Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Четвертые сутки
За ночь я выпил всю бутылку, но от холода даже не окосел. Гранитныемужики не возвращались. В общем-то я и не думал, что они вернутся, и сиделсовсем не ради них. Я совершенно продрог у погасшего костра и поднимаюсь сбревна, скрипя заржавевшими суставами, как Железный Дровосек. Одежда стоитна мне коробом. Руки, ноги, плечи, уши и даже зад -- как протезы. Я делаюнеуверенные шаги, раскачиваясь, как на костылях. В жилах трогается кровь, словно река в ледоход. Я приступаю к делам. Голубой рассвет растекается в полном беззвучии. За ночь стужа дочиставылизала тонкое полотно снега на поляне. Сосновые иглы в инее. В мире нималейшего движения. Даже река задохнулась в холоде. Мир замер. Это --моментальная фотография зимы. На память -- до нескорой встречи. И я понимаю, что вижу последний хрупкий миг, отделяющий землю от весны и тепла. Я занимаюсь простыми, мудрыми и вечными делами -- латаю свой корабль, поддерживаю огонь, готовлю пищу. Мир ясный и яркий: синее небо, белый снег, черные угли, алый огонь, оплетающий котлы, и желтая пшенная каша. Это все, что у меня есть. Но этого никто у меня не отнимет. Никакая женщина, будь онахоть тридесято прекрасна. Пусть что угодно, но только не любовь. Я хочу верыв мир и в то, что я делаю. Я хочу твердо стоять на ногах, не желать ничегоболее и не ждать неизбежного удара в спину. Отцы к завтраку вылезают из палатки помятые, как фантики из урны. Онихмуро поглядывают на меня, не зная, чего от меня ждать. Рассматривая ихсумрачные физиономии, я прикидываю в уме, каким они ожидали меня увидеть.Тютин -- мертвым. Демон -- пьяным. Маша -- каким угодно, но непотребным.Люська -- каким угодно, но все сделавшим правильно. Градусов с Чебыкинымнебось рассчитывали, что я буду весь в крови, а две туши гранитных мужиковбудут жариться на вертеле. Овечкин, наверное, вообще обо мне ничего недумал, а Борман все угадал точно. -- Ты что, всю ночь караулил? -- злобно спрашивает Градусов. Ему досадно, что вчера с Чебыкиным они перехитрили сами себя. -- Можно было и по очереди дежурить, -- замечает Маша. -- Зачем такоегеройство? -- А где еще один флакон? -- задает самый щекотливый вопрос Борман. Я хлопаю себя по животу. -- Ни одного хорошего дела не можете сделать без выпивки, -- тихоговорит Маша и опускает глаза, словно ей стыдно. -- Дак че, -- возражает Люська. -- Ему же холодно было... Страшно. После завтрака Борман куда-то уходит, и командовать некому. -- Жертва, скачи котлы драить! -- тут же распоряжается Градусов. -- А почему я, а не Чеба? Он тоже дежурный! -- Потому что ты струбец, понял? Чеба, пошли чум сворачивать! Мы начинаем сворачивать палатку. Градусов залезает внутрь и выбрасываетоттуда вещи, потом шест. Шатер парашютом опускается, накрывая Градусова. Излеса выходит Борман. Мы с Овечкиным сворачиваем гремящий от холода тент. Итут с реки доносится Люськин истошный вопль: -- Катамаран уплыл!... На миг нас всех парализует. Маша, сидящая у костра, приподнимается ивытягивается в струнку, глядя на реку. Демон, лежащий рядом, обеспокоенноразгоняет ладонью перед лицом дым сигареты. Потом мы дружно срываемся имчимся на берег. Градусов бьется в палатке в поисках выхода, как рыба всети. По реке медленно плывет наш катамаран. За ним в воде хвостом тащитсячалка. Посреди катамарана, как посреди эшафота, на коленях стоит Тютин, прижимая к груди котелок. Он залез мыть котлы на катамаран, и, пока возился, катамаран тихо сполз с отмели и поплыл сам по себе. Люська, как провожающаяза уходящим поездом, бежит за катамараном вдоль кромки реки, зажав ротладонями и вытаращившись на Тютина, как на покойника, который секунду назадбыл жив, хрустел сухарями и даже не помышлял о внезапной гибели. Борман первым вылетает к воде и мечется по берегу. -- Хватай чалку!... -- ору я ему. Борман суетливо забегает в сапогах в воду и тянется за веревкой, нобеспомощно оборачивается и говорит: -- Глубже не могу зайти!... Сапоги зальет!... Последние сухие носкиостались!... -- Котелком греби!... -- кричит Тютину Овечкин. Тютин торопливо и бестолково гребет котелком. Катамаран начинает вращаться вокруг своей оси и отходит от берега ещедальше. -- Надо за ним плыть! -- решается Чебыкин. -- С дор-роги!!! -- слышится сзади рев Градусова. Мы шарахаемся в разные стороны. Между нами, напяливая спасжилет, свеслом в руке пролетает Градусов и бухается в воду. Люська визжит. Градусов, взбивая фонтаны брызг, с пушечным гулом колотит сапогами и рукой. Красныйспасжилет и рыжая шевелюра добираются до катамарана. Забросив весло, Градусов вываливается на каркас. Первым делом он отвешивает Тютину пинка. Тютин воет, закрываяськотелком. Схватив весло, Градусов пятью гребками утыкает катамаран в берег.Чебыкин цапает чалку. Градусов спрыгивает на землю и злобно топает к костру.На ходу он сдирает с себя спасжилет, куртку, свитер и все это шваркает себепод ноги. -- Обсушился, блин!... -- разоряется он. -- За-шиб-бись!... Аж вспотел, как припекло!... Бивни!... Люська виновато трусит за Градусовым, подбирая его шмотки. -- Ну дак че... -- бормочет она. Градусов вдруг останавливается и утыкает палец в Бормана: -- Сапоги ему промочить жаль! До Перми бы в них и чапал, если быкатамаран уплыл! В гроб себе их положи, с дарственной надписью: " ДорогомуБорману с любовью от Бормана"! К-хапитан штопаный!... И снова река, и снова тайга, синие хребты на горизонте, белые скалы надтемной водой, плеск весел, поскрипывание каркаса. Я задремываю прямо находу. Тогда я отодвигаю весло и укладываюсь прямо на продуктовый мешок.Никто не возражает. Дрема заволакивает глаза. Сквозь ее радужное сияние ямолча и безвозмездно наслаждаюсь Машей, сидящей рядом, -- линиями ее рук, плеч, склоненной головы. Катамаран покачивается, словно гамак. Я засыпаю сдивным ощущением дороги, которая вечно будет бежать подо мною. Не знаю, сколько я проспал -- час? Два? Три? Я просыпаюсь, оцепенев отхолода. Небо вновь затянуто серыми тучами. Ну откуда они только берутся? Яподтягиваю колени к подбородку, обхватываю их руками, но не встаю. Я слушаю, как судачат отцы. Градусов опять за что-то наезжает на Бормана. -- Господи, Градусов, -- спокойно, но с сердцем говорит Борман, -- чтобы я ни сделал, все тебе не нравится, все не так, всякий раз хайлоразеваешь. Да командуй ты сам! Жалко мне, что ли? -- Нет уж! -- мстительно отвечает Градусов. -- Раз уж все такие мудрые, тебя выбрали, ты и командуй! Куда уж нам -- косопузым, фанерным!... -- Чего орать-то? -- хмыкает Демон. -- Плывем же, все нормально. -- А ты молчи в тряпочку! -- набрасывается на Демона неугомонныйГрадусов. -- Все нормально ему!... За весь поход кола не отесал!... Ты, Демон, балласт голимый! Знали бы заранее, так не брали бы тебя! -- Поздняк метаться, -- говорит Чебыкин. Демон только кряхтит, посмеиваясь. Он, как и я, тоже лежит. -- Главное, Градусов, не суетись, -- поучает он. -- Я не подсуетюсь, так никто не подсуетится! Митрофанова сдохнет, Тютина медведь какой-нибудь задерет, Борман на дерево полезет сапоги своиспасать, а ты все лежать будешь, как дерьмо на лопате! Жертва и то большевкалывает, чем ты! -- Вообще как зверь работаю, -- охотно соглашается Тютин. -- Ну так и шел бы в поход вдвоем с Тютиным, -- предлагает Маша. -- В следующий раз так и сделаю! -- грозится Градусов. -- Как Географсоберется снова, так и позову только Жертву да Чебу, а вы, блин, сидитедома, спускайте воду в унитазах и орите на весь подъезд: " Шум порогов! Шумпорогов! " -- А что, Географ уже снова собирается? -- оживляется Чебыкин. -- Соберется, куда денется! -- уверенно заявляет Градусов. -- Градусов, я тоже хочу в поход! -- ноет Люська. -- Ты сперва из этого вернись, -- останавливает ее Маша. -- Дак че, вернусь как-нибудь... Борман, а ты еще пойдешь? -- Если с Градусовым, с Демоном, с Тютиным, да еще начальником Географ-- не-ет!... -- отрекается Борман. -- Я-то все равно больше не пойду, -- говорит Демон. -- Никакого покоя.Я думал, отдохну в походе, а тут как в шахте. -- Чего вы, как дураки, спорите? -- удивляется Овечкин. -- Неужели ещене хватило приключений? Так вы разбудите Географа, дайте ему флакон, и делосделано. Только успевай пригибаться. -- После экзаменов можно снова пойти... -- мечтает Люська. -- До лета еще, как до Пекина раком, -- вздыхает Чебыкин. Я лежу и слушаю. Конечно, обалдели все и от меня, и от такого похода.Всем домой хочется. Половина клянется, что больше ни в жисть из города невылезет. Но все это -- пустые обещания. Все они, и даже Демон, через месяцснова придут ко мне и начнут канючить: давайте схо-одим, Виктор Сергеич...Сейчас все хотят одного: тепла, уюта, покоя. Но отрава бродяжничества уже вкрови. И никакого покоя дома они не обретут. Снова начнет тревожить вечноевлечение дорог -- едва просохнет одежда и отмоется грязь из-под ногтей. Яэто знаю точно. Я и сам сто раз зарекался -- больше ни ногой. И где ясейчас? -- Домой приеду, расскажу про все, так меня мама за порог не выпустит, -- говорит Тютин. -- У нас в деревне тоже один мальчик отпросился загрибами, вернулся -- и месяц в больнице пролежал. -- Ты доберись до дому-то, а то и рассказывать некому будет, -- хмуроговорит Овечкин. -- Трупы не разговаривают. -- А че не выпустят-то? -- удивляется Люська. -- Меня дак выпустят, имамка, и папка. Чего в походе такого? -- Чего такого?! -- охает Борман. -- Да вы сами вспомните! Не на туречку приехали, да целый день не жрали, да катамаран в пороге разломило, данаводнение, да палатку залило, да " расчески", да эти мужики местные, давообще -- все! -- И Географ каждый день пьяный, -- добавляет Маша. Гм, Маша впервые назвала меня Географом, а не Виктор-Сергеевичем. Чтобы это значило? -- Классно, -- почесав затылок, подводит итог Чебыкин. -- Куча всего! Будет что вспомнить на пенсии. Я бы еще чего-нибудь хотел. А то скучно.Землетрясение бы какое-нибудь или лавину... -- Вон лавина спит, -- мрачно указывает Овечкин. -- Чего ты на него наезжаешь? -- вскидывается Градусов. -- А ты чего его защищаешь? -- парирует Овечкин. -- Ты же его в школененавидел! Обещал ему дверь поджечь, кота его повесить!... -- Ну, это я шутил, -- спотыкается Градусов. -- Баловался... А Географвсе правильно делает, хоть и нажрался! Подумаешь, нажрался!... -- Нажрался -- и правильно, -- соглашается Маша. -- Ну и пусть неправильно! Была бы ты, вся такая правильная, моимначальником, так я бы удавился! А с Географом, каким есть, я куда хочешь ещепойду! -- Да иди на здоровье, скатертью дорожка. Кто тебя держит? Кому тынужен? -- Дак че ты, Маш... -- виновато встревает Люська. -- Он же тожечеловек... Может, он не пьяный заснул, а просто ночью устал... -- Так устал, аж перегар за три километра против ветра, -- говоритОвечкин. -- Зато он не орет и не учит, как жить, -- выдал сокровенное Тютин. --И относится по-человечески... -- Фиг ли спорить? -- пожимает плечами Чебыкин. -- Лучше его все равноне с кем в поход идти. Если бы физрук пошел, что бы мы делали? Отжимались бывесь поход... Или Сушка -- воще жара! А с Географом приключения эротичные... -- На свою задницу, -- добавляет Борман. -- Какая разница: Географ -- не Географ, -- подает голос Демон. --Какой он есть, такой и есть. Дело-то не в нем, а в том, что вообще это такое-- поход... Я дивлюсь внезапной мудрости Демона. -- Да Географ командовать совершенно не умеет, -- заявляет Борман. --Не умеет, а берется в поход вести. -- А ты умеешь, бивень, да? -- наскакивает Градусов. -- Так что -- я... Я ведь командовать-то не собирался... -- Дак че -- командовать, -- пожимает плечами Люська. -- Его бы всеравно никто не слушал. И никого бы не слушали, не только его. -- Я бы первый и бузил, -- соглашается Градусов. -- По тебе и видно, -- бормочет Борман. -- Тут не командование главное, -- говорит Маша. -- Может, он и прав, что не стал командовать, я не знаю... -- Тут главное -- какой он человек, -- заканчивает за Машу Овечкин. -- Под Машкину дудку поешь? -- фыркает Градусов. -- Да завали, -- отмахивается Овечкин. -- Ладно, с командованием мы быи сами разобрались... Или бы вообще без него обошлись... Но ведь Географу навсе наплевать -- как Демону. Хочет -- напивается, хочет -- спит, хочет -- вдраку лезет. Он как это... бросил нас в воду, и выплывайте сами, каксумеете... Он же опытнее, старше... В конце концов, он за нас отвечает. -- А ты сам за себя отвечай. -- Ну, он хоть какой-то пример нам должен подавать, что ли... --говорит Маша. -- Он же учитель, а не так, не пришей кобыле хвост... -- А ты бы брала с него пример, если бы он подавал? -- Брала бы, -- подтверждает Маша. -- Вот и бери, -- советует Градусов. -- С таким, какой он есть, мнебаще. Я лежу, делаю вид, что сплю, и слушаю, как шлифуют мои кости. Конечно, никакой я для отцов не пример. Не педагог, тем более -- не учитель. Но ведья и не монстр, чтобы мною пугать. Я им не друг, не приятель, не старшийтоварищ и не клевый чувак. Я не начальник, я и не подчиненный. Я им не свой, но и не чужой. Я не затычка в каждой бочке, но и не посторонний. Я несобутыльник, но и не полицейский. Я им не опора, но и не ловушка и не каменьна обочине. Я им не нужен позарез, но и обойтись без меня они не смогут. Яне проводник, но и не клоун. Я -- вопрос, на который каждый из них долженответить. -- А что это за шняга впереди? -- спрашивает Чебыкин. -- Да скала это, -- говорит Овечкин. -- Только растрескалась по слоям, вот и похожа на что-то... -- Сам ты растрескался по слоям! -- шумит Градусов. -- Убери черепок, нормальным людям ни хрена не видно! Я приподнимаюсь и смотрю вперед. -- Это пристань, -- говорю я. -- Старая строгановская пристань. В молчании мы медленно подплываем ближе. Берег разворачивается. Виденбольшой, холмистый, грязный луг, на котором догнивают беспорядочноразбросанные черные бревна. Луг кончается еловым косогором, за которым лежитглухое, дикое, непролазное урочище. В нем плавает сизая дымка. На камнях иупавших деревьях гулко рокочет маленькая речка. Дальше поднимается горбатаягора, лысая поверху. Между горой и речкой на берегу Ледяной стоит пристань.Темное, угрюмое небо низко навалилось на урочище. Кажется, что урочищевдали, сворачивая, уходит не за гору, а за облако. -- Это речка Урем, урочище Урем и развалины деревни Уремной, -- говорюя отцам. -- Гребите к пристани, пора на обед. -- Страшно-то как!... -- шепчет Люська. -- Даже причаливать неохота, -- признается Чебыкин. -- Че я, один воду лохматить буду?... -- орет Градусов. Мы причаливаем за пристанью. Ее борта, обращенные к Ледяной и к Уремке, сложены из огромных, грубо обтесанных валунов. Валунные стены поднимаются изводы на высоту моего роста. Два других борта пристани, видимо, были скроеныиз бревен. Но земля, плотно затрамбованная в этот короб, со временемрасперла бревна и расплылась, а сами бревна истлели. Мы поднимаемся на верхнюю площадку пристани, где рыжеют космыпрошлогодней травы. У моих ног -- валунный обрыв, под которым кружитсятемная вода. Слева, за Уремкой, нестираной скатертью лежит долина вымершейдеревни. Левую скулу обносит зябкостью из елового ущелья урочища --холодного, шумящего каньона, заштопанного вдали косыми стежками рухнувшихстволов. Налево и направо широко распахивается Ледяная -- мощный свинцовыйпоток, под тяжестью которого точно прогибается земля, и по уклону к рекебегут мелкие притоки, сползают скалы и сходит тайга. И над всем миром --взрытая облачная пашня, готовая вот-вот просеяться дождем. -- Мощная постройка, -- шаркая сапогом по валуну, говорит Борман. -- Как египетская пирамида, -- соглашается Овечкин. -- Пирамиды были бесполезные, -- возражаю я. -- А пристань строили длядела. Чебыкин, присев на корточки, проводит пальцем по чуть заржавленнойжелезной скобе, какими скреплены гигантские камни. -- Это, наверное, демидовское железо, -- с уважением говорит он. -- Япо телику кино смотрел про Демидовых. " Демидовы" называется... -- Все смотрели, -- бурчит Градусов. -- Не один ты такой резкий...Слушай, Географ, а как тут барки-то ихние причаливали? Тут же мелко, а онитакие дуры были... -- Градусов широко разводит руки. И тогда я опять рассказываю отцам -- про закопченные заводы Демидовых иСтрогановых, про плотины и пруды, про барки и сплавщиков, про весенний вал, на гребне которого летели к Перми железные караваны, рассказываю прокаменные тараны бойцов, про риск и гибель, про нужду и любовь, которые сноваи снова выстраивали людей в ряд у могучих весел-потесей. -- Эх, эротично было на барках плавать... -- завистливо вздыхаетЧебыкин. Отцы молчат. -- А куда же все это подевалось? -- негромко спрашивает Маша. --Сплавы, заводы, плотины, деревни?... Плывем, и все кругом заброшенное -- ицерковь, и мост, и пристань... Как будто кладбище... Отцы глядят по сторонам, точно рассчитывают увидеть то, что пропало. Ноконечно, ничего нет. Только голый косогор с трухлявыми бревнами, черныйельник, глухое урочище, старая пристань на берегу пустынной реки, посредибезлюдных таежных путин. Отцы молчат, словно вбирают в себя этот немойпростор, одиночество, древнюю тоску земли. Облака медленно текут над нами. Свысоты пристани видно, как вдали излучина Ледяной то вдруг сталистозагорается от упавшего рассеянного света, то блекло гаснет в тени. Я всеслышу Машины слова: " Как будто кладбище..." То, что раньше нам казалосьздесь страшной глухоманью, дремучей дикостью, угрюмой угрозой, на самом делебыло печалью, невысказанной болью, неразделенной любовью. И я чувствую, какснова нашу разношерстную маленькую компанию посреди этого неприкаянногопространства сшивают незримые горячие нитки человеческого родства. -- Ладно, -- как-то по-особенному сварливо говорит Градусов. --Почмондели, и будя. Дрова пора рвать, жрать охота. В поисках сушины я забредаю в ельник и вдруг выхожу на поляну у берегаУремки. Она притаилась в тихом месте и, обойденная ветрами, отогреласьраньше всех. Она сплошь покрыта короткой, ярко-зеленой травкой -- такойнепривычной взгляду после скупых, темных, строгих красок Ледяной. В травеповсюду, как горошины, разбросаны бледные подснежники. Запах их неуловим, ноодуряющ, как вкус талой воды. Я набираю целый пучок полупрозрачных, нежных, еще помнящих морозный морок цветов. Сердце мое словно оголяется от ихзастенчивой, неброской красоты. На полпути до пристани я сталкиваюсь в ельнике с Люськой. -- Вот тебе подснежники, Люся. -- Я отделяю ей половину букетика. -- Цветочки!... -- вопит Люська и вытаращивает глаза так, словно япротягиваю ей букет скорпионов. Она хватает подснежники, засовывает в нихнос и заговорщицки предлагает: -- Давайте я вас поцелую? Она обхватывает меня за шею. Поцелуй ее отнюдь не целомудрен. Но едва яприобнимаю Люську за плечи, как она сразу шепчет: -- Только не говорите никому про это! А то меня убьют! -- Слово пацана! -- клянусь я, и тотчас Люська убегает. Когда я выхожу из ельника, она уже на пристани среди отцов. Она визжит, прячет букетик за спину и отпихивает от себя Градусова. Градусов, мрачный, как кровник, встречает меня у пристани. -- Географ, -- тихо говорит он, -- ты чего это цветы даришь? -- Успокойся, -- советую я. -- И морду сделай проще. Вторую половину букетика я протягиваю Маше, которая сидит на валуне. Неглядя на меня, Маша молча берет цветы и кладет их рядом. Чебыкин развел на пристани здоровенный костер, в котором почти не виднокотлов. Тютин суетливо бегает вокруг с поварешкой. -- В момент котелки закипели! -- хвастается он, заваривая чай. --Учитесь, как надо обед готовить! Пык-пык, и сделано! Это вам не Демон, этомы с Чебой -- монстры!... Ага, вот и супчик поспел! Чебыкин режет хлеб. Все держат наготове тарелки. Тут Тютин штормовкойзацепляется за костровую перекладину. Рогатка вылетает, как табуретка из-подног висельника, перекладина падает, и котел опрокидывается. Суп широкойзвездой размазывается по земле, взрывается на углях. Все молчат, потрясенные. Градусов отлепляет от сапога кусочек мяса, кладет его в рот и вполной тишине говорит: -- Вот и поели... Низкий поклон тебе, Тютин. На Тютина жалко смотреть. Все прячут глаза. Отплываем голодные и злые. Перед отплытием я обхожу пристаньпосмотреть, не забыто ли чего. На валуне у черного круга кострища белеютподснежники, оставленные Машей. Посреди старой пристани они похожи на тебукетики, которые кладут на Могилу Неизвестного Солдата. Плывем. Начинается дождь. Сплошная рябь слепотой затягивает реку.Дальние концы плесов как в тумане. Мутное, неровное небо шевелится надскалами. Моя гондола совсем сдулась. Видимо, разошлась одна из вчерашних склеек.Катамаран перекосился на мою сторону. Угол каркаса ушел в воду. Гондоламятой, бесформенной грудой пучится подо мною. -- Все, отцы, -- говорю я. -- Я свое веслом отмахал. Я откладываю весло и налаживаю насос. Отцы продолжают грести, то и делооглядываясь на меня. Я качаю. Плечи мои ходят вверх-вниз, воздух шипит вшланге, катамаран колыхается. -- Это похоже... -- начинает сравнение Демон. -- Не говори! -- вопит Люська. Отцы ухмыляются. Я тоже знаю, на что это похоже. -- Это оно самое и есть, -- подтверждаю я. Люська стонет, Маша возмущенно фыркает, отцы ржут. Мы плывем. -- Географ, -- раздумчиво окликает меня Борман. -- А вот если додеревни Межень километров двадцать осталось, так ведь мы и самосплавом кзавтраку доплывем, да? Тогда, чтобы не мокнуть, можно всем залезть под тенти не грести, да? -- Хрена ли! -- тут же орет Градусов. -- Вы сюда зачем приехали --грести или как? Подумаешь, на лысину капает! А вдруг чего впереди -- порогили " расчестка"? Мы и попадем в них, как телега с навозом!... Но все уже расправляют тент и лезут под него от дождя. -- А-а, ну вас! -- серчает Градусов. -- Я один грести буду! -- Я тогда тоже, -- говорит Чебыкин. -- Чего мне дождь? Фигня. Теперь я качаю под тентом. Здесь тепло и влажно. -- И зачем только люди в походы ходят? -- заводится Тютин. -- Голодают, мерзнут, мокнут, не высыпаются, устают и пашут как негры... И это пособственному желанию, за свои же деньги... -- Не стони, -- обрывает Тютина Овечкин. Крен катамарана постепенно уменьшается. Гондола принимает прежниеразмеры. Впрочем, через час она все равно спустится. Я откладываю насос иложусь на продуктовый мешок. Под тентом тихо, все слушают, как ропочет дождьпо полиэтилену, и, видно, потихоньку засыпают под шум дождя, как подбабушкину сказку. Я просыпаюсь от того, что Градусов тычет в меня веслом. -- Географ, кажись, гроза будет! -- говорит он. Я откидываю тент и сажусь. Лицо сразу обдает холодом. Дождикпрекратился. Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. Впотемневшем и сквозистом воздухе удивительно четко и графично рисуетсякаждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными подбрюшьями и седыми космамипо краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких, темно-синихпромоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубыхотражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала -- какразбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем. -- Верно, гроза будет, -- соглашаюсь я. -- Залезайте под тент. -- А кто грести будет? -- злобствует Градусов. -- Пока вы дрыхли, тутодни острова пошли! Натащит в протоке на завал, проткнемся, Борман сапогипромочит -- беда же будет! Давай сам залезай под тент, какой с тебя прок! Через полчаса твою полупопицу снова дуть надо будет! -- А я вот весь в тоске, -- говорю я, -- почему это мне Градусовприказать забыл? Рубашки Чебыкина и Градусова пузырятся на ветру. Туча надвигается, распахиваясь, как пасть. Свет, летевший сверху, вдруг моментальноотключается. В полумраке свистит падающая на нас, захлопывающаяся челюстьгрозы. Ельник на берегу, охнув, дружно пригибается. Я стремительно натягиваюна себя тент, поджимая ноги. Последнее, что я успеваю увидеть, -- этоярко-желтые, пылающие облака в полыньях высокого неба. Гроза гонит их передсобой, как каратели гонят овчарок. Белый огонь режет по глазам. Одновременно потрясающий залп разрываетсянад нами. Все спавшие мгновенно просыпаются и подскакивают. Тотчас тяжелыекапли, как первый перебор струн на гитаре, пробегают по тенту. И сразурушится ливень. Полиэтилен грохочет, как жесть. Градусов и Чебыкин снаруживоют, точно изгнанные из избы собаки. Целые ледяные пласты падают сверху, скульптурно облепляя нас тентом. Ливень лупит так, что всем теломвоспринимается его жидкий, бегущий вес. По макушке, по затылку, по ушам и поплечам я ощущаю щелбанную дробь. -- Ни фига себе!... -- охает кто-то. -- Гроза-то прямо над нами... -- дрожащим голосом говорит Люська. -- Такая сильная гроза ненадолго, -- успокаивает Овечкин. -- Только бы молния в воду не ударила, -- заклинает Тютин. -- Тогдавсем конец... У нас в деревне... -- Заткнись, -- обрывает его Борман. Страшный грохот вновь перетряхивает душу, отзываясь ударом ужаса понервам. Небо словно лопается под колуном и разваливается антрацитовымиглыбами. Гром катится через нас, как поток через камни порога. Катамаранмедленно кренится на мой угол. Отцы хватаются за рюкзаки. Люська визжит.Маша вдруг дергается, поворачиваясь ко мне. Глаза ее сумасшедшие, губыпрыгают, лицо мокрое. Запинаясь, она отчаянно кричит: -- Вик!... Сер!... Географ! Шланг выдернул!... -- Тонем!... -- визжит Люська и страшно взвывает Тютин. Это я, пока возился, выбил ногой шланг насоса из пипки гондолы, итеперь воздух прет обратно, а мы действительно тонем. Я волчком разворачиваюсь на брюхе и по пояс вылетаю из-под тента.Хвостик пипки ушел в воду. Из него, бурля, вылетают гроздья пузырей. Я суюруки в воду по плечи, хватаю хвостик и пережимаю его. Тотчас я трогаюсь иеду под уклон, как лодка со стапеля. -- Девки, держи меня!... -- ору я. -- Машка, насос!... В четыре руки за штаны Маша и Люська выволакивают меня на рюкзак. Ялихорадочно впихиваю шланг насоса в пипку и начинаю качать. С рукавов игруди у меня течет. Ливень отплясывает на голове, на плечах, на спине, наколенях. Черная река в белой пене. Градусов и Чебыкин таращатся на меня. Ониголые по пояс, блестящие, синие. Волосы у них облепили лоб и уши, а губы отхолода вообще стерлись с лиц. Сзади меня прикрывают тентом. -- Спасибо, девчонки, -- задыхаясь, говорю я и качаю дальше. Берега мельтешат. Над рекой призрачно горит многоэтажная, дымно-сизаятуча. Прямо над нами -- око бури: жуткое, как раковая опухоль, сгущение всплошной толще. Оно похоже на электрического спрута, все в фиолетовых огнях.Оно вплелось в тучу щупальцами. В нем вспыхивают кровеносные сосуды, покоторым бежит белая, светящаяся, ядовитая кровь. Я залезаю под тент совершенно мокрый. Никто ничего не говорит. Я молчакачаю. Дождь все метет и метет по тенту. Однако бег его словно бызамедляется. Когда моя гондола всплывает окончательно, слышно лишь, как ветер мнетполиэтилен. Я откидываю его с головы. Задранная корма тучи висит выше потечению реки. Под ней продолжает метаться мрак, зажигаются молнии, доползаетгром и раскачиваются полосы дождя. А вокруг нас уже тишина и покой. В лесупо берегам шумит ветер, словно лес переводит дух. Вода в Ледяной ещевзбаламучена, и в ней еще не выкристаллизовалось ни одного отражения. Черезвсе небо расползлось целое облачное стадо, но эти облака -- легкие, воздушные, пустые. Одно из них заслонило низкое солнце. Но веер длинных, светлых лучей медленно ползет по таежной шкуре, по дымящимся распадкам, поискрящимся скалам. А там, откуда пришла туча, в густой фиолетовой краскесеверной стороны небосвода, над Ледяной встала радуга, и внутри нее -- ещеодна. Точно такая же, но поменьше. Створ за створом берега тянутся сплошь крутые, еловые. Ни полянки, нибровки. Давно пора вставать на ночлег, а мы все плывем. Наконец Борманприметил какую-то луговину. Мы причаливаем, все вылезают посмотреть. Отцыдолго ходят взад-вперед, топчутся, озираются, пинают кусты и орут. Наконецвозвращаются обратно. -- А, пес с вами! -- в сердцах говорит Борман. -- Не хотите -- какхотите! Ща, блин, там для вас за поворотом терем отгрохали!... Плывем дальше. Поворот за поворотом, створ за створом, плес за плесом.Одни еловые кручи и скалы. Постепенно темнеет. Еловые штыки, вырастая, загораживают солнце. Последние отсветы, как перелетные птицы, утягиваются затеплом. Мрачно зажигается ночная гладь. Бледные утесы походят на айсберги.Дикая, голая луна зависает в зените. Ее зеленый огонь фантастическиочерчивает контуры плывущих облачных разводьев, и прямо над нами шевелитсяуродливый, светящийся, кривой узор. Стужа поднимается от воды, леденя душу.Борман ругается: -- Ползи теперь, Градус, раком по берегу, в одной руке -- спичка, вдругой -- лупа, ищи, блин, место удобное! Ты ведь лучше всех все знаешь, всеумеешь! Герой! Воевода! Если бы ты первый увидел ту полянку, так, блин, трусы бы порвал, лишь бы мы на ней заночевали! А раз я ее увидел, так неполяна, а дерьмо! Выпендриваешься тут, неизвестно перед кем... Услышав это " неизвестно перед кем", Люська возмущенно фыркает. -- А вы все тоже!... -- распаляется Люськиным фырканьем Борман. -- Самименя командиром выбрали, так хрена ли Градусу в гудок глядите? " Поплылидальше, найдем получше!..." Вот и плывем! Ищем! Промерзший, продрогший Градусов стучит зубами и не отвечает. По берегам ни зги не видно. Что там -- поляна? Круча? Косогор? Сплошнаячерная масса, глухо гудящая в ночи. Мы плывем, плывем, плывем... -- Вроде дом впереди... -- неуверенно говорит зоркий Чебыкин. -- Может, деревня Межень? -- робко предполагает Тютин. -- Слишком рано, -- говорю я. -- Перед Меженью Долгановский порог, а мыего не проплывали. Наверное, это нежилая деревня Рассоха, как на картенаписано. Я думал, что там ничего нет, как в Уреме, а оказывается, еще домастоят... -- Не дома, а один дом, -- поправляет Чебыкин. Вскоре я различаю безглазое, смутно белеющее строение. -- Причаливаем, -- солидно распоряжается Борман. На отлогом берегу, террасами уходящем от реки, мы быстро разбиваемлагерь. Кроме этого белого дома в деревне Рассоха не видно ничего -- нидругих домов, ни дорог, ни столбов, ни тем более огней. Мы как попалоразбрасываем вещи, второпях ставим палатку. Чебыкин приволакивает ворохдосок и разжигает костер. -- Тютин, иди еще дров нарви, -- говорит Чебыкин, вешая котлы. -- Тампо берегу досок до фига валяется. -- Я боюсь один в темноту, -- хнычет Тютин. -- Сейчас как дам в репу, -- предупреждает Чебыкин. Тютин, вздыхая, уходит. Все толпятся у огня. Из тьмы появляетсятрясущийся от озноба Градусов с двумя большими бревнами. -- Больной таскает, а здоровые, блин, стоят как пни, -- ворчит он, бросая бревна перед костром и усаживаясь. Все тоже садятся. -- Ты простыл, да? -- участливо спрашивает Градусова Люська. -- Дай ярядом с тобой сяду... -- А нет, не простыл, изжарился под дождем! -- злобствует Градусов. Люська заботливо кладет ладонь ему на лоб. -- Горячий! -- с ужасом говорит она. -- Таблетку надо! Градусов с грохотом шмыгает носом. Маша идет за таблеткой. -- Ты же утром искупался, -- сюсюкает с Градусовым Люська. -- Зачем жев грозу под тент не залез? Градусов молчит -- скорбно и гордо. -- У тебя одежда сухая есть? -- допытывается Люська, щупая его плечи иколенки. -- Дать тебе мой свитер? -- Вот такой, да? -- Градусов двумя щепотями оттягивает грудь на своейтельняшке. -- Не надо! Борман, видя все это, мрачнеет на глазах. -- А-а, давайте водки выпьем! -- отчаянно предлагает он. Никто не отзывается. Борман угрюмо глядит в костер. -- Ну и хрен с вами со всеми! -- вдруг в отчаянии говорит он, швыряеттарелку, которую приготовил под суп, и уходит в палатку. -- Люська, ты -- переходящее красное знамя, -- говорю я. -- Где? -- удивляется Люська. Маша и Овечкин усмехаются. Градусов скрежещет зубами. -- Географ, я тебя задушу ночью, -- предупреждает он. -- Н-на фиг! На старых досках суп сварился необыкновенно быстро. Чебыкин разлил всемпо тарелкам, Тютину -- в тарелку Бормана, а котел сразу залил водой иповесил греться, чтобы отмыть. Пьем чай. На заварку не поскупились. Чай ядреный, духовитый. -- Маш, может, пойдем спать? -- после чая тихо зовет Овечкин. -- Иди, -- пожимает плечами Маша. -- А я еще останусь. Хочу побыть укостра. Сегодня ведь последняя ночь... Овечкин, как и Борман, угрюмо молчит, а потом встает и уходит. Сегодняу нас палатка -- приют обиженных. Последняя ночь... Зря Маша произнесла эти слова. Как приговор огласила. Отцы ничего не говорят, дуют в горячие кружки. В темноте раздаетсядеревянное бренчание. Появляется Тютин, притащивший кучу досок. Онвываливает их в костер и гнусавит: -- Уже жрете, да?... А я чуть не помер, такая страхотища!... Да-а, вамсмешно. -- Он наливает себе суп и берет хлеб. -- Даже суп остыл, пока я тамшароперился, -- ноет он, орудуя ложкой. -- И не солено ни фига... Чеба, тыже орал, что густо будет, а у меня всего одна лапшинка и жира только двезвезды... -- Бивень, -- посмотрев в тютинскую тарелку, говорит Чебыкин. -- Это несуп. Это я воду из реки набрал котел мыть. Все невесело смеются. Просто так сидим, молчим. Ветер треплет лоскутья костра. Кругом тишинаи темнота. Не видно ни Ледяной, ни берегов, ничего. Только в небе на местелуны светятся зеленые облачные кружева. -- Ладно, спать пора, -- вставая, мрачно говорит Градусов и по-хозяйскираспоряжается: -- Митрофанова, пошли. А вслед за ними потихоньку утягиваются и Демон, Тютин, Чебыкин. Мы остаемся с Машей вдвоем. Мы сидим и молчим. Последняя ночь... Всепозади. Я ничего не успел. Я проиграл. И на Бога не надеялся, и сам плошал.Я пропил, провеселился, отпугнул свое счастье. Но это было прекрасно, хоть яи не успел. Те несколько минут вдвоем у костра, что нам остаются, ничего нерешат. Поэтому я не хочу ни обнимать, ни целовать Машу, ни разговаривать сней. Просто посидеть молча и разойтись насовсем. Больше-то ведь ничего ужене будет. Кто сказал, что я неудачник? Мне выпала главная удача в жизни. Ямогу быть счастлив, когда мне горько. -- Эх, Виктор Сергеевич... -- говорит Маша. -- Так хорошо просто сидетьс вами, просто смотреть на огонь... Так бы с самого начала, каждый вечер...-- В голосе Маши тоска. -- А вы всегда пьяный, орете, гадости говорите, глупости всякие делаете, с пацанами паясничаете, анекдоты рассказываете...Вам надо держать себя в руках, быть нормальным человеком... Всем же от этоголучше -- и вам, и окружающим... Маша не добавляет " и мне". А я вдруг вспоминаю однажды прозвучавшуютютинскую фразу. -- Маша, -- устало отвечаю я. -- Я старше тебя. Я больше перетерпел. Яопытнее. В конце концов, я твой учитель. Но ведь я не учу тебя жить... Маша встает и молча уходит в палатку. Я остаюсь у костра один.
Данная страница нарушает авторские права?