Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!
|
|
Последние сутки
Отцы уже завтракают. Меня разбудили последним. Я иду к реке, присаживаюсь на истоптанной бровке и умываюсь жгучей, ледяной водой. Словноневидимый нож срезает омертвевшую кожу с души. Я ощущаю простор, волю, холод. Боже, как хорошо -- выспался, не с похмелья, и погода моя любимая: хмурая, облачная, ветреная. Ветер сразу вздувает рубашку, оборачиваясь поребрам холодным полотенцем. Воздуха -- океан. Пространства -- не вздохнуть.Широкая и темная полоса Ледяной мощно утекает вдаль. Облака бегут сплошнойотарой -- мутно-белые, шевелящиеся, беспокойные. Моя миска полна каши. Но я, усевшись у костра, сначала закуриваю.Градусов отклоняется от огромной головни, которую я вытянул из углей, чтобызажечь сигарету. -- Ты бы еще бревно взял, бивень!... -- орет он. -- Отжимайся, -- блаженно советую я, тихо млея от первой затяжки. Вголове становится облачно и пасмурно, словно тают недоснившиеся сны. -- Географ, сегодня у нас, значит, Долгановский порог, а потом издеревни Межень мы уезжаем домой, да? -- спрашивает Борман. -- Наконец-то домой... -- вздыхает Тютин. -- Охота, что ли? -- удивляется Чебыкин. -- Я бы еще год плыл! -- Дак плыви, -- разрешает Тютин, осмелев от близости возвращения. -- Надо еще деревню заценить, -- говорит Чебыкин. -- Странная онакакая-то... Я оглядываю берег, густо заросший ивняком и березками. По берегу тоздесь, то там высятся кирпичные развалины. Именно и странно, что кирпичные.Заброшенная Рассоха совсем не похожа на заброшенный Урем. Там -- плешь сбревнами, тут -- заросли с руинами. А в принципе, конечно, одно и то же. -- Надо сходить, -- поддерживает Чебыкина Тютин. -- Вдруг там клад? -- О господи, -- говорит Маша, прикрывая глаза ладошкой. После завтрака мы дружно отправляемся в деревню. Мы через кусты насклоне ломимся к ближайшему зданию. В зарослях неожиданно обнаруживаетсяровная, как по линейке, полоса бурьяна. Мы топаем дальше по ней. Вдруг Тютинвизжит и кувыркается на землю. -- Ну что там, Жертва? -- раздраженно орет Градусов. -- На гвоздь наступил!... -- жалуется Тютин и поднимает ногу. Однако никакого гвоздя в его подошве нет. От сапога тянется жесткая, толстая нить. Мы подходим ближе и глядим в изумлении. Чебыкин присаживаетсяна корточки и выдергивает из резины длинную ржавую жилу колючей проволоки. -- Да она ж тут везде!... -- пристально вглядываясь в бурьян подногами, говорит Борман. Мы тоже смотрим на землю. Среди бурой листвы игнилых стеблей репейника ползут, извиваясь, рыжие, шипастые железные нитки.Демон присвистывает. -- Да это ж не деревня, а зона! -- тихо говорит Овечкин. Люська вскрикивает и зажимает рот ладонью. И вправду: мы -- в брошенном лагере. И от этого мир словнонахмуривается. Облака бегут -- словно хотят побыстрее уйти от этого места.Река не течет -- неудержимо утекает отсюда. Солнце заслонило лицо локтем.Даже утес, выдвинувшийся из дальней горы, словно прикрылся плечом. Эта землязачумлена. -- Да ладно! -- злобно говорит Градусов. -- Чего тут охать! Мы идем по брошенному лагерю. Здания окружены грудами щебня и битогокирпича. Крыш нет. Внутри кучи мусора, полусгнившие балки, рухнувшиестропила. Блестят осколки стекла. Корежится выдернутая, изогнутая арматура.Кое-где громоздятся ржавые остовы каких-то машин. Облака все бегут и бегутнад облупленными, выщербленными стенами. В проемы окон всовываются голыеветви. Запустение. Тоска. -- Люди ушли, а их тоска осталась, -- вдруг говорит Маша. В кустах, как обломки затонувшего корабля в водорослях, чернеют разныежелезяки -- ободы автомобильных колес, трубы, какие-то смятые конструкции, проржавевшие котлы. Кое-где нам встречаются большие, сплошь заросшиепрямоугольные ямы -- видимо, тут стояли бараки. В одном месте вверх дномлежит кабина от грузовика. В другом -- высится целая гора двухэтажных нар, сквозь которую проросли тонкие березки. То и дело наш путь пересекаютбурьяновые полосы заграждения, на которых, как бакены, лежат рыжие колпакифонарей. -- Вот времена-то были, а, Географ? -- говорит мне Градусов. -- Воще жара, -- соглашается Чебыкин. -- Я бы умерла, если бы сюда попала, -- признается Люська. -- Я бы, блин, отсюда сразу в побег ушел, -- заявляет Градусов. -- Ну и сдох бы в тайге. -- В тайге-то эротичнее, чем здесь, -- говорит Чебыкин. Мы попадаем к массивному одноэтажному зданию, по окна врытому в землю.На его крыше растут кусты. -- О, карцер! -- делано беззаботно говорит Градусов. -- Кондей! Я чувствую, как по всем нам промахнула волна жути. Словно гуляли позаброшенному кладбищу и вдруг увидели свежеразрытую могилу. Первым сквозь решетку на входе в карцер пролезает Чебыкин. -- А-а! Тут скелет прикованный!... -- гулко кричит он изнутри. -- Мамочка, я боюсь! -- стонет Люська. Отцы запихивают ее внутрь и лезут сами. Последним лезу я. Полумрак. Какие-то клетушки. Белые нитки корней, свисающие с потолка, бесплотно касаются лба и ушей. Под ногами шуршит хлам. Толстые, совсемкрепостные стены и узкие-узкие проходы. Амбразуры окон перекрыты двумяслоями могучей решетки. Отцы разбредаются по камерам. Овечкин на пробу качает решетку на окне.Чебыкин корчится на нарах. По его лицу видно, что он прислушивается к своимощущениям. Маша стоит в стороне, обхватив себя руками за плечи. Онаошарашенно озирается. Глаза ее поблескивают в темноте. Градусов пинаетстены, словно испытывает их на прочность. Люська, встав на цыпочки, таращится в окно и вдруг дико визжит. Всех подбрасывает. -- Щас как дам в бубен! -- в сердцах орет Градусов. -- Вон там, смотрите!... -- жалобно говорит Люська, показывая в окно. Поначалу из окна видны только темные, спутанные заросли -- голые идикие. И тут вспышка страха бьет в виски. Оказывается, в зарослях, почтинеразличимые, еще стоят столбы с натянутой проволокой. Они словно древние, черные идолы -- хранители зловещих тайн язычества. -- Как лешие, -- в лад моим мыслям вздыхает Демон. -- Все это -- чертовщина какая-то! -- с силой говорит Маша и проводитпо глазам ладонью, словно снимает паутину. Приглушенно переговариваясь, отцы наконец выбираются из карцера. Я жеприсаживаюсь в уголочке камеры на нары покурить. Пальцы мои дрожат. ЭтаРассоха меня доконала. И тут за стенкой я слышу голоса. -- Маша, ну что опять?... Чего ты психуешь?... -- Ничего... Место такое... нехорошее. Концлагерь. -- Не ври... О чем ты вчера говорила с Географом? -- Что за допрос, Овечкин? Я тебе кто, жена, что ли? -- Маш, ну ты же все понимаешь, чего я тебе буду объяснять... -- Ну да, понимаю... И ты ведь тоже понимаешь. -- Что? -- Ты хороший человек, -- помолчав, с трудом отвечает Маша. -- И ты мнеочень нравишься... Но я тебя не люблю. Вот что. Овечкин ничего не говорит. Кажется, он даже не дышит. -- Извини, -- искренне добавляет Маша. -- Я не хотела сделать тебебольно. Но это правда. Не расстраивайся, пожалуйста. Бывает и хуже. " Бывает и хуже", -- согласно думаю я, сидя на нарах в старом карцерепосреди брошенного лагеря. Из Рассохи мы выплываем с большим опозданием. И опять створы, леса, дальние, серые в хмурую погоду хребты, белые скалы, мглистый простор. Поберегам появляются приметы жилья -- луговины с жердями для стогов, броды, просеки. В бегущих облаках проскальзывают тяжелые, темные, вислобрюхие тучи, как льдины в шуге. И точно -- через полчаса опять начинает сеяться мелкая, нудная морось. Отцы тотчас забираются под тент и начинают резаться в дурака. Снаружиуже не остается никто. Всем кажется, что поход как бы уже закончился, осталось только переждать время. В разговорах пересыпаются имена тех, с кемскоро предстоит увидеться, и через слово -- " дома", " дома", " дома"... А ямолчу. Я и сам не знаю, где я -- дома. И пока что я не хочу уезжать сЛедяной. Я чувствую, что очень многого недобрал. Мне мало. -- Географ, глянь, -- зовет меня Борман. -- Это не Хромой камень? Я откидываю тент. Изгиб реки в дождевой дымке и над ним -- кривоплечаяскала с черным гребнем леса поверху. Это Хромой. -- Причаливаем, -- говорю я. -- Пойдем на разведку порога. Мы причаливаем, выбираемся на берег и тотчас сбиваемся в кучу.Сообразительный Чебыкин волочит тент и накрывает им сразу всех. -- Надо ведь катамаран привязать, -- вздыхает Борман. -- Ну и шуруй, ты же капитан, -- злорадно отвечает Градусов. -- А пойдемте все вместе, -- предлагает Чебыкин, жалея Бормана. Эта мысль неожиданно всем нравится. Мелкими шажками, пиная друг другапо пяткам, мы ползем за чалкой и привязываем ее к кусту. -- Зыко получается! -- хохочет Чебыкин. Дальше мы просто стоим, пережидая дождь. Но стоять скучно. Демон пробует закурить, но на него орут. Тютиннаклоняется почесать колено и получает пинок под зад от Градусова. -- Слушайте, давайте, чтоб не мерзнуть, водки замахнем? -- предлагаетБорман. -- Ну, ща! -- подаю голос я. -- Чтобы в пороге вы пьяные на дно пошли? -- В кои-то веки Географ против выпивки, -- хмыкает Овечкин. -- Оскотинился, -- соглашаюсь я. -- Бивень. Лучше пойдемте на разведкупорога, если замерзли. Не ливень все же, так -- морось. -- А как сейчас, слоником, идти можно? -- спрашивает Люська. -- А почему бы и нет? Тут дорога вдоль берега. Проселок сам выворачивается под ноги. Наш слоник, хихикая и взвизгивая, растягиваясь и сжимаясь, медленно выбирается из перелеска и ползет вдольреки. Вскоре Ледяная под склоном начинает шуметь. Это внизу потянуласьшивера, предваряющая Долгановский порог. Мы ползем дальше. -- Стой, -- говорю я. -- Зырьте, вон табличка. Отцы приподнимают тенткозырьком. Блестящая никелированная табличка привинчена к скальной стене наддорогой. -- " В этом пороге 7 мая 1967 года трагически погиб турист СергейДолганов. 1948--1967 гг." -- читает Чебыкин. -- Потому порог и называется Долгановский? -- спрашивает Люська. -- Да. Географ же тыщу раз объяснял, -- говорит Борман. -- Дак че, -- неизменно отвечает Люська. -- Вы шары-то в другую сторону поворачивайте, -- ворчит Борман. -- А товторую табличку вешать придется... Мы идем дальше вдоль Долгана. Шивера расслаивает течение на нескольконеравных потоков. Потоки словно бы заворачиваются спиралью друг вокругдруга, обрастая пеной, и в сплошном мыле начинается порог. В густом кипенииторчат каменные зубцы. То взблескивают, то пропадают желтоватые струи -- какспины дельфинов. Взлетают фонтаны брызг. Стоит гул и рокот. Я отчетливо вижутри рельефных пенных барьера -- три каскада Долгана. Да, Долган -- это штукасерьезная. Не то что водяной ухаб под Семичеловечьей, разломивший нашкатамаран. Я вылезаю из-под тента и пальцем указываю, где -- чего, вычленяя изхаотичной круговерти основные звенья. Вот кинжальный слив, вот бочка, вотбульник, вот косые валы, вот воронка, вот обливной валун, вот плита-полоз, вот противоток, вот улово, вот заверть, вот подрезная струя, вот суводь, вотслив ромашкой, а вот подковой. Я напрягаю глотку, перекрикивая шум порога. Яобъясняю, как нам надо проходить Долган. Я объясняю каждому, кому как надоработать. Я называю ориентиры. Я даже признаюсь, что командирское место --мое и мне с Борманом придется поменяться. Борман слушает меня, морща лоб и шевеля губами. Градусов засовываетруки в карманы, косится на реку, презрительно щурится и сплевывает. Чебыкинмлеет, слыша грозные и красивые слова: " пульсирующий вал", " отбойная струя", " телемарк", " оверкиль". Физиономия Тютина выражает предсмертную тоску.Демон, как всегда, безмятежен. Овечкин хмур и недоволен, как перед скучной итяжелой работой. Люська таращится на меня в ужасе, открыв рот. Маша глядитчуть виновато, а может, даже грустно: стоит ли напрягать разум и силы, еслиперед нами -- стихия, не знающая закона? Все эти пышные термины -- та жепена на поверхности судьбы. Мы добираемся до конца Долгана и оглядываем порог снизу вверх, задомнаперед. И отсюда видно, что весь порог -- это длинные, стертые, выщербленные ступени речного русла, по которым несется и скачет бешеная, слепая вода. -- Виктор Сергеевич, я не уверен в себе, -- говорит Борман. -- Может, вы все-таки сами поведете катамаран? -- Нет, -- отвечаю я. -- Поведешь ты. Лидер -- это тот, кто лидер доконца. Будь уверен в себе. И если припечет, то не вспоминай, чему тебяучили. Лучше последовательно делай то, что считаешь верным. А вы, отцы, подчиняйтесь капитану беспрекословно. Это, между прочим, иногда труднее, чемкомандовать самому. Отцы долго и задумчиво глядят на порог. -- Эротично... -- наконец говорит Чебыкин. -- Страшно, -- возражает Люська. -- А можно по берегу пойти? -- Можно. Кто боится -- идите по берегу. Ну, есть еще вопросы? Вопросов нет. -- Значит, так, -- говорю я. -- Тогда вы возвращайтесь и готовьте обед.А я пойду в Межень. Вон она, за Хромым камнем. Два километра отсюда. Раз вдень к четырем часам туда приходит автобус со станции Гранит. Мы на него неуспеваем. Но я успею и договорюсь с водителем, чтобы он снова приехал занами часов эдак в десять. Нам хватит времени, чтобы после порога разобрать, высушить и упаковать катамаран, собрать рюкзаки и поужинать. А в десятьуедем на станцию, и ночью -- домой. Расклад ясен? -- Ясен, -- кивает Борман. -- Может, кто хочет со мной пойти, за компанию? -- спрашиваю я. Переться в дождь дураков, естественно, нет. -- Я хочу, -- вдруг говорит Маша. -- Возьмете меня, ВикторСергеевич?... Подняв капюшоны, мы с Машей идем по проселку. Слева -- лес, справа --Ледяная. Мы не разговариваем. Я держу руки в карманах и широко перешагиваючерез лужи в старых колеях. -- Виктор Сергеевич... -- наконец говорит Маша. -- Виктор Сергеевич...Я хочу вам сказать... Простите меня. -- За что? -- охрипнув, спрашиваю я. -- За то, что наговорила вам вчера. И вообще... Сегодня мы уезжаем, и уменя такое чувство, что все это время я потратила даром... Надо же... Всегда вела себя безупречно -- а чувство то же самое, что иу меня. Значит, есть на свете и грех праведности. -- Я вот думала, что все поучала вас... А зачем? Ведь есть Овечкин, который все делает правильно. Но я его не люблю. Я искоса гляжу на Машу. Маша смотрит себе под ноги. -- И еще я поняла, что мне-то легко в вас влюбиться. Ученицы всегдавлюбляются в учителей... А вам? Может, вы больше тосковали, чемвеселились... А я вам морали читала, дура... -- Да брось ты, Маш... -- без голоса говорю я. У меня вдруг рождается дикое желание, чтобы после этого разговора уменя с Машей что-то продолжалось. Неужели такое понимание пришло зря, слишком поздно? Ведь нам не по восемьдесят лет и живем мы не в разныхполушариях... Почему же душу мою гложет ощущение неминуемой вечной разлуки? -- А вы меня и вправду любите, Виктор Сергеевич? -- Вправду, Маша. А ты меня? -- А я, наверное, без вас жить не смогу. Я усмехаюсь, пряча лицо в капюшон штормовки. Сможешь, Маша. И я смогубез тебя. Вопрос -- как? Раны-то заживают, но потери не восстанавливаются. Проселок выводит нас на берег маленькой речки -- притока Ледяной. Воттак раз! Половодье раздуло эту речонку метров до семи шириной. Течениемощное, вода рыжая, оба берега -- подмытые глиняные обрывчики. Через речонкупереброшено старое, склизкое бревно. -- Хлипенькое какое... -- говорю я, трогая бревно ногой. -- Может, Маш, ты вернешься обратно, а я дальше один?... -- Что уж, я по бревну не проползу? -- усмехается Маша. Я усаживаюсь на бревно верхом и лезу вперед, опираясь на ладони иподволакивая зад. Вода несется в нескольких сантиметрах от моих сапог. Насередине бревна я оглядываюсь. Маша пробирается за мной. Я лезу дальше, итут нутром чую беду. Под нашей тяжестью здоровенный ломоть берега, накотором лежит конец бревна, начинает медленно отклеиваться от массива.Чавкнув, раскрывается красно-бурая, мясная трещина. В ней видны темные жилыкорней. -- Маша, назад!... -- кричу я, и тут же мы рушимся в воду. Я переворачиваюсь через голову, точно в невесомости. Дикий холодвспышкой окатывает тело. Я пулей вылетаю на поверхность. " Маша!..." Машинаголова выныривает рядом, облепленная волосами, прошлогодней травой и чернымилистьями. Лицо у Маши бледное, как у покойницы. Я выбрасываю руку и хватаюМашу за что придется -- за капюшон. Речонка могуче несет нас к Ледяной. Япробую встать на близкое дно. Течение валит меня, ноги пробуксовывают вполужидкой глине. Тогда я левой рукой цепляюсь за ветку ивы, пролетающую надтоловой. Ветка натягивается, как шнур. Нас с Машей разворачивает по дуге ишвыряет в прибрежные кусты. Сквозь заросли мы пауками карабкаемся на склон ипадаем на землю. Некоторое время мы лежим без движения. Потом я сажусь. Маша лежитничком и корчится. Ее рвет водой. Я пробую поднять Машу за плечи. Онавпивается пальцами в землю, боясь от нее оторваться. Я слышу едва звучащий, но сводящий с ума вой -- не горлом, не грудью, а чревом, самой жизнью. Яглажу Машу по спине, успокаивая, целую в макушку. Под моей ладонью пролетаютмолнии судорог запоздалого звериного страха. " Ничего, ничего, всеобошлось..." -- заклинаю я. Наконец Маша успокаивается, медленно поднимается на ноги, только сильнои крупно дрожит. Я умываю ее водой из лужи. Ладонью я чувствую еепульсирующие веки, окаменевшие скулы, застывшие губы. -- В-виктор С-сергеев-вич, из-звините м-ме-ня... -- шепчет Маша. -- Дурочка... -- отвечаю я и гляжу назад, на злую речонку. -- Все, Маш, обратная дорога нам отрезана. Теперь только вперед, в Межень, отогреваться... Проселок, невдалеке вынырнувший из брода, круто уходит в тайгу, опасливо огибая Хромой камень. Через Хромой в Межень напрямик ведет тропа.Мы бредем по голому, мокрому лугу к громаде горы. Дождь, словно увидев, чтомы промокли до костей, решил больше не сдерживаться и хлещет по земле, какконь хлещет хвостом себя по крупу. Маша спотыкается. Я держу ее за руку. Хромой камень нависает над Ледяной, как форштевень. По осыпи яподнимаюсь первый, Маша идет за мной. Вершина камня громоздится впереди ивверху бесформенным, белым, блестящим кубом. С высоты открывается вид наплоскость реки, и кажется, что Ледяная медленно заваливается набок. Тропапод крутым склоном покатая, узкая, каменистая. Я то и дело скольжу, хватаясьза выступы скалы. Крупный обломок вывертывается у меня из-под сапога и, каклягушка, скачет вниз по осыпи. Я теряю равновесие, взмахиваю руками икувыркаюсь вслед. Я грохаюсь о камни лбом и животом и еду вниз на бедре, а потомостанавливаюсь. От удара не искры, а, наверное, целые шаровые молниибрызнули у меня из глаз. Я лежу, словно разломленный на куски. В головемолотит тяжелое пламя. От боли все темно. Огонь влажно ползет от колена кбедру. -- Виктор Сергеевич, что с вами?! -- в ужасе кричит Маша. Я поднимаюсь и вылезаю обратно на тропу. Мышцы лица не слушаются. -- Чуть не скопытился... -- делано бодро бормочу я. -- Дальше непойдем, дальше тропа еще опаснее. Поскользнемся -- и оба улетим. Спускайся, Маш. Пойдем в Межень по дороге. Мы спускаемся обратно на залитый дождем луг. Голова моя кружится, ногиподгибаются. Маша оглядывается на меня, и вдруг лицо ее искажается. Онасловно ломается по суставам и опускается на корточки. Сначала она молчит, потом начинает плакать и, наконец, рыдать. -- Ну что еще, что? -- измученно допытываюсь я, опускаясь рядом. -- Я не могу, Виктор Сергеевич! Не могу! -- Маша трясет головой. Я вижу, как на ее спину падают бурые капли дождя. Соленый дождь течетпо моим губам. Я провожу ладонью по лицу. Ладонь алая, как кровь. Точнее, это и есть кровь. Я разбил нос. Вся грудь штормовки в крови. Я зажимаю носпальцами. -- Ну что ты, Маш... -- успокаиваю я и тяну Машу вверх. -- Нуподумаешь, нос расквасил... Пойдем. Иначе тут и околеем... Дождь стрижет очередями, будто из пулемета. Мы уходим по проселку в тайгу, прочь от Ледяной, в обход неприступногоХромого камня. Проселок извивается, и скоро я теряю представление, в какой сторонеосталась Ледяная. Мы медленно ползем вверх-вниз по волнам отрогов. Елки, сосны, елки, сосны, елки, сосны -- больше ничего. Маша пошатывается. Я ведуее за руку. Сапоги вязнут в грязи. Стужа. Дождь. Я гляжу на свои электронныечасы. 96 часов 81 минута. А вышли мы в 14--15. Давненько идем... Маша тихосадится в грязь. -- Не трогайте меня!... -- хрипит она. -- Я не могу, не мо-гу!... Я стою над Машей. -- Вставай, Машенька, вставай, родная, вставай, любимая... Нельзялежать, замерзнешь... Надо идти, вставай, пожалуйста... Это говорю не я. Это говорит кто-то, оставшийся перед упавшим бревном.Мне уже не жалко Машу. Мне не жалко и себя. Лучше бы Маша утонула в тойречке. Лучше бы я разбился на Хромом камне. Я пугающе равнодушен ко всему.До такого нервного истощения я докатился. Каким-то чудом я все же ставлю Машу на ноги. Я шагаю тупо, как автомат.Моя рука словно смерзлась в кольцо вокруг Машиной ладошки. Маша качается.Глаза у нее закрыты! Развилка. Откуда мы пришли? Кажется, оттуда... Значит, наверное, намтуда... Мы идем. Вверх-вниз, вверх-вниз, сосны-елки, елки-сосны, поворот, поворот, поворот... Я вижу покос, обнесенный жердями. Я долго смотрю нанего. Значит, близко деревня. -- Маш... -- мычу я. -- Покос... Близко деревня... Но деревни все нет. Колеи, грязь, дождь, повороты, увалы, небо. Дом. На взгорье -- дом! Дошли!... Я вытягиваю Машу на подъем. Это недеревня. Это даже не дом. Какая-то хибара без окон и дверей. На еерубероидной крыше взрывается дождь. Надо идти дальше... И мы идем. Наверное, мы бессмертны. Мы спускаемся в распадок и вновь вползаем на увал. С другой его сторонына склоне толпятся дома Межени, густея крышами к реке. Справа белеет Хромойкамень. Теперь уж мы точно дошли. Мы дошли, мы спаслись. Мы дотянули, мыпобедили, мы совершили подвиг. Мы всего-то-навсего добрались до маленькойтаежной деревни Межень. Но сколько пришлось перетерпеть и передумать, чтобыдобраться до нее!... А что выпало бы на мою долю, если бы я решил достигнутьне маленькой деревни Межень, а, скажем, Полярной звезды? Мы идем по улице Межени. Я захожу в каждый дом, прошусь на постой, ивезде мне отказывают. А чего ждать иного? Я гляжу на нас со стороны. Явилисьиз тайги все мокрые, в земле. От меня прет перегаром, грудь в крови, пятидневная щетина. Маша едва на ногах стоит. Что я в лесу с ней сделал? Кому грех на душу брать охота? Но меня охватывает озлобление. Мы с такимтрудом добрались до Межени, и для чего? Скулить под дверьми? К черту! Куплюхлеба и водки, есть зажигалка и сухие сигареты в целлофане, уйдем в тухибару, что я видел по дороге, разведу костер, пожрем, выпьем, переночуем...Не пропадем и без деревни Межень. Из следующего дома я выхожу уже сдвухлитровой банкой браги. Я протягиваю ее Маше. -- Что это? -- тихо спрашивает Маша, держась за планки забора. -- Наш бензин, -- говорю я и заставляю ее сделать глоток. Магазин уже закрыт, но хлеба можно купить в пекарне. Отыскиваю пекарнюна задворках деревни. У ее двери под дождем возится пожилая женщина, засовывая в скобы тяжелый брус. -- Тетенька, постойте! -- окликаю я. -- Хлеба купить можно? -- Продали весь уже, -- отвечает женщина и подозрительно оглядываетменя, а потом Машу, бессильно присевшую на бревно. -- А вы кто такие? -- Туристы, -- убито отвечаю я. -- Вставай, Маша, пойдем обратно... -- Ма-ашенька... -- с жалостью говорит женщина, глядя на прозрачноеМашино лицо. -- Хоть в пекарне обогрейтесь, горе-путешественники... Печь ещегорячая. Эх, и носит же вас нелегкая... Половину пекарни занимает огромная беленая печь. Стол, широкая лавка, поленница, стойки с лотками, кочерга, цементный пол. В единственном окошкене хватает полстекла. Жара. Пахнет угаром, кислым тестом, тараканами, горячим кирпичом. Рай! Я запираю дверь за доброй тетенькой и бросаюсь к печи. Возле нее ужестоит Маша, обхватив себя за плечи. Тепло, тепло, боже мой, тепло!... Дождьне льет на голову! Никуда не надо идти! Можно сесть, можно лечь! Пусть нетжратвы, зато есть брага и сигареты! И Маша дошла живая! И никуда из этогорая мы до утра не уйдем! Я лихорадочно раздеваюсь до трусов, делаю здоровенный глоток браги, вставляю в рот сигарету, поворачиваюсь к печи спиной и закрываю глаза.О-о-о... В голове что-то сдвигается и мягко, стремительно несет меня вгорячую тьму. Когда я открываю глаза, Маша стоит в той же позе, одетая. -- В одежде не согреешься, -- говорю я. -- Разденься... Маша чуть заметно отрицательно качает головой. -- Считай, что мы потерпевшие кораблекрушение. Не стесняйся, -- убеждаюя. -- Ничего принципиально нового я не увижу... Маша молчит. Мне становится тревожно, и я от этого злюсь. -- Я отвернусь, -- говорю я, но Маша молчит. -- Ты меня боишься? --допытываюсь я, но Маша молчит. Она ссутулилась, опустила голову, плечи еепрыгают, колени дрожат. Маша добралась до тепла, немного расслабилась, и все-- завод кончился. Так человек замерзает на крыльце собственного дома. " Онаже ничего больше не может! " -- ошарашенно понимаю я. Я отшвыриваю сигарету и бросаюсь на Машу, как насильник. Я сдираю с неенабухшую водой ледяную одежду, раздеваю ее догола. Под штормовкой и джинсамина Маше не было ни свитера, ни трико. И шерстяных носков тоже не было. -- Ну как же можно так одеваться, Маша, дура!... -- кричу я. Я вливаю Маше в рот брагу, кручу ее перед печкой, поворачивая к теплуспиной, животом, боками. Я безжалостно мну и растираю ее одеревеневшиемышцы, не стесняясь ее наготы. Маша качается под моими руками как дерево, стонет и плачет -- от боли, от стыда, от счастья. Я, как поезд с толкача, гоню кровь по ее артериям. -- Двигайся! -- рычу я. -- Шевелись! Живи! Я ставлю ее лицом к топке и прижимаюсь к ее спине животом, защищая отхолода, летящего из выбитого окошка. Я греюсь теплом, которое от печкипроходит сквозь Машу, и это тепло возвращаю ей обратно, как Луна возвращаетЗемле солнечный свет. Гладкий язык вселенной, просовываясь в выбитое окно, лижет меня по спине. Я пью брагу, курю, но не отпускаю Машу. Я боюсь за нее.Я чувствую себя реанимацией, искусственным дыханием, ее запасным сердцем. -- Вы сами согрейтесь... -- говорит Маша. -- Я уже не умру... " Оживает", -- думаю я. Я отогреваюсь и сажусь на скамейку. -- Иди на колени, -- приказываю я. Маша устало усаживается ко мне на колени боком, пьет брагу и опускаетголову мне на плечо. Я тоже пью брагу и курю, выдыхая в сторону. Я тожеустал. Просто скотски устал. За окном совсем темно. По крыше пекарни ходитдождь. Пекарня загадочно освещена рубиновыми червями, ползающими в чернойпещере печки. Кажется, Маша дремлет. Мои руки, сцепленные на изгибе ееталии, ощущают тихое, спокойное, ровное движение ребер. Я тоже закрываюглаза. Полусон громоотводом разряжает напряжение воли, словно распускаетнатянутые вожжи. Я просыпаюсь от того, что Машина ладошка невесомо едет по моей скуле, по груди, по животу. -- Не надо, Маша, -- говорю я. -- Дайте мне баночку, -- помолчав, отвечает она. Маша делает несколько глотков, переводит дух и снова пьет. Я отнимаюбанку и убираю под скамью. От Машиных губ пьяняще, вольно, счастливо ипо-весеннему пахнет брагой. -- Виктор Сергеевич, я люблю вас... -- шепчет мне в лицо Маша. Ее руки легкие, как листопад, -- не поймаешь ладонь. -- Ты еще девочка, Маша... -- как дурак, говорю я. -- Ну и что... Я люблю вас... Я люблю вас... -- повторяет она. Она сползает с моих коленей, ложится спиной на скамью и тянет меня ксебе. Я подчиняюсь и ложусь рядом, подсунув руку ей под голову. Я хочу Машу.И Маша хочет меня. Я хочу Машу. И мне ничего не мешает взять ее. И я представляю все, чтоможет быть -- все молнии, танец и медовый ливень. Но одновременно я помню, как Маша плыла в ледяной воде злой речонки, как плакала, стоя начетвереньках посреди залитого дождем луга, как садилась в грязь на обочинетаежного проселка. И во мне нет страсти. Страсть отгорела там, в затопленномночном лесу. Осталось только желание. Оно нежное, тихое, неподвижное, какберезовая ветка в безветренную погоду. Я не возьму Машу не потому, что моечувство к ней -- это умиление взрослого ребенком, или робость мужчины сдевочкой, или трепет грешника перед ангелом. Нет. Я не возьму Машу покакой-то другой причине, которая мне и самому не понятна. Я просто знаю, чтотак надо. Я хочу Машу. Но я ее не нарушу. -- Я вас люблю... -- шепчет Маша, прижимаясь ко мне. -- Не спеши, -- говорю я. -- Я все сделаю сам... Кончиками пальцев я веду по линиям ее лица -- по стрелкам бровей, поопущенным полумесяцам век, по излучине мягких губ, ни разу мною нецелованных. Маша в последний раз приоткрывает глаза и, наконец, закрывает --словно заходит солнце. -- Я люблю вас... Я люблю вас... Я люблю вас... -- словнозаколдованная, сквозь сон повторяет Маша. -- Я тоже тебя люблю... -- говорю я. -- Засыпай... Все хорошо. Какой-то миг -- и Маша уже спит. Я держу ее голову и долго боюсьпошевелиться, глядя на Машино лицо -- печальное, усталое, прекрасное русскоелицо. Потом я тихонько высвобождаюсь, сажусь на скамейке и сгибаюсь пополам, как от удара под дых. Дикая душевная боль от того, что я удавил своежелание, рвет меня на куски. Но после я встаю и щупаю одежду. Она почти высохла. Я одеваюсь. Затемосторожно, как куклу, одеваю голую Машу. Наконец, зажигаю сигарету, берубанку с брагой и открываю дверь. Дождь кончился. И вот я, Географ, Виктор Сергеевич, бивень, лавина, дорогой и любимый, сижу на пороге пекарни и смотрю на спящую деревню Межень. Я курю. Я пьюбрагу. Дождя нет, луны нет, но темное, густое небо в зените словноподсвечено каким-то тусклым туманом. Я вижу тяжелые, дымные облачные бугры.А по горизонту, над тайгой, небо охвачено полосой угрюмой тьмы. Расползаясьпо склону, слабо громоздится деревня Межень. Чуть светлеют покатые крыши, дакое-где горят огоньки. В ночи шумит на невидимых камнях Ледяная, одинокобрешет вдали собака -- то ли облаивая свои собачьи кошмары, то ли откопав вогороде мышь, -- и беззвучно, просторно гудит тайга, словно жалуется, переполнившись дождем. Маша спит. Я думаю о Маше, сидя на пороге пекарни. Теперь Маша уженикогда не будет моею. Теперь моя радость уж точно позади. Но я спокоен, потому что выбора мне никто не навязывал -- ни люди, ни судьба, ни самаМаша. И пускай скоро Маша, ничего не поняв, отвернется от меня и уйдет всвою свежую, дивную и прекрасную жизнь. Что ж, у нее -- первая любовь, которая никогда не бывает последней. А я Машу все равно уже не потеряю.Потерять можно только то, что имеешь. Что имеем -- не храним... А я Машу невзял. И Маша останется со мною, как свет Полярной звезды, луч которой будетсветить Земле еще долго-долго, даже если звезда погаснет. И еще я не взял Машу потому, что тогда все мое добро оказалось быпросто свинством. А я его делаю немного и очень им дорожу. Оказалось бы, чтоя вылавливал Машу в злой речонке, утешал на лугу, тащил по проселку и даже, хе-хе, кровь проливал не потому, что боялся за нее, как человек на земледолжен бояться за человека, не потому, что я ее люблю, а потому, что менявзвинчивала похоть. А настоящее добро бесплатное. И теперь у меня есть этоткозырь, этот факт, этот поступок. Что бы я ни делал, как бы мне ни былохудо, чего бы про меня ни сказали -- и алкаш, и дурак, и неудачник, -- уменя всегда будет возможность на этот факт опереться. И я не уверен, что внашей дурацкой жизни Маша бы послужила мне более надежной опорой, чем этотфакт. И я вспоминаю весь наш поход -- от самой Перми-второй до деревниМежень. И сейчас, здесь, глубокой ночью на пороге пекарни, неясный смыслнашего похода становится мне вроде бы ясен. Мы проплыли по этим рекам -- отСемичеловечьей до Рассохи -- как сквозь судьбу этой земли -- от древнихкапищ до концлагерей. Я лично проплыл по этим рекам как сквозь свою любовь-- от мелкой зависти в темной палатке до вечного покоя на пороге пекарни. Ия чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я -- малое, но точноеее подобие. Я повторяю ее смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души. Я думал, что я устроил этот поход из своей любви к Маше. Аоказалось, что я устроил его просто из любви. И может, именно любви я ихотел научить отцов -- хотя я ничему не хотел учить. Любви к земле, потомучто легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речныебуреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, атех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви кчеловеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину, любить трудно. Я не знаю, что у меня получилось. Во всяком случае, я как могстарался, чтобы отцы стали сильнее и добрее не унижаясь и не унижая. И я все сделал неправильно. Ни как учитель, ни как руководитель похода, ни как друг, ни как мужчина. Овечкина опрокинул, отцов бросил, Машу обманул.Я даже проломил свой главный принцип: я стал залогом счастья для Маши исделал ее залогом счастья для себя. Маша, Маша, Маша... Дома друзья-приятелиохнут: ну и лопух же ты, девку прошляпил! А подружки сморщатся: как нестыдно, пристал к девочке, малолетке, собственной ученице... Но если в душемоей сейчас такой великий покой, значит, я все-таки был прав... А кто меняпоймет? Кто оценит эту правду? Никто. Разве что время... Будущее. Только воту него ничего не вызнаешь. Но что это я? Есть ведь одно существо, которое способно понять меня.Многоголовое, сварливое, вечно орущее, вечно грызущееся само с собоюсущество. Отцы. Только сам-то я как увижу, что они поняли? И теперь я уже думаю про отцов. Отцы стоят перед Долганом. На рассветея должен бежать к ним, чтобы застать их до отплытия. Долган -- штукасерьезная. Без меня отцам его переплыть нельзя. Машу я оставлю перед Хромымкамнем -- потом подберем ее. Злую речонку переплыву, да и фиг. Сегодня мыдолжны уехать домой. Пора. Я взял от похода все. Я гляжу на восток. За кручей Хромого камня уже рябит первая мутьрассвета. Я залпом допиваю брагу. Как дочитанную книгу, я закрываю дверь пекарни, беру прислоненный кстене брус, всовываю его в скобы и шагаю по дорожке вдоль забора к улице.Маша шлепает по лужам за моей спиной. Деревня неподвижна. От еенеподвижности острее воспринимается движение ветра. Ветер раскачивает шестысо скворечниками, играет провисшими проводами. От того места, где должновзойти солнце, на белесом небе кругами расплывается облачная хмарь, словносолнце -- это камень, брошенный в ряску небесного пруда. Тайга просторнодышит на вершинах окрестных увалов. Шумит река. Мы идем посреди улицы, разбрызгивая лужи. По сторонам в окнах домовбелеют задернутые занавески. На крылечках стоят блестящие галоши. Слева заогородами виднеется черная полоса Ледяной и несколько белых валунов упротивоположного берега, одетого в еловую, волчью шубу. На перекрестке мы останавливаемся у колодца. Я раздеваюсь по пояс иокатываюсь холодной водой. Холодное утро робко обнимает меня, как девушка.Холод словно перетряхивает меня, и все встает на свои места. Жизньвставляется в тело, разум -- в голову, мужество -- в душу. Глядя на меня, Маша зябко передергивает плечами и затягивает на горле шнурки капюшона. Явспоминаю, что под штормовкой у Маши нет даже свитера, а утро студеное. -- Дать тебе мой свитер, Маша? -- спрашиваю я. -- Что ж вы сразу-то не предложили? -- усмехается Маша. Почему я не предложил? Потому что я с ней уже простился. Мы переодеваемся и идем дальше. Окраина. Неизменные сараи, навесы, ржавые трелевочные трактора и штабеля леспромхоза. Улица превращается вгрязную, разъезженную дорогу и уходит в сторону от реки. Дальше стоитсосновый перелесок. Через него вдоль Ледяной к Хромому камню ведет тропа. -- Маша, -- говорю я. -- Тебе надо остаться здесь. Я приплыву с отцамии заберу тебя. -- Почему это мне надо остаться? -- удивляется Маша. -- Ты разве не помнишь, как я вчера с Хромого звезданулся? -- Вчера был дождь, слякоть. И мы были на взводе. Не Эльбрус же Хромойкамень, чтобы на него было трудно подняться. В общем-то Маша права. Хромой -- обычный утес. И даже не очень высокий.Чего это я вдруг так испугался? Сам не знаю. -- Но тебе все равно ведь придется ждать меня, когда я уплыву за туречонку, где бревно упало. Не лучше ли подождать здесь? -- Я тоже переплыву. Я пойду с вами, -- твердо говорит Маша. -- Боишься одна остаться? -- Я злюсь и бью ниже пояса. -- Нет, не боюсь. Просто я хочу с вами. И все. Маша обходит меня и первой начинает подниматься на Хромой камень.Пыхтя, я лезу за ней. Я сдаюсь. Вершина Хромого -- это массивный каменныйнадолб, с одной стороны поросший кривыми, кряжистыми соснами. Их корнивспороли, пробурили монолит, расслоив его на разновысокие ступени. По этимступеням мы и поднимаемся наверх. Маша по-прежнему идет впереди меня. Она добирается до самой макушки и вдруг застывает на последнем шаге. -- Виктор Сергеевич!... -- отчаянно кричит она. -- Пацаны заходят впорог!... Я ракетой взмываю наверх. Широкая дуга Ледяной как на блюде. Зрение моепугающе обостряется, будто глаза вывинчиваются, как окуляры бинокля. Тяжелыймолот бьет в виски. Я вижу все четко-четко, хоть и мелко. По шивере кДолгану плывет наш катамаран. Видно, кто-то из отцов пошел за нами в Межень и увидел злую речонку.Отцы поняли, что мы на другом берегу. Поняли, что мы заночевали в Межени. Ичтобы мы, дураки, возвращаясь поутру, не сунулись эту речонку переплывать, отцы решили поскорее плыть в Межень сами. И вот они плывут. Без меня. Водиночку. Через порог. Душа моя замерзает. Даже с такого расстояния я вижу, что заплата на моей гондолепереместилась. Отцы переставили гондолу задом наперед. Теперь ее можноподкачивать прямо в пороге тому, кто сидит посередине катамарана. Все нашеснаряжение завернуто в тент и неоднократно перемотано веревкой. На этом тюкесидит Люська. Я вижу, как ветер треплет ее длинные волосы. Люськабезостановочно работает насосом. У правого носового гребца на кончике веслакрасная точка. Овечкин обмотал рукоять своего весла красной изолентой.Значит, он сидит на месте Чебыкина. У левого носового гребца лопасть веславыкрашена желтой краской. Это весло Бормана. Значит, Борман где сидел, там иостался. Справа и слева от Люськи сидят, без сомнения, Тютин и Демон.Чебыкин сидит там, где сидел Градусов. Градусов занял мое место.Командирское место. Я узнаю Градусова по рыжей башке. Теперь Градусов --капитан. Борман ли отказался, сам ли Градусов вылез, или отцы переизбралиначальника -- скорее всего, и то, и другое, и третье разом, я не знаю. Носейчас Градусов ведет катамаран через порог. Отсюда, с Хромого камня, все кажется таким микроскопическим, такимничтожным... Но я знаю, как сейчас вокруг отцов до неба вздыбятся валы и ревпорога, хрип пены будут рвать перепонки. Душа моя -- ледяной истукан. И вот катамаран, как трактор в борозду, грузно сваливается рылом впервый каскад. И его начинает месить и швырять, лупить волнами, душитьпеной, контузить литыми водяными зарядами, хлестать струями. Он дергается, как лошадь под плетью. То взлетают носы гондол и ноги Бормана с Овечкинымболтаются в воздухе. То взбрыкивает корма и Градусов с Чебыкиным валятся наспины, отгибаясь. То погружается левый борт и я вижу весь катамаран вплоскости -- маленький решетчатый прямоугольничек с семью человечками. Тоухает правый борт и левый задирается, обтекая пеной, как слюной истекаетпасть бешеного пса. Вода катится поверх каркаса, завихряясь вокруг седоковкушаками струй. Я вижу, как судно ударяется боком о камень так, что вседружно клонятся в одну сторону. Вижу, как поток тащит катамаран черезобливной валун, и сзади вырастает султан бурлящей воды, которая наткнуласьна новое препятствие. Я вижу, как отцы падают в " бочку", бьются в ней, выкарабкиваясь из водоворота, точно веслами выкапывают себя из-под снежнойлавины. Мы с Машей неподвижно стоим на вершине Хромого камня и молча смотрим.Душа моя ледяная. А отцы в это время берут порог. Они прорываются через второй каскад. Они идут совершенно неправильно, не так, как я пояснял. Может, это Градусов решил изменить тактику. Может, онпросто следует моему внушению: иди так, как получается, только не подставляйпод удар борта. Может, Градусов ошибается в командах, запутавшись в кошмареДолгана. А может, экипажу не хватает сил, чтобы верно выполнить приказ. Носейчас это уже не важно. Важно, что отцы штурмуют порог сами. Хоть это и невозможно, но я слышу, как Градусов орет и матерится, обзывая всех " бивнями" и обещая " вышибить пилораму". Я слышу, как страшномолчит Люська, все быстрее работая насосом. Слышу, как натужно, надрывнокряхтит Чебыкин, тоненько взвизгивает и поскуливает Тютин, изумленноприсвистывает Демон. Я слышу, как хрипит Овечкин и загнанно дышит Борман.Отцы все насквозь мокрые. Взблескивают на солнце весла. Клубится пена. Какножи, сверкают струи. Долган растревоженно ворочается с бока на бок, словномедведь, хлопает себя лапами по спине, дергает шкурой, дрожит, трясется, подпрыгивает и рычит, грохочет, храпит. Ледяная тоска сосет мое сердце, когда я вижу, как отцы ныряют в" бочку", которую надо было обойти слева, подрезают косые валы вместо того, чтобы пройти по струе, лезут напролом, хотя проще пропустить булыжник междугондол, очертя голову прут в самое пекло, в мясорубку, и таранят лбывалунов, где надо было бы вальсировать телемарком. А сверху все это --муравьиная конвульсия спичечного коробка среди мыльных разводьев. -- Третий каскад, -- тихо говорит Маша и через некоторое времядобавляет: -- Прошли... Я вижу, как мокрый, блестящий катамаранчик боком плывет по еще пенному, но уже усмирившемуся быстротоку. Весла больше не летают молниями, а тихотопорщатся над водой. Семь человечков в красных спасжилетах смотрят назад, на грозные ступени Долгана, через которые они только что кубаремперекатились. Отцы все сделали не так, как я учил. Все сделали неправильно. Ноглавное -- они прошли. И лед в моей душе тает. И мне становится больно от того, что там, вДолгане, меня вместе с отцами не было. Так болят руки, которые ты на стужеотморозил, а потом отогрел, оживил в тепле. Мне больно. Но я обреченно радэтой боли. Это -- боль жизни.
Данная страница нарушает авторские права?