не привезли тебе, боярин! В твоих деревнях Чародей Голод поселился. Он там хозяйничает, – говорят ему. – Из-за него в этот раз ничего от мужиков твоих получить нам не пришлось. Крут был нравом, вспыльчив боярин Коршун. – Какой такой Чародей, – кричит, – какой такой Голод? Знать его не знаю, ведать его не ведаю! Чтобы было мне все по-прежнему: и мука, и полотно, и пряжа, все, чем мне мужики мои до сих пор челом били! Испугались боярские гонцы хозяйского гнева. Стоят ни живы, ни мертвы перед боярином. Дрожат, трясутся. – Ничего, боярин-батюшка, поделать нельзя, – снова лепечут. – Засел крепко-накрепко в твоих деревнях Чародей Голод, всеми мужиками твоими распоряжается, словно в тисках их держит, поля их сушит, коровушек и лошадей губит. Скоро до самих мужиков доберется! – Ой ли? – гаркнул боярин. – Ой ли? Неужто ж так силен и могуч Чародей Голод? – Очень могуч, боярин-батюшка! – отвечают насмерть перепуганные гонцы. – Так могуч, что и не победить мне его? – еще пуще того рассвирепев, спрашивает боярин. Слуги молчат, трясутся от страха и чуть слышно шепчут: – Очень могуч Чародей Голод! – А когда так, – совсем уже разгневался боярин, – когда так, то я знаю, что сделаю. Гей, люди! Готовьтесь в путь, запрягайте сани, собирайтесь в дальнюю дорогу! Побольше всякой снеди с собой берите! Хочу Чародея Голода сыскать, на бой его вызвать и побороть его, негодного! И жену-боярыню, и детей моих возьму с собою – пусть посмотрят, как боярин Коршун с Чародеем Голодом бороться будет. Поднялась суматоха в боярском доме. Засуетились слуги, засуетилась дородная хозяйка-боярыня. Забегали дети хозяйские. Все в путь готовятся, снаряжаются. На кухне боярской дым коромыслом стоит: пироги да яства разные для дороги готовят, хлеб да разные припасы на возы да телеги складывают, бочки брагою и вином наполняют, чтоб для всех хватило.Шутка ли, всем домом в путь подняться! Поднялись, однако. Тронулись. Перед боярскими санями гонцы скачут верхами, народ разгоняют с пути. Оповещают всех криками, чтобы сторонились, значит, что знатная особа боярская в санях едет. День, другой, третий проходит. Неделя, другая, третья. По дороге останавливаются лошадям отдых дать, самим размяться. На исходе месяца доехали до боярской вотчины. Люди из избы выскочили встречать редких гостей. Господи Боже мой, и что это за люди были! Худые, измученные – кожа да кости... Глаза как плошки, у всех огромные, так и горят. Желтая кожа отвисла на лице и руках. Голоса как из-под земли звучат, глухие страшные. – Здрав буди, боярин милостивый! – кричат. Да крик у них такой слабый, что до ушей боярских дойти не может. – Что такое? Что с вами? – удивляется боярин, обращаясь к голодным, измученным людям. – Это нас так Голод разукрасил, – отвечают ему несчастные. – Уморить он нас всех хочет. Ни крошки хлеба не оставил. Вот который день уже голодаем. Помоги нам, боярин, у тебя хлеба да припасов в твоих амбарах много. Вели, боярин, отпустить. Не нравится боярину речь мужиков, помогать им не хочется Мало ли их тут? Всех не обделишь. Скуп был боярин и не умел людей жалеть. Да и не для того в дальний он путь отправился, чтобы мужикам свои запасы отдать. Другое его тешило и занимало: какой такой из себя Чародей Голод, мыслит он, и как бы найти его да на бой вызвать, чтобы он не смел ему, Коршуну, перечить? А то, что же это? Который месяц боярин дани со своих вотчин собрать не может, из-за какого-то Чародея Голода убытки терпит! Нет, надо его найти и победить непременно, лютого врага. И стал спрашивать голодных мужиков боярин, как найти Чародея Голода, как встретить его? Но мужики не понимают, чего от них боярин хочет. Одно только твердят: – Помоги нам, боярин, Христа ради! А боярин разгневался пуще. Велел поворачивать сани и в другую вотчину ехать. Повернули сани и поехали лесом, большим, густым, непроходимым. Как выехали на опушку, так темно, темно в санях крытых, точно ночью, стало. А тут еще метелица с вьюгой поднялась. Кружит, свистит, хлопьями снега забрасывает. Мучились, мучились, из сил выбились. – Стойте! – кричит боярин, – переждем здесь метелицу, отдохнем.Запасов у нас дня на три хватит. К этому времени метель пройдет. Выпрягла челядь лошадей. День отдыхают, другой, третий, а вьюга не унимается. Всю дорогу занесло. Не выбраться. А припасов, что взяли с собою, все меньше да меньше становится. Наконец настал день, когда все припасы поели; больше ничего не осталось: не то что пирогов да живности – ни единой даже краюшки хлеба. А метель все кружит и поет и дорогу все больше и больше заметает... Есть страшно людям хочется, а из леса выхода покамест не видно. Снежные заносы кругом. Слуги волноваться начали. Ропщут. – Есть хочется, боярин. Невмоготу! А боярину и самому тяжко. Дети боярские, уже третий день ничего не получая, захворали у него в возке. Жена стонет, мечется, смерть призывает. У старшенькой дочери боярина, боярышни Фимы, судороги уже делаются. И кричит страшным голосом Фима: – Есть хочу, тятя! Дай мне хлебца, тятя! Умираю!.. Света не взвидел боярин от этих криков дочери. Ударился головой о стенку колымаги и заплакал навзрыд, поднимая руки к небу. – Смилуйся, Господи! Помоги мне! Половину имущества моего раздам мужикам! Все свои запасы хлебные раскрою перед ними! Помоги мне! Спаси Фиму, жену, деток! Сказал, поднялся с полу, посмотрел в окно возка и тихо вскрикнул. Видит боярин, у самой колымаги стоит огромное худое чудовище. Лицо у него страшное, костлявое, как у мертвеца. Коса за плечами, руки и ноги, как жерди, повисли – болтаются. – Узнал ты меня, боярин? – спрашивает, смеясь, страшное чудовище. – Я Чародей Голод, тот самый, которого ты на бой вызвать хотел. – Узнал! – лепечет боярин. – Что же ты на бой меня не вызываешь? – снова смеется чудовище. – Я жду, есть у тебя оружие, боярин? Не с пустыми же руками ты со мной бороться будешь. Иль ты меня богатством своим победить хочешь, боярин? – Милостями постараюсь победить тебя, батюшка Голод, – отвечает боярин, – милостями. Сам теперь знаю всю силу твою! И низко, низко поклонился Чародею Голоду боярин Коршун. Словно чудом стихла метель, расступились снежные сугробы и выехали на дорогу боярские сани. Вернулись в вотчину голодную и тут боярин сам вышел к голодным мужикам и дал всем им торжественное слово, что пришлет им хлеба и муки из своих боярских амбаров. И всю свою казну, какая с ним была, беднякам роздал. С тех пор круто изменился боярин Коршун: не только себя, свою челядь жалеет, но и мужиков своих не забывает, часто наезжает в свои вотчины, голодных кормит, бедняков наделяет щедро и торовато своей казной. И хоть казны этой меньше у боярина стало, зато богат боярин любовью народной и счастьем окружающих людей. Победил не к худу, а к добру боярина Коршуна Чародей Голод. 1912Александр Исаевич СОЛЖЕНИЦЫН
|
|