Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
ЧИСТЫЙ ДОР 4 страница
|
|
Зуев с Шуваловым сразу направились в бар. Выбрав столик поближе к окну, они взяли по две кружки дорогого пива, по бутерброду с фиолетовой селедкой и заняли свои места. С довольной миной, деловито, Шувалов достал из кармана захваченную в дорогу бутылку портвейна, которую он ночью использовал в качестве подушки, залихватски сорвал с нее пробку и налил вино в матовый от ежесекундного пользования стакан.
– Ну, что ж, Тулепово так Тулепово, – без радости и сожаления сказал он. – Слава богу, наше с тобой дело не требует каких-то особых условий. Портвейн, он и в Африке, и в Тулепове портвейн. – Шувалов выпил, налил Зуеву и подвинул ему стакан.
После того как друзья «поправились», они уселись на своих колченогих стульях поудобнее, оба распахнули пальто, и потекла беседа, неторопливая, как жизнь лесного отшельника.
– Я бы не смог здесь жить, – сказал Зуев, поставив кружку на стол. – И пиво плохое – кислое.
– Да, – через минуту откликнулся Шувалов, – городишко дрянь. Что с того, что страна такая огромная? Везде одно и то же: грязь до колен да кислое пиво. Две недели можно поездом ехать, чтобы перебраться из одного Тулепова в другое. Неужели во всем мире так живут?
– Нет, я слышал, в Индии никто не носит пальто, – прыснул Зуев, но сразу как-то поскучнел и добавил: – Дрянь городишко. И люди страшные какие-то. Понапяливали телогрейки. Тоже мне, национальный костюм. Не отличишь, где мужик, а где баба.
– Интересно, куда подевались хорошенькие пастушки и пастушки-очаровашки, – поддержал Шувалов друга. – Откуда взялись все эти двухъяйцевые близнецы? Вроде живут на природе, пьют молоко, едят хлеб, выращенный своими руками...
– Ну, о молоке – это ты загнул, – перебил его Зуев.
– Но по идее-то так, – ответил Шувалов. – Откуда эти бугаи с апоплексическими лицами и глазами убийц? Они же не здоровые, они опухшие.
– Вон та вроде ничего, – кивнул Зуев в сторону прилавка.– В ватных штанах которая. Плечи узкие, бедра толстые, и волосы ничего… грязноватые малость.
– Ты уже сбрендил, – приглядевшись к фигуре у прилавка, сказал Шувалов. – Это мужик. Хипует.
В этот момент приглянувшаяся Зуеву селянка повернулась к друзьям лицом и выяснилось, что это действительно мужик.
– Фу, ну и рожа, – с отвращением проговорил Зуев и усмехнулся: – Молоко!
– Да они здесь все на одно лицо, – сказал Шувалов. – И бабы такие же. Лошади, а не бабы. С ними только вагоны с гирями разгружать.
– Ну, летом они, может, и ничего, – предположил Зуев, – без телогреек.
– Без телогреек, – вздохнул Шувалов и неожиданно поинтересовался: – Слушай, Саша, а ты-то почему женился? Ты что, без нее жить не мог? Или потому, что это у нас пока не запрещено?
– Отстань, – отмахнулся Зуев. Он уже порядочно захмелел, и попытка залезть к нему в душу напомнила о неприятностях, которые ожидали его дома.
– Ну, не жадничай, колись, – не унимался Шувалов. – Я никому не скажу, не бойся. Может быть, и сам во второй раз женюсь.
– Я уже засыпать начал, – капризно проговорил Зуев, – а ты с ерундой... – Он потер кулаком глаз и куда-то в воротник пробурчал: – Почему, почему. Да ну тебя к черту! Наливай давай. Великий вселенский запой продолжается.
И он действительно продолжался. Посетителей в пивной прибывало и прибывало, воздух густел и становился все менее прозрачным от табачного дыма. Соответственно все громче надо было говорить, чтобы тебя услышали, и все труднее было услышать, что тебе говорят. В конце концов, утомившись от постоянного необязательного напряжения, друзья задремали и проснулись уже в полдень. Разбудил их крик, на октаву ниже чем у чайки, но такой же резкий и противный:
– Закрываю! На обед закрываю. Давай, давай, выматывайтесь!
Шувалов открыл глаза, бестолково оглядел ограниченное стенами пространство, в котором как в тумане бродили какие-то черно-белые тени с большими прозрачными сосудами в руках. Сосуды эти были наполнены то ли медом, то ли ядом, но...
– Пивная, – вслух удивленно произнес Шувалов. Он окончательно проснулся, и то, что открылось ему после забытья, только расстроило его. Всего несколько секунд назад во сне он видел юную, удивительно милую девушку в длинном белом платье. Из всего сна Шувалов запомнил только платье и лицо, да осталось щемящее чувство тоски по всему ушедшему или не пришедшему, по упущенному или отобранному. В общем, по чему-то такому нематериальному и расплывчатому, как любовь к человечеству.
Обратный путь до станции оказался и короче и веселее. Облака разошлись над Тулеповым и седым венчиком легли на горизонт. Ветер и ноябрьское солнце слегка подсушили дорогу. А когда наши герои очутились на платформе, вдалеке показался пассажирский поезд.
– Если это московский, я поеду домой, – заявил Шувалов. – Ну тебя к черту с твоим Симферополем.
Зуев только удивленно посмотрел на друга и ничего не сказал.
Альберт Анатольевич Лиханов
Род. в 1935 г.
Чистые камушки
(Глава из повести)ТАКОЙ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ
Анатолий Игнатьевич Приставкин
1931 – 2008
Ночевала тучка золотая
(Глава из повести)Посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное это беспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние.Это слово возникло само по себе, как рождается в поле ветер. Возникло, прошелестело, пронеслось по ближним и дальним закоулкам детдома: «Кавказ! Кавказ!» Что за Кавказ? Откуда он взялся? Право, никто не мог бы толком объяснить.Да и что за странная фантазия в грязненьком Подмосковье говорить о каком-то Кавказе, о котором лишь по школьным чтениям вслух (учебников-то не было!) известно детдомовской шантрапе, что он существует, верней, существовал в какие-то отдаленные непонятные времена, когда палил во врагов чернобородый, взбалмошный горец Хаджи Мурат, когда предводитель мюридов имам Шамиль оборонялся в осажденной крепости, а русские солдаты Жилин и Костылин томились в глубокой яме.Был еще Печорин, из лишних людей, тоже ездил по Кавказу.Да вот еще папиросы! Один из Кузьменышей их углядел у раненого подполковника из санитарного поезда, застрявшего на станции в Томилине.На фоне изломанных белоснежных гор скачет, скачет в черной бурке всадник на диком коне. Да нет, не скачет, а летит по воздуху. А под ним неровным, угловатым шрифтом название: «КАЗБЕК».Усатый подполковник с перевязанной головой, молодой красавец, поглядывал на прехорошенькую медсестричку, выскочившую посмотреть станцию, и постукивал многозначительно ногтем по картонной крышечке папирос, не заметив, что рядом, открыв от изумления рот и затаив дыхание, воззрился на драгоценную коробочку маленький оборвыш Колька.Искал корочку хлебную, от раненых, чтобы подобрать, а увидел: «КАЗБЕК»! Ну, а при чем тут Кавказ? Слух о нем? Вовсе ни при чем.И непонятно, как родилось это остроконечное, сверкнувшее блестящей ледяной гранью словцо там, где ему невозможно родиться: среди детдомовских будней, холодных, без дровинки, вечно голодных. Вся напряженная жизнь ребят складывалась вокруг мерзлой картофелинки, картофельных очистков и, как верха желания и мечты, – корочки хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить один только лишний военный день.Самой заветной, да и несбыточной мечтой любого из них было хоть раз проникнуть в святая святых детдома: в ХЛЕБОРЕЗКУ, – вот так и выделим шрифтом, ибо это стояло перед глазами детей выше и недосягаемей, чем какой-то там КАЗБЕК! А назначали туда, как господь бог назначал бы, скажем, в рай! Самых избранных, самых удачливых, а можно определить и так: счастливейших на земле! В их число Кузьменыши не входили.И не было в мыслях, что доведется войти. Это был удел блатяг, тех из них, кто, сбежав от милиции, царствовал в этот период в детдоме, а то и во всем поселке.Проникнуть в хлеборезку, но не как те, избранные, – хозяевами, а мышкой, на секундочку, мгновеньице, вот о чем мечталось! Глазком, чтобы наяву поглядеть на все превеликое богатство мира, в виде нагроможденных на столе корявых буханок.И – вдохнуть, не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящий хлебный запах...И все. Все! Ни о каких там крошечках, которые не могут не оставаться после сваленных, после хрупко трущихся шершавыми боками бухариков, не мечталось.Пусть их соберут, пусть насладятся избранные! Это по праву принадлежит им! Но как ни притирайся к обитым железом дверям хлеборезки, это не могло заменить той фантасмагорической картины, которая возникала в головах братьев Кузьминых, – запах через железо не проникал. Проскочить же законным путем за эту дверь им и вовсе не светило. Это было из области отвлеченной фантастики, братья же были реалисты. Хотя конкретная мечта им не была чужда.И вот до чего эта мечта зимой сорок четвертого года довела Кольку и Сашку: проникнуть в хлеборезку, в царство хлеба любым путем... Любым.В эти, особенно тоскливые, месяцы, когда мерзлой картофелины добыть невозможно, не то что крошки хлеба, ходить мимо домика, мимо железных дверей не было сил. Ходить и знать, почти картинно представлять, как там, за серыми стенами, за грязненьким, но тоже зарешеченным окном ворожат избранные, с ножом и весами. И кромсают, и режут, и мнут отвалистый сыроватый хлебушек, ссыпая теплые солоноватые крошки горстью в рот, а жирные отломки приберегая пахану.Слюна накипала во рту. Схватывало живот. В голове мутнело. Хотелось завыть, закричать и бить, бить в ту железную дверь, чтобы отперли, открыли, чтобы поняли, наконец: мы ведь тоже хотим! Пусть потом в карцер, куда угодно... Накажут, изобьют, убьют... Но пусть сперва покажут, хоть от дверей, как он, хлеб, грудой, горой, Казбеком возвышается на искромсанном ножами столе... Как он пахнет! Вот тогда и жить снова станет возможным. Тогда вера будет. Раз хлебушко горой лежит, значит, мир существует... И можно терпеть, и молчать, и жить дальше.От маленькой же паечки, даже с добавком, приколотым к ней щепкой, голод не убывал. Он становился сильней.Однажды глупая учительница стала читать вслух отрывок из Толстого, а там стареющий Кутузов во время войны ест цыпленка, с неохотой ест, чуть ли не с отвращением разжевывая жесткое крылышко...Ребятам такая сцена показалась уж очень фантастической! Напридумывают тоже! Крылышко не пошло! Да они бы тотчас за косточку обглоданную от того крылышка побежали бегом куда угодно! После такого громкого чтения вслух еще больше животы скрутило, и они навсегда потеряли веру в писателей; если у них цыпленка не жрут, значит, писатели сами зажрались! С тех пор как прогнали главного детдомовского урку Сыча, много разных крупных и мелких блатяг прошло через Томилино, через детдом, свивая вдали от родимой милиции тут на зиму свою полумалину.В неизменности оставалось одно: сильные пожирали все, оставляя слабым крохи, мечты о крохах, забирая мелкосню в надежные сети рабства.За корочку попадали в рабство на месяц, на два.Передняя корочка, та, что поджаристей, черней, толще, слаще, – стоила двух месяцев, на буханке она была бы верхней, да ведь речь идет о пайке, крохотном кусочке, что глядится плашмя прозрачным листиком на столе; задняя побледней, победней, потоньше – месяца рабства.А кто не помнил, что Васька Сморчок, ровесник Кузьменышей, тоже лет одиннадцати, до приезда родственника–солдата как-то за заднюю корочку прислуживал полгода. Отдавал все съестное, а питался почками с деревьев, чтобы не загнуться совсем.Кузьменыши в тяжкие времена тоже продавались. Но продавались всегда вдвоем.Если бы, конечно, сложить двух Кузьменышей в одного человека, то не было бы во всем Томилинском детдоме им равных по возрасту, да и, возможно, по силе.Но знали Кузьменыши и так свое преимущество.В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей. А уж четыре глаза куда вострей видят, когда надо ухватить, где что плохо лежит! Пока два глаза заняты делом, другие два сторожат за обоих. Да успевают еще следить, чтобы у самого не тяпнули бы чего, одежду, матрац исподнизу, когда спишь да видишь свои картинки из жизни хлеборезки! Говорили же: чего, мол, хлеборезку раззявил, если у тебя у самого потянули! А уж комбинаций всяких из двух Кузьменышей не счесть! Попался, скажем, кто-то из них на рынке, тащат в кутузку. Один из братьев ноет, вопит, на жалость бьет, а другой отвлекает. Глядишь, пока обернулись на второго, первый – шмыг, и нет его. И второй следом! Оба брата как вьюны верткие, скользкие, раз упустил, в руки обратно уже не возьмешь.Глаза увидят, руки захапают, ноги унесут...Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно заранее свариться...Без надежного плана: как, где и что стырить, – трудно прожить! Две головы Кузьменышей варили по-разному.Сашка как человек миросозерцательный, спокойный, тихий извлекал из себя идеи. Как, каким образом они возникали в нем, он и сам не знал.Колька, оборотистый, хваткий, практичный, со скоростью молнии соображал, как эти идеи воплотить в жизнь. Извлечь, то бишь, доход. А что еще точней: взять жратье.Если бы Сашка, к примеру, произнес, почесывая белобрысую макушку, а не слетать ли им, скажем, на Луну, там жмыху полно, Колька не сказал бы сразу: «Нет». Он сперва обмозговал бы это дельце с Луной, на каком дирижабле туда слетать, а потом бы спросил; «А зачем? Можно спереть и поближе...» Но, бывало, Сашка мечтательно посмотрит на Кольку, а тот, как радио, выловит в эфире Сашкину мысль. И тут же скумекает, как ее осуществить.Золотая у Сашки башка, не башка, а Дворец Советов! Видели братья такой на картинке. Всякие там американские небоскребы в сто этажей ниже под рукой стелются. Мы-то самые первые, самые высокие! А Кузьменыши первые в другом. Они первые поняли, как прожить им зиму сорок четвертого года и не околеть.Когда революцию в Питере делали, небось, кроме почты и телеграфа, да вокзала, и хлеборезку не забыли приступом взять! Шли мимо хлеборезки братья, не первый раз, кстати. Но уж больно невтерпеж в этот день было! Хотя такие прогулки свои мученья добавляли. «Ох, как жрать-то охота... Хоть дверь грызи! Хоть землю мерзлую под порогом ешь!» — так вслух произнеслось. Сашка произнес, и вдруг его осенило.Зачем ее есть, если... Если ее... Да, да! Вот именно! Если ее копать надо! Копать! Ну, конечно, копать! Он не сказал, он лишь посмотрел на Кольку. А тот в мгновение принял сигнал, и, вертанув головой, все оценил, и прокрутил варианты. Но опять же ничего не произнес вслух, только глаза хищно блеснули.Кто испытал, тот поверит: нет на свете изобретательней и нацеленней человека, чем голодный человек, тем паче, если он детдомовец, отрастивший за войну мозги на том, где и что достать.Не молвив ни словца (кругом живоглоты, услышат, разнесут, и кранты тогда любой, самой гениальной Сашкиной идее), братья направились прямиком к ближайшему сарайчику, отстоящему от детдома метров на сто, а от хлеборезки метров на двадцать. Сарайчик находился у хлеборезки как раз за спиной.В сарае братья огляделись. Одновременно посмотрели в самый дальний угол, где за железным никчемным ломом, за битым кирпичом находилась заначка Васьки Сморчка. В бытность, когда хранились дрова, никто не знал, лишь Кузьменыши знали: тут прятался солдат дядя Андрей, у которого оружие стянули.Сашка спросил шепотом: – А не далеко? – А откуда ближе? – в свою очередь, спросил Колька.Оба понимали, что ближе неоткуда. Сломать замок куда проще. Меньше труда, меньше времени надо. Сил-то оставались крохи. Но было уже, пытались сбивать замок с хлеборезки, не одним Кузьменышам приходила такая светлая отгадка в голову! И дирекция повесила на дверях замок амбарный! Полпуда весом! Его разве что гранатой сорвать можно. Впереди танка повесь – ни один вражеский снаряд тот танк не прошибет.Окошко же после того неудачного случая зарешетили да такой толстенный прут приварили, что его ни зубилом, ни ломом не взять – автогеном если только! И насчет автогена Колька соображал, он карбид приметил в одном месте.Да ведь не подтащишь, не зажжешь, глаз кругом много.Только под землей чужих глаз нет! Другой же вариант – совсем отказаться от хлеборезки – Кузьменышей никак не устраивал. Ни магазин, ни рынок, ни тем более частные дома не годились сейчас для добычи съестного. Хотя такие варианты носились роем в голове Сашки. Беда, что Колька не видел путей их реального воплощения.В магазинчике сторож всю ночь, злой старикашка. Не пьет, не спит, ему дня хватает. Не сторож – собака на сене.В домах же вокруг, которых не счесть, беженцев полно. А жрать как раз наоборот. Сами смотрят, где бы что урвать.Был у Кузьменышей на примете домик, так его в бытность Сыча старшие почистили.Правда, стянули невесть чего: тряпки да швейную машинку. Ее долго потом крутила по очереди вот тут, в сарае, шантрапа, пока не отлетела ручка да и все остальное не рассыпалось по частям.Не о машинке речь. О хлеборезке. Где не весы, не гири, а лишь хлеб – он один заставлял яростно в две головы работать братьев.И выходило: «В наше время все дороги ведут к хлеборезке».Крепость, не хлеборезка. Так известно же, что нет таких крепостей, то есть хлеборезок, которые бы не мог взять голодный детдомовец.В глухую пору зимы, когда вся шпана, отчаявшись подобрать на станции или на рынке хоть что-нибудь съестное, стыла вокруг печей, притираясь к ним задницей, спиной, затылком, впитывая доли градусов и вроде бы согреваясь – известь была вытерта до кирпича, – Кузьменыши приступили к реализации своего невероятного плана, в этой невероятности и таился залог успеха.От дальней заначки в сарае они начали вскрышные работы, как определил бы опытный строитель, при помощи кривого лома и фанерки.Вцепившись в лом (вот они — четыре руки!), они поднимали его и опускали с тупым звуком на мерзлую землю. Первые сантиметры были самыми тяжелыми.Земля гудела.На фанерке они относили ее в противоположный угол сарая, пока там не образовалась целая горка.Целый день, такой пуржистый, что снег наискось несло, залепляя глаза, оттаскивали Кузьменыши землю подальше в лес. В карманы клали, за пазуху, не в руках же нести. Пока не догадались: сумку холщовую от школы приспособить.В школу ходили теперь по очереди и копали по очереди: один день долбил Колька и один день – Сашка.Тот, кому подходила очередь учиться, два урока отсиживал за себя (Кузьмин? Это какой Кузьмин пришел? Николай? А где же второй, где Александр?), а потом выдавал себя за своего брата. Получалось, что оба были хотя бы наполовину. Ну, а полного посещения никто с них и не требовал! Жирно хотите жить! Главное, чтобы в детдоме без обеда не оставили! А вот обед там или ужин, тут по очереди не дадут съесть, схавают моментально шакалы и следа не оставят. Тут уж они бросали копать, и вдвоем в столовку как на приступ шли.Никто не спросит, никто не поинтересуется: Сашка шамает или Колька. Тут они едины: Кузьменыши. Если вдруг один, то вроде бы половинка. Но поодиночке их видели редко, да можно сказать, что совсем не видели! Вместе ходят, вместе едят, вместе спать ложатся.А если бить, то бьют обоих, начиная с того, кто в эту нескладную минуту раньше попадется.1981Современная поэзия
Марина Яковлевна БОРОДИЦКАЯ
Род. В 1954 г.
Стирка
| Мам! Надоело мне играть Без дела, просто так. Дай мне немножко постирать, А ты пока приляг. Вот пена пышная дрожит, Как теплый снег, в тазу! А под сугробом кто лежит? Кто спрятался внизу? Колготки, платье... что? змея?!! Нет, это поясок. Ух, сколько всякого белья! Носок, еще носок. | И мну, и тру, и колочу: Сгинь, пропади, пятно! И так, и сяк кручу-верчу Привет! Опять оно! Открою кран. Большой струи Веселый шум и бег: Весна, прозрачные ручьи Смывают грязный снег. Какая вышла красота! Вот все развешу в ряд – И не надену никогда, Чтобы не пачкать зря! |
Про Петрова
Я сидел, писал крючки –
А Петров играл в снежки.
На уроки я бежал –
А Петров еще лежал.
Я в метро бросал пятак –
А Петров проехал так.
Потому что мне семь лет!
А Петрову – еще нет.
| Перелетный штукатур Перелетный штукатур Не боится верхотур: Прилетает к нам весной В старой люльке подвесной. | Егор Все кричат Егорке: – Скатывайся с горки! – Да уж больно высока, – Не отбить бы мне бока! |
| Котенок | |
| Котенок был такой прекрасный! Котенок был такой несчастный! На лапках он едва стоял И так смотрел, и так дрожал От мягких ушек до хвоста... Он был, конечно, сирота. Он мне мяукнул: «Выручай!» | Сказала мама: «Не мечтай». Он промяукал мне: «Спаси!» Сказала мама: «Не проси». Он всхлипнул, заморгал глазами И перелез на туфлю к маме. Вздохнула мама: «Как тут быть?» Я закричал: «Усыновить!» |
| Лесное болотце Лужица! Скажи на милость, Как в ней столько Уместилось? Головастиков три штучки. Небо. Половина тучки. Ветка ивы. Птица зяблик. И корявый Мой кораблик! | |
| Открытие Вынул соску любимую брат изо рта – И дает мне: попробуй, мол, вот вкуснота!.. Сам еще не встает, не садится – А уже научился делиться! | |
| В гостях у лесника | |
| Здесь опускаются птицы в наш огород, Здесь поднимается небо прямо с земли. Если бы только мы жили здесь круглый год – Медленней бы говорили, быстрей росли. | Здесь деловитый ежик пыхтит в углу, Старый колодезь цепочкою стук да бряк... Глянешь в окошко – прижмется луна к стеклу, Двери откроешь – и солнце стоит в дверях! |
| Художник | |
| Художник, смотрите, художник! Пришел и сидит на пеньке. При нем голенастый треножник И кисточка в правой руке. За ним – гаражи и помойка, А прямо – огромный закат, Два стройных жирафа на стройке Как черные тени стоят... | Художник, смотрите, художник! Сидит посреди пустыря... Зачем-то сорвал подорожник, Задумался – видно, не зря! И кто-то в квартире двухсотой Соседу в окно помахал: «У нас тут такие красоты – Художники ходят, слыхал?» |
Ореховый гном
В орехе одном,
В орехе лесном
Вчера поселился
Ореховый гном.
В ореховый домик
Он скрылся от всех,
Но ветку пригнули,
Сорвали орех.
И вот он плывет
В лукошке моем:
Качается дом,
Кувыркается гном.
Гадает – куда принесут?
Съедят или впрок запасут?
На старом месте
Я лег на теплый бережок
В излучине речной,
И надо мной, как стрекоза,
Повис прозрачный зной...
И шмель жужжал, и я лежал,
И все соображал:
«Неужто правда я зимой
На лыжах тут съезжал?»
Феи
Я зеркальце ручное
Оставила в саду,
Чтоб феи под луною
Катались, как на льду.
... На зеркальце
Хвоинки да сучки.
Лентяйки! Накатались –
И бросили коньки.
Булочная песенка
| Были два приятеля: Бублик и батон. Ждали покупателя Бублик и Батон. | Бублик познакомился С горкой ледяной, С четырьмя мальчишками, С девочкой одной. |
| Бублику понравился Школьник в колпачке, А Батону – бабушка В бежевом платке. | А Батон – с кастрюльками, С теплым молоком, С бородатым дедушкой, С рыженьким щенком. |
| Бублик в конце бухнулся И понесся вскачь, А Батон тихонечко В сетке кач да кач... |
Рыбкин телевизор
Пруд замерз. Каток открыт!
Вальс гремит. Фонарь горит.
Подо льдом вздыхает рыбка
И подругам говорит:
«Поздний час, пора в кровать,
|
|