Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!
|
|
Первые сутки
" Пермь-вторая, конечная! " -- хрипят динамики. Колеса трамвая перекатываются с рельса на рельс, как карамель во рту.Трамвай останавливается. Пластины дверей с рокотом разъезжаются в стороны. Ягляжу с верхней ступеньки на привокзальную площадь поверх моря людскихголов. Над вокзалом, за проводами с бусами тарелок-изоляторов, за решетчатымимостами, за козырьками семафоров -- малиновые полосы облаков. Небо дофиолета отмыто закатом, который желтым свечением стоит где-то вдали, заКамой. Хоть времени и в обрез, я иду в толпе медленно, чтобы ненароком несбить кого своим огромным рюкзачищем. Гомон, музыка, шарканье шагов, свистки, перестуки. Издалека я замечаю свою команду у стенки правоготоннеля. Девочки смирно сидят на подоконнике. Пацаны курят. Рюкзаки составлены вряд. Ученички мои, конечно, вырядились кто во что горазд. Маша и Люська вкроссовках, брючках и разноцветных импортных куртках. Отцы в телогрейках, брезентовых штанах и сапогах. С Градусовым вообще беда. Под свисающей с плечрваной курткой -- тельняшка, заляпанное известкой трико подпоясаносолдатским ремнем, на ногах -- болотники с подвернутыми голенищами. На рыжемзатылке висит длинная лыжная шапочка с красным помпоном. Н-да, походнички...Девочки словно бы на пикник собрались, отцы -- в колхоз, а Градусов --вообще в армию батьки Махно. -- Опаздываете на пятнадцать минут, -- строго говорит мне Бармин. -- Думали, совсем не придете, обломаете... -- гнусавит Тютин. -- Надевайте свои сидоры, -- велю я. -- Дома ничего не забыли? И тут раздается дикий крик. Люська закрывает лицо руками. -- Я сапоги забыла! -- Она таращит глаза сквозь пальцы. -- Ну, все! -- Я ожесточенно машу рукой. -- Поход отменяется! -- Из-за нее одной все страдать должны?... -- расстраивается Тютин. -- Да фиг с ее сапогами, -- говорит Деменев. -- Дура, блин! -- орет Градусов. -- Корова! Чего из-за нее походотменять, Виктор Сергеевич! Если она ноги промочит, я ей их на фиг оторву, чтобы не заболела, и все дела! Маша смеется. Бармин глядит на часы. -- Да суетитесь живее, лопухи, -- тороплю я. -- Накололи, да? -- доходит до Градусова, и он яростно пихает Тютина: -- Шевели рейками, бивень! Из-за тебя опаздываем! " Электропоезд Пермь -- Комарихинская отправляется с пятого путиГорнозаводского направления!..." -- грозно раскатывается над вокзалом. Мы рысью пролетаем туннель и выскакиваем на перрон. Бармин, как фургон, уносится вперед, к полосатой роже нашей электричики. Остальные бегут за ним.Я предпоследний: за моей спиной надрывно сопит и подвывает Тютин. Бармин прыжком взлетает в вагон и хватается за рукоять стоп-крана. Отцыс рюкзаками карабкаются на ступеньки. Я подсаживаю девочек. Визжит Тютин, которого сверху втаскивают за воротник, за рюкзак, за уши, за волосы. Явспархиваю самостоятельно. Двери съезжаются с пушечным грохотом. От толчка мы валимся на стенкутамбура -- электричка трогается. Плывет за окнами привокзальная площадь сларьками, рекламными щитами и разноцветными крышами машин, похожими посленедавнего дождя на морскую гальку. Деревья под насыпью сквозисто-зеленымикронами замутняют город. Мы едем. За окнами быстро смеркается. В вагоне включают неторопливый инеяркий дорожный свет. Почти все лавки пусты, пассажиров практически нет.Слева за окнами бледным отливом то и дело широко сверкает Кама. Воют моторы.Колеса стучат, как пулеметы, и трассирующие нити городских огней летят вполумгле. Отцы долго собачатся, распихивая рюкзаки, потом садятся играть в карты.Я ухожу в тамбур, где сломана одна половинка двери, и сажусь на ступеньки. Якурю, гляжу в проносящуюся мимо ночную тьму и думаю о том, что я все жевырвался в поход. Пять дней -- по меркам города немного. Но по меркамприроды в этот срок входят и жизнь, и смерть, и любовь. Но по меркам судьбыэти пять дней длиннее года, который я проработал в школе. В эти пять днейничто не будет отлучать меня от Маши, которую, может, черт, а быть может, Бог, в облике завуча первого сентября посадил за третью парту в девятом " А".Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и отшколы к дому, застрянет в грязи немощеной дороги за городской заставой. РекаЛедяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы, потому что нареках законы судьбы становятся явлениями природы, а пересечь полосу ливнягораздо легче, чем пересилить отчаяние. Я поднимаюсь и иду в вагон. Отцы режутся в дурака уже вяло, без гвалта.Только Градусов, точно розгами, яростно сечет козырями Чебыкина, которыйкряхтит и почесывается. Тютин трет глаза кулаками. Маша прикорнула на плечеу Овечкина, который незаметно и ласково приобнял ее сзади. Бармин напряженносмотрит в свои карты и задумчиво держит себя за нос. Из другого тамбурапоявляются Люська и Демон. У Деменева совершенно обалделый вид. У Люськиглаза хитрые и трусливые, зато восторженные. Понятно, целовались в тамбуредо легкой контузии. Я увещеваю всех лечь спать. Все по привычке не желают. Тогда я ухожу обратно. Мне здесь сидеть до Комарихи. Станция Дивья, станция Парма, станция Валежная -- снежная, таежная. Станция Багул, станцияЕргач, станция Теплая Гора. Я жду, я караулю. И несется мимо неясная, ещельдистая майская ночь. Сгорбясь под рюкзаками, стоим в тамбуре. За окном в мути проплываютглухие огни спящей Комарихи. На стекле дождь растворяет их в звезды, волны, радуги. Электричка тормозит, останавливается. Двери раскрываются. На улице-- тьма и дождь. В потоке света из тамбура виден только какой-то белыйкирпичный угол и голая ветка, отбрасывающая на него контрастную тень. Отцы, кряхтя, лезут вниз. Я -- за ними. Дождь сразу ощупывает холодными пальцамиволосы, лоб, кончики ушей. Отцы ежатся. Я закуриваю. -- Что, -- говорю, -- худо, Магелланы? Молчат, даже Тютин молчит. Значит, действительно худо. Цепочкой понуро бредем по перрончику мимо вокзала под горящими окнаминашей электрички. Полоса этих окон в темноте похожа на светящуюсяфотопленку. В кустах у граненого кирпичного стакана водонапорной башнислышатся пьяные выкрики. Отцы прибавляют шаг. За башней глазам открывается туманное, мерцающее дождем пространство, понизу расчерченное блестящими рельсами. Вдали смутно громоздится какой-тоэшелон, светлеет голова другой электрички, дожидающейся отправления втупике. Туда и идем. Я запихиваю школьников в пустой и темный вагон с раскрытыми дверями, аГрадусову, который мне наиболее подозрителен, говорю: -- Градусов, без вещей на выход! Пойдешь со мной за билетами. Злобно махая руками, Градусов выпрыгивает из вагона. На вокзале у кассы толпятся брезентовые туристы, засаленные колхозники, какие-то драные бомжи. Окошечко кассы маленькое и необыкновенно глубокое, вроде штрека. Такую кассу можно ограбить лишь силами крупного воинскогосоединения. Скорчившись, вытаскиваю девять влажных, липких билетиков. Согромным облегчением мы с Градусовым выходим на улицу и вдоль путей идем ксебе. Я на ходу пересчитываю билеты -- точно, девять. -- Мужики, стоять!... -- Из кустов возле водонапорки к нам вываливаютсяпятеро пьяных парней примерно моего возраста. Один хватает меня за рукав, другой цапает Градусова за шиворот. -- Мужики, помогите деньгами, -- проникновенно говорит кто-то. -- Отпусти, козел! -- тотчас орет Градусов. Не успеваю я и чирикнуть, как Градусов врезает кулаком в глаз тому, ктодержал его за шкирку. Все мои внутренности обрываются и шлепаются на дноживота. Ой, дура-ак!... Сейчас начнется битва на Калке!... Удар в челюстьоткидывает Градусова на меня. Градусов кидается на врага. В неизмеримокороткий миг я успеваю выдернуть свою руку, перехватить Градусова уже вполете и развернуть в другую сторону. Я отвешиваю Градусову такого пинка, откоторого тот уносится к нашей электричке. Я чешу за ним. Матерясь и запинаясь о шпалы, парни преследуют нас. -- Ну, туристы, падлы, вычислим вас в электричке!... -- отставая, кричат они нам вслед. Мы с Градусовым тормозим только у дверей своего вагона. -- Фиг ли ты в драку-то лезешь, урод?! -- хриплю я. -- Они тут сейчасвсю Комариху поднимут, колья пойдут выворачивать!... Градусов молчит, вытирая шапкой лицо. Мы переводим дух. -- Нашим про это -- ни слова! -- предупреждаю я. В вагоне горит свечка. Маша гадает Люське. Отцы слушают. -- Ты нагадай, чтобы хорошо получилось... -- жарко шепчет Люська. -- Дура, что ли? -- спрашивает Маша. Меня все еще колотит после встречи с комарихинскими алкашами. Мне надочем-то занять мысли, руки, чтобы не тряслись. -- Давайте пожрем, -- говорю я. -- До Ледяной больше не успеем. Отцы лезут в рюкзаки, вытаскивают свертки с перекусами. Один толькоДемон остается в стороне. Он развалился на скамейке и положил ноги насоседнее сиденье. -- Что, перекус дома забыл? -- спрашиваю я. -- А-а, неохота собирать было... -- лениво отвечает Демон. Я тупо гляжу на свои бутерброды. Все жуют. У меня в ушах все ещезвучит: " Вычислим вас в электричке!..." Кусок в горло не лезет. Я пододвигаюсвою снедь Демону: -- Лопай. От своих-то не дождешься, чтобы поделились... Я иду в тамбур курить. Там уже стоит и курит Градусов. -- Чего не ешь? -- спрашиваю я. -- Мне блевать охота, какая еда... Вот уж не ожидал от Градусова такой ранимости. Мы молчим. -- А ведь у меня, Виктор Сергеевич, нож с собою был... -- вдруг говоритГрадусов. -- Если бы вы меня не оттащили, я бы точно того козла пырнул...Ничего уже не соображал... Я не знаю, верить ли Градусову. В четырнадцать лет все крутые. -- А если они полезут нас искать? -- спрашивает Градусов. Тоска подкатывает мне под горло. Почему всегда что-то отлучает меня отМаши? То одно, то другое, вот теперь -- страх. -- Я пойду тогда к первому вагону, а? -- предлагает Градусов. -- Еслипридут, подерусь с ними, они и отвалят, дальше и не сунутся... Все равно намна запасном пути еще два часа торчать... -- Я с тобой, -- неожиданно для себя говорю я. Мы выпрыгиваем под дождь и идем к головному вагону, усаживаемся наступеньку тамбура. -- Вы, наверное, жалеете, что взяли меня... -- бубнит сбоку Градусов.-- Двоечник, в школе вам всегда подляны делал, тут чуть драку не устроил...А я вас только первые полгода ненавидел, а потом уже нет... Толькоостановиться не мог... Я и в поход-то напросился из-за вас, чтобы вам здесьпомогать... Мне ведь компания-то эта совсем не нравится, чмошные все, особенно эта Люська Митрофанова... -- Градусов помолчал, но я ничего несказал. -- Не верите... -- горько кивнул он. Он колупнул ногтем краску на стене и вдруг достал из своей гусарскойкурточки пузатую фляжку. -- Водка! Нажрусь щас назло вам!... Он отвинчивает колпачок и пьет из горлышка. Я не гляжу на него. Онснова пьет. Потом переводит дух и глотает опять. -- Мне-то оставь, -- говорю я. -- Я тоже нажрусь. Градусов подозрительно смотрит на меня, ухмыляется и протягиваетфляжку. Я прикладываюсь и возвращаю ее. -- Вы серьезно? -- с некоторым удивлением спрашивает Градусов. А я чувствую, что я страшно устал. Устал от долгого учебного года, отгорода, и от похода тоже уже устал. Устал от Маши, от Градусова, откомарихинских алкашей, от себя. Устал от страха, от любви, от жизни. Усталот своих разочарований и от своих надежд, устал от своей непорядочности и отсвоей порядочности. А-а, катись все к черту. -- Серьезно, -- говорю я. -- Вместе нажремся. Идет? -- Вы встать-то можете?... -- тормошит меня Овечкин. Я сажусь на скамейке. Господи, как я сюда попал? Где я? Где мы? Чтобыло? Ничего не помню, ничего не понимаю. Кошмар, что со мною! Я еще пьяный, но уже маюсь с похмелья. Сердце зашкаливает, душа в тело вставленасикось-накось, раскаленный крест жжет мозги. Мимо меня по проходу вагонаБармин и Чебыкин волокут Градусова. Я встаю, вдеваюсь в рюкзак и, шатаясь, бреду в тамбур. Стук колесзамирает, двери разъезжаются. Маша, Люська, Демон, Тютин, Овечкин, какпарашютисты, прыгают в блещущую тьму. Из нее ко мне, как цветы, тянутсяруки. Я валюсь на них, как телефонная трубка на рычаг. Сзади Бармин иЧебыкин спускают тело Градусова и выпрыгивают сами. Двери шипят. Электричкавзвывает и течет прочь. Узкая тропа заменяет платформу. За полночь. Дождь. Пустынная темнаястанция, затонувшая в дожде и тьме, как Атлантида. Табуном мы бредем черезрельсы к вокзальчику. Вокзал -- это заколоченная и запертая хибара. Борманплюет на замок и сбрасывает рюкзак в грязь. Все поступают по его примеру, потом натягивают на головы капюшоны и садятся на завалинку под облупленнойстеной. -- Слушайте, -- говорю я, снимая кепку, чтобы дождь освежил башку. --Так пойдемте лучше к реке. До нее от станции... -- От какой станции? -- мрачно спрашивает Борман. -- От Гранита, -- тупо отвечаю я. -- Вот твоя станция, -- говорит Борман и носком сапога переворачивает влуже ржавую, свалившуюся сверху табличку. -- Семичеловечья... -- обалдеваю я. -- Семичеловечья -- третья после Гранита, -- печально поясняет Овечкин.-- Проспали мы Гранит из-за вас, алкашей... Трясущимися руками я достаю сигарету. -- Что, я сильно напился?... -- робко спрашиваю я. -- Воще жара! -- говорит Чебыкин и начинает хихикать. -- К нам пришли испросили: не наши ли там туристы? Мы говорим: наверное, это нашруководитель. Вы с Градусом сидели в первом вагоне, курили, плевались, матерились, песни орали. Ты нас увидел -- полез под скамейку. Когда волоклитебя, ты ноги поджимал, цеплялся за все, ржал. Потом бухнулся к Машке налавку, обнял ее, сказал, что она все равно будет твоей женой, и уснул. Мне хочется залезть в какой-нибудь сосуд и похоронить себя в морскойпучине, как старик Хоттабыч. -- Короче, мы тебя за пьянку свергли из начальников, -- неохотноинформирует Овечкин. -- Нам такие начальники-бухальники не нужны, -- беспощадно добавляетБорман. -- Так что ты нам больше не командир, и звать мы тебя будем простоГеограф. А все вопросы станем решать сами. -- О-ох... -- стону я и, нахлобучивая кепку, ухожу во тьму. К черту все. Завтрашние проблемы решу завтра. Сейчас я хочу спать. Яозираюсь, подыскивая место для ночлега. Невдалеке я вижу какой-то навес.Пустая лесопилка. Словно Бог подсунул... По моргающим лужам шагаю обратно. Просторное мятое небо дымно пучитсянад головой. Тускло горит вдали одинокий фиолетовый семафор. Неприглядная, без единой искры деревня Семичеловечья по слякоти соскальзывает вниз скосогора черными, раздерганными копнами домов. Холодным ветром тянет ссеверного горизонта, как сквозняком из щели под дверью. Издалека вижу отцов, съежившихся на фоне некогда беленой стенывокзальчика. Они надвинули капюшоны, закутались в дождевики и штормовки, авода все равно течет по головам, по плечам, по коленям. Дождь метет поперрону, бренчит на брошенной табличке с названием станции. Бедные отцы! Представляю, каково им -- зябко, сыро, голодно, спать охота... Ночь длинная, дороги огромные, сил нет, будущее во тьме, никто не поможет, и командир --гад. Раннее утро. Мы спим на дощатом настиле под навесом лесопилки. Мызалезли в спальники, прижались друг к другу и укрылись сверху полиэтиленовымтентом. Голубое небо размыто светится сквозь запотевший от дыханияполиэтилен. Нам тепло, хоть и тесно. Спящий рядом Тютин лежит наполовину на мне, наполовину на Чебыкине. Я сдвигаю с себя свою половину Тютина и вылезаюнаружу. Над миром ясно и тихо. Вдалеке у ветхого забора на окаменевшем кряжесидит Маша. Прочие еще спят. Я иду к Маше, хрустя тонким льдом. Лужиобметаны припаем. На штабелях бревен искрится иней. Опилочная грязьзатвердела так, что не продавливается сапогом. Воздух пахнет водой иостывшими дорогами. Я усаживаюсь на комель рядом с Машей и закуриваю, спокойно любуясь ею.Похмелья почти нет. Маша молчит. -- Зачем вы вчера напились, Виктор Сергеевич? -- наконец спрашиваетона, но я не отвечаю. Сам не знаю зачем. Так. Мы с Машей молча глядим на спящую деревню Семичеловечью -- убогую, выцветшую, кривую, грязную. Улицы ее проваливаются в косогоры, какпрогнившие доски настила в подпол. Топорщатся гребенки заборов. Цвет у мира-- серо-голубой. Негасимые сумерки красоты. Вечный неуют северногоочарования. Сдержанные краски, холодная и ясная весна. Сизые еловые острияподнимаются за деревней ровной строчкой кардиограммы. Сердцебиение Земли --в норме. Покой. Туманом катятся к горизонту великие дали тайги. -- Виктор Сергеевич, -- осторожно говорит Маша, -- а вы помните, чтовам вчера пацаны сказали? -- Это что свергли меня? Помню. И очень этим доволен. Мне хлопотменьше. Пусть сами командуют. Я и в школе накомандовался. Маша смотрит на меня как-то странно. Учитель, называется. Вытащил детейв глухомань, напился, и плывите, как хотите. Я беззаботно подмигиваю Маше. -- Вы или врете, или ошибаетесь, -- серьезно говорит Маша. Я закуриваю и не отвечаю. Все-таки Маша -- еще девочка, пусть красиваяи умная, но еще девочка. Мне не суметь объяснить ей то, до чего сам ядобрался с содранной кожей. Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно статьпримером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражатьлично мне не советую. А можно просто поставить в такие условия, где и безпояснений будет ясно, как чего делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но вот захлебываться он будет по-настоящему. И жаль, что для отцов, для Маши я остаюсь все-таки учителем из школы.Значит, по их мнению, я должен влезть на ящик и, указывая пальцем, объяснять. Нет. Не дождетесь. Все указатели судьбы годятся только на то, чтобы сбить с дороги. Из-под тента, где лежат отцы, до нас с Машей начинают доноситься глухиеголоса. Я слышу обрывками: " Географ... Географ..." -- Пойдем послушаем, -- предлагаю я Маше. -- Подслушивать некрасиво. -- Зато увлекательно и поучительно, -- отвечаю я и иду один. -- Из-за вас, алкашей, станцию проспали... -- ноет Тютин. -- Заткнись, Жертва! -- огрызается Градусов. -- Сами бы и вставали! -- Надо решать, а не базарить, -- замечает Овечкин. -- Домой надо ехать... -- убито говорит Тютин. -- Фиг ли домой? По теплому сортиру заскучал? -- Вернемся обратно на Гранит... -- предлагает Чебыкин. -- День потеряем, -- хозяйственно вздыхает Борман. -- Погребем по-пырому, да и наверстаем, -- говорит Чебыкин. -- Сам греби! -- не соглашается Демон. -- Я что, ишак? -- Дам в пилораму, и погребешь! -- рычит Градусов. -- Может, спросить у Географа, где есть речка покороче, да и поехатьтуда? -- предлагает Овечкин. -- И поплаваем, и не опоздаем... -- На хрена ехать еще куда!... -- пугается Демон. -- Уйдем за деревню, поставим палатку, все сожрем, выпьем -- и домой! -- Чего вы орете... -- ворчит Люська. -- Пусть Географ решает. -- Снова ему доверять? -- скептически хмыкает Борман. -- Дак че, -- удивляется Люська. -- Ну напился он вчера... У меня папкатоже сперва напьется, а потом все починит, лучше, чем было. -- Нет, решать будем сами, -- твердо заявляет Овечкин. -- А можно я предложение внесу? -- громко спрашиваю я и вылезаю напомост лесопилки. Отцы подозрительно затихают. -- По карте в десяти километрах от Семичеловечьей течет речка Поныш.Она впадает в Ледяную как раз напротив Гранита. Давайте поплывем по ней, азакончим маршрут в деревне Межень. Пойдет? -- А ты ничего не намудрил? -- неуверенно спрашивает Борман. -- Чтобы я напутал? -- удивляюсь я. -- Кто из нас всех Географ? У конторы леспромхоза я договариваюсь с водилой, что за литр он довезетнас до Поныша. У могучего КрАЗа длинная, хищная, волчья морда, словнокровью, заляпанная пятнами грунтовки. Девочек я сажаю в кабину, а отцыпривязывают рюкзаки на площадку сзади. Мы усаживаемся. Поливая грязь струейсолярного выхлопа, лесовоз трогается, вытягивая за собой длинный прицеп срогами, напоминающий орудие на лафете. Щебневая дорога прет напрямик по увалам. Нас валяет с боку на бок иподбрасывает. Мы цепляемся друг за друга. Тютин при толчке пинает себяколеном в скулу и лезет в рот грязным пальцем ощупывать зубы. Дизель ревет, лязгают цепи, которыми скрепляются штабеля бревен, подскакивает и грохочетприцеп-тележка, мотая рогами. По обе стороны трассы громоздится тесный, вековой ельник, в толщекоторого вдруг проскакивают белые нитки берез. Снег в нем только началсходить, и наст кое-где изъеден обугленными разводьями проталин. Косойвалежник оброс бурой пеной из плесени. Проселки, как выстрелы, внезапнохлопают по глазам неожиданным светом. На обтаявших, грязно-волосатых полянахтопорщатся треноги из жердей для будущих стогов. А иногда на плече кряжа лесрасступается, и мы видим синие, холмистые дали, исчезающие в дымке, и надними -- кривые изломы далеких, высоких шиханов. Наконец после очередного поворота внизу под склоном взблескивает извивреки. Большая пролысина вырубки, вся заросшая мелкими березками, бокомсползает от дороги к берегу. Наш лесовоз останавливается. Отцы спрыгивают, ковыляя на занемевшихногах. Я достаю две бутылки водки и лезу в кабину. -- Ты у них учитель, что ли, какой? -- спрашивает водила, принимаябутылки. -- Чего учишь? -- Географию, -- говорю. -- Я тоже в школе любил географию... -- мечтательно говорит водила. --Молодец парень. В наше-то время хочешь еще чему-то научить этих оболтусов...На! -- И он вдруг протягивает мне обратно одну бутылку. -- Держи. Вам небосьона нужнее будет. -- Спасибо... -- растерянно отвечаю я. Поныш, который летом был шириною едва ли в двадцать шагов, сейчасразлился так, что затопил ельник на противоположном берегу докуда хватаетглаз. Весна выдалась поздняя и дружная. Талые воды со склонов гор, из урочищхлынули сплошным потоком. Этот поток стремительно нес сорванные ветки, источенные льдины, куски мха и дерна, недогнившую листву, обломки коры, черную траву. На стволы деревьев накрутило юбки из бурого мочала. Грязнаяпена тянулась по быстротоку, сбивалась в комья над водоворотами. Поныш былмутным, как самогон. Наши рюкзаки распотрошены, а вещи разбросаны среди чахлых березок. Яобучаю отцов правильной укладке. Напялив красные спасжилеты, отцы, ругаясь, уныло бродят по берегу, волоча свои шмотки то в одну кучу, то в другую.Управляемся еле-еле за полтора часа. -- А теперь надо жерди для каркаса вырубить, -- говорю я. Отцы насупленно сидят общей кучей и злобно курят. Я фальшивонасвистываю, поигрывая топором. Наконец в насупленной куче нарождаетсяугрюмое бурчание, которое постепенно перерастает в яростную брань. Отцырешают, кому идти за жердями. Наконец из кучи задом наперед на четверенькахвылетает Тютин, встает, забирает у меня топор и, хныкая, сутулясь, утаскивается в березки. Все сидят, ждут, молчат, курят. Я тоже. Тютинвозвращается с охапкой тоненьких сосенок. -- Это слишком хлипкие, -- говорю я. -- Нужны попрочнее. -- Ты, блин, Жертва, дергай снова за дубинами! -- орет Градусов. Девочки уходят в сторону и, отвернувшись, усаживаются на берег. Отцылежат. Я молча курю. Тютин поодаль стоит в кустах, как олень. -- Ладно, -- говорю я. -- Пусть каркас будет из тонких жердей. Ноучтите: я предупреждал, что они могут сломаться. Я объясняю, как строится катамаран. Показываю, как накачивать гондолы.Всем сразу кажется, что это самое легкое. Градусов, Демон и Овечкинустремляются ко мне. В свалке Градусов овладевает насосом и бьет им всех поголове. Что ж, пусть качает Градусов. Я учу вязать раму. Все с мрачным предчувствием смотрят на меня, обступив полукругом и засунув руки в карманы. Молчат. Я вяжу. Все смотрят. Явяжу. Все смотрят. Я говорю: -- Человек может смотреть бесконечно на три вещи в мире: на горящийогонь, на падающий плевок и на чужую работу. Борман, тяжело кряхтя, присаживается на корточки и тоже берется заверевки. Нехотя к нему присоединяется вздыхающий Чебыкин. Потом понурыйОвечкин. Демон и Тютин по-прежнему лежат в березках. Катамаран пусть и медленно, но строится. К шаткой раме из тонких жердеймы приматываем четыре гондолы -- по две в ряд. Потом натягиваем сетку, прикручиваем чалку и уже дружно спускаем свое судно на воду. Все задумчиворазглядывают его. -- Эротично получилось, -- говорит Чебыкин. -- У нас в деревне тоже один мальчик плавал-плавал на надувной лодке иутонул, -- тихо говорит Тютин. Все надолго замолкают. -- Бивень, -- наконец говорит Градусов. -- Ну, делите места, -- предлагаю я. -- Мое -- справа на корме. Справа на корме -- это место командира. Отцам же почему-то кажется, чтоместа на корме -- чуханские, а вот барские места только на носу. Градусовпадает ничком на передок правой гондолы, обхватывает его руками и орет, чтовсем сокрушит пилораму. Чебыкин и Овечкин отдирают его. Тютин прыгаетвокруг, пока градусовский сапог случайно не заезжает ему под дых. Тютинукладывается на землю лицом вниз и молчит. Пока Чебыкин и Овечкин дергают заноги в разные стороны Градусова, Борман быстро и деловито пришнуровываетсяна передок левой гондолы. Ушлый Демон пристраивает свое барахло за спинойБормана. Потом вчетвером они все-таки отрывают бьющегося Градусова. Чебыкинловко занимает правое носовое место, а Овечкин -- место за спиной Чебыкина.Градусов выдергивается из рук Бормана и Демона и начинает отрывать откатамарана крепко пришнурованный к каркасу рюкзак Чебыкина. Все вновьоттаскивают Градусова и кричат ему, что алкаши сидят на корме и не рыпаются, например Географ. Градусов бешено плюет на рюкзак Чебыкина и идет на корму.Я помогаю устроиться девочкам -- Люське перед Градусовым, а Маше передсобою. Оклемавшийся Тютин поднимается и видит, что ему осталось место лишьпосередине катамарана. Надо только выбрать, где сесть -- справа или слева.Тютин берет весло, забирается зачем-то на бугор и веслом долго, вдумчивомашет там, примериваясь, с какой руки ему будет удобно загребать.Выясняется, что удобнее с левой. Он укладывает свой рюкзак на левую гондолу.Градусов грозится, что если увидит перед собой черепок Жертвы, то сразураскроит его на фиг. Тютин, вздыхая, покорно переползает на правую гондолу.Сражение утихает. -- А теперь, -- говорю я, -- нужно идти за дровами на обед. Отцы неподвижно сидят в березках -- злые и молчаливые. Курят. -- Пацаны... -- жалобно просит Люська. -- Чего вы как эти... Борман... -- А фиг ли я?! -- огрызается Бармин. -- Всегда: Борман! Борман!...Самый резкий, что ли? Вон Демон пусть идет! -- Я не могу. Я руку порезал. Вот, смотрите. -- Ты чего грабли свои суешь мне в харю?! -- орет Градусов. --Отжимайся! Я тоже ногу стер! Ну и что? -- Нога -- не рука, ею дрова не рубить. Свара разгорается с новой страстью. Вскоре уже все орут, бьют себя вгрудь, швыряют друг другу топор и размахивают увечьями. Тютин постепеннооткочевывает к кустам. -- Виктор Сергеевич, -- утомленно говорит Маша. -- Вы же видите --никакого костра они не сделают... Может, устроить просто перекус? -- Во-первых, -- отвечаю я, -- они уже все сожрали, что взяли издома... -- Я не сожрала, -- быстро вставляет Люська. -- Во-вторых, -- продолжаю я, -- потерпите, девчонки. Так надо. Ав-третьих, пойдемте в лес и слопаем Люськины пироги втроем. -- Нехорошо втроем, -- твердо говорит Маша. -- Делить -- так на всех. -- Маша, -- говорю я. -- Не старайся понять меня, а просто поверь.Потом сама увидишь, что я окажусь прав. Маша растерянно молчит. -- Да верит она вам, только выделывается, -- говорит Люська. -- Дура, -- краснея, отвечает Маша. Мы втроем уходим в лес и там съедаем Люськины бутерброды, вафли ичипсы. Когда через полчаса мы возвращаемся, отцы в живописных позах угрюмолежат на берегу. -- Вон дрова... -- цедит мне Градусов и носком сапога поддеваетнебольшую кучку срубленных березок. Я поднимаю одну березку и сгибаю ее подковой. -- Это не дрова, это веревки сырые, -- говорю я. -- К тому же их мало.И где рогатины для костра? Где перекладина? Где котлы с водой? Где огонь? Отцы не отвечают. -- В общем, так, -- подвожу итог я. -- Чтобы найти место для ночевки, мы выплываем прямо сейчас. Позавтракаем и пообедаем в ужин. И вот мы плывем. Я так долго ждал, когда же смогу вложить реальноесодержание в эти простые слова: мы плывем. Запястьями, висками, кончикамиушей я ощущаю влажную свежесть воздуха. От каждого гребка на желтой водезакручиваются две воронки, и узор их напоминает рельеф ионической капители.Когти тоски, что целый год ржавели в моей душе, потихоньку разжимаются. Мнекажется, что впервые за долгое время я двигаюсь по дороге, которая приведетменя к радости. Отцы вдруг забыли, что они голодные и уставшие. Они ошалели от того, что по-настоящему плывут по настоящей речке в настоящей тайге. Онибестолково гребут в разные стороны и гогочут. -- Эротично!... -- балдея, бормочет Чебыкин. Поныш стремительно катится среди ельников -- блестящая, янтарная отзаката дорога между двух черных, высоких заборов. Над рекой стоит шум --журчат кусты, гулом отзывается пространство. Мимо нас совсем рядом -- хотьвеслом дотянись -- мелькают еловые лапы. Вечер сгустил все краски, в цветатропических рыб расписал хвосты и плавники облаков. Дикий, огненный крайнеба дымно и слепо глядит на нас бездонным водоворотом солнца. Надувнаяплошка и пригоршня человечков на ней -- посреди грозного таежного океана.Это как нож у горла, как первая любовь, как последние стихи. -- Географ, а что это там впереди? -- спрашивает Борман. -- Дом? -- Может, Пермь? -- с надеждой предполагает Тютин. -- Доплывем -- увидим, -- говорю я. -- Блин, это же скалы!... -- кричит Чебыкин. По длинной дуге мы несемся вперед. И вот из-за поворота навстречу нам ивверх лезут каменные стены. Ельник оттягивается в сторону, как штора. Не просто огромная, а чудовищно огромная скала, как гребенчатыйдинозавр в траве, лежит на левом берегу в еловых дебрях. Чебыкин длинносвистит от ужаса или от восторга. С таким свистом падает бомба. Отцыперестали грести, уставившись на каменные кручи. На общем скальном фундаменте, вдоль которого летит Поныш, громоздятсядва кривых утеса. Левый сверху расколот на три зубца, а правый расщеплен начетыре. И между утесами фантастическим сверлом ввинчивается вверх, разбухаяна конце, узкая щербатая башня -- Чертов Палец. Семь пиков -- семь Братьев, скала Семичеловечья. Еловые копья вонзаются Братьям под ребра. Поныш затягивает нас под скалу. Мы дружно задираем головы. Грубаякладка. Старые сколы. Дуги пластов словно потрескивают под давлениемнеимоверной тяжести. Трещины и рубцы, покрытые размывами вешних водостоков ибурым лишайником. Из расщелин, как орудийные стволы из амбразур, торчатобломанные стволы рухнувших сверху деревьев. И еще языки каменных осыпей, игруды валежника в теснинах, и мертвая твердь монолита за ветвями засохшихелок. А по гребню на страшной высоте -- кайма сосновых крон, алых от заката. И вдруг Борман начинает орать, судорожно дергая веслом. Я роняю взглядс вершин на реку. Волосы ходуном прокатываются по моей голове. Поныш подскалой словно бы спотыкается о длинную плиту поперек русла и летит кувырком.Блестящий слив скатывается по плоскости плиты и, как нож, вонзается вбурлящую пенную кашу, из которой вылетают фонтаны брызг. Наш катамаран боком заходит в струю. Через миг нас перевернет. -- Левый борт, греби! -- ору я. -- Табань! -- орет Борман. -- Чеба, раззява, убью! -- орет Градусов. -- Назад! -- тонко вопит Чебыкин. -- Поворачивай! -- верещит Овечкин. -- А-ы-ы!... -- взвывает Тютин. Я табаню, всем корпусом откинувшись назад и носками сапог закрючивперекладину каркаса. Цевье весла хрустит от напряжения, а из-под лопастиползет пена. Катамаран вздрагивает, поворачивая бегемотово рыло навстречупрепятствию. Мне кажется, что в спине у меня от натуги рвутся веревки. Мывплавляемся в слепящее на закате зеркало потока и в упор ухаем вниз посливу. Белое клокотание проглатывает Бормана и Чебыкина, потом Демона иОвечкина. Катамаран прогибается посередине, и даже сквозь обвальный грохотводы я слышу треск лопающегося каркаса. Отцы выныривают, а пенный языккатится через Тютина и расшибается о коленки Маши и Люськи. Словно получивпинок, мокрый катамаран вылетает из порога, едва только чиркнувшего нас сГрадусовым по сапогам. И тут я вижу, как Тютин вдруг начинает медленно погружаться в каркас.Тютин молчит. На лице у него остаются лишь пугающей величины глаза ималенький, плотно сжатый рот. Каркас разломился прямо посередине, гдестыкуются две пары гондол -- то есть под Тютиным. И теперь катамаранмедленно разделяется на две половинки. -- Держи Жертву!... -- первым орет Градусов. Маша, Люська и Овечкин дружно вцепляются в Тютина, который торчит изкаркаса уже по пояс, как Иван Коровий Сын из сырой земли. Теперь Тютин --единственное связующее звено между двумя половинками нашего катамарана. Онвисит между ними по грудь в воде, как амбарный замок между створками ворот. -- К берегу! -- командую я. Полянка подвернулась сразу после Семичеловечьей, под ее левым плечом.Озверев от передряг, отцы выволакивают катамаран на берег и набрасываются наработу, словно сказочные молодцы. Вмиг образуется лагерь -- кострище, горарюкзаков и палатка, огромный десятиместный шатер. Не переодеваясь, отцымчатся за дровами и через секунду уже возвращаются. Овечкин тащит охапкусухих сосенок, Демон -- еловые лапы, Тютин -- трухлявую валежину, Чебыкин --пень. Градусов позади всех, выпучив глаза и оскалившись, прет огромадноебревно, вспахивая им землю, как плугом. Стараясь успеть до темноты, разжигаем костер, развешиваем на просушку одежду, рубим дрова, вяжем новыйкаркас для катамарана. Закат стекает к горизонту, и над еловой пилой гаснет последняя багроваяполоса. Четыре зубца Семичеловечьей еще освещены, а остальное заволакиваютсумерки. По затопленному лесу на другом берегу пробираются гривы тумана. Ввоздухе словно плавают призраки -- как тени, отслоившиеся от вещей. Внасыщенной синеве неба над хищными елками ярко зажигается Луна -- белоеволчье солнце. Жизнь в нашем лагере постепенно стягивается к костру. Девочки чистяткартошку на ужин. Вбитые колышки обрастают распяленной для просушки одеждой, как огородные пугала. С ветвей березы на краю поляны, как паруса, свисаютподмокшие спальники. -- Какой хрен на мой спальник свое паршивое шмотье повесил? -- орет отберезы Градусов. На фоне звездного неба, как птицы, пролетают штаны исвитер. Тьма сгущается окончательно. Я чувствую, что к лицу, к рукам словноприкасается тонкая, холодная паутина. Это ложится ночная роса. В светекостра наша поляна похожа на остров, всплывающий из пучины мрака вверх клуне. Огонь то стелется по углям, то под ветром с реки напряженно топорщитсяв разные стороны и дрожит. При сполохах из окружающей черноты, как мордылюбопытных лесных страшилищ, высовываются вдруг то березовые рога, то усытальника, то вынюхивающий нос пня, то насупленные еловые брови. СтенаСемичеловечьей, встающая над нашей поляной, в плещущем свете костра похожана занавес из багрового бархата, который под ветром величественноколыхается, опадает и снова вспучивается. На ужин мы тушим картошку. Должность шеф-повара выбрал себе Градусов.Отцы тоже вертятся вокруг котлов, то подкладывают дрова, то просовываютложку, чтобы попробовать. Градусов лупит всех по рукам, по затылкамповарешкой и командует: -- Борман, открывай консерву!... Уйди отсюда, сволочь, со своейпомощью! Щас как помогу сапогом по зубам, всю пенсию на стоматологапотратишь!... Овчин, бивень, ты чего по костровой варежке топчешься?...Перцу надо! Чеба, у тебя перец?... Демон, сбрызни, последний раз говорю!...Жертва, неси полено! " Зачем, зачем" -- по башке тебе треснуть, вот зачем!...Митрофанова, какого фига картошку так крупно порезала? В рот не влезает!... -- Т-що тебе не нравится? -- возмущается Люська. -- В твой-то рот, дачтоб не влезло? Орешь, как потерпевший... Наконец и картошка, и чай готовы. Их ставят на землю. Маша с поварешкойготовится раздавать. К ней со всех сторон тянутся тарелки. Градусов, ругаясь, пролезает вперед, отпихивая Демона. -- Кто глазки пучит, ничего не получит, -- строго говорит ему Маша ипервым накладывает Тютину. Но дробный стук ложек неожиданно быстро замедляется. Картошкапересолена так круто, что у меня трещит в щеках. -- Хто, хаты, солил, кроме меня? -- сипло спрашивает Градусов. -- Ну, я, -- с достоинством говорит Борман. -- Я люблю солененькое. -- И я, -- удивляется Люська. -- Дак че, там недосолено было... -- И я, -- добавляет Чебыкин. -- Но только одну ложку. -- И я ложку, -- кается Овечкин. -- А у меня камушек упал... -- пищит Тютин. -- Какой камушек?... -- жалобно спрашивает обалдевший Градусов. -- Соляной камушек... Из пакетика... -- А ты-то, Жертва, как к котлу прокрался? -- Градусов, кажется, едване плачет. -- Ты же в кустах ползал, барахло свое искал... -- Ну... искал сапоги, которые ты выбросил, заодно и посолил. -- Нет уж, -- решительно заявляю я и отставляю тарелку. -- Лучше бытьсегодня голодным, чем завтра холодным. Давайте водку пить. Приуныв, голодные отцы отставляют тарелки. Однако Градусов с потом нависках упрямо давится картошкой. -- Если еще хоть капельку съем -- точно проблююсь, -- хрипит он и, какнож в сердце, втыкает ложку в рот. Мгновение он сидит зажмурившись, с полнойпастью. Потом закрывает ладонью рот и мчится в кусты. Возвращается онбледный, на дрожащих ногах. Молча зачерпывает кружкой из котла чаю и делаетсладострастный глоток. Тотчас его глаза вывинчиваются из орбит, и он опятьулетает в кусты. -- Смотреть надо, из какого котла черпаешь, -- назидательно говоритТютин. Отцы ржут, валясь друг на друга. Борман встает и, утирая глаза, уходит. Через минуту он приносит большуюемкость с водкой и бутылку вина. -- Для девок, -- грубо поясняет он. -- Небось водку они пить нестанут... Люська визжит и хлопает в ладоши. Маша улыбается. Из кустов, шатаясь, выходит несчастный, прозрачный Градусов. -- За что выпьем? -- разлив, хозяйственно интересуется Борман. -- Давайте за Географа, -- бескорыстно предлагает Чебыкин. -- Что ненасвистел и по-настоящему взял нас в поход. -- И чтоб вы его в командиры вернули, -- добавляет Люська. -- Нет. За Географа, конечно, выпьем, но в командиры его не вернем, --строго ограничивает Борман, и мы выпиваем. -- Дак кто ж тогда у нас командир? -- наивно спрашивает Люська. -- А на фиг он нужен? -- пожимает плечами Демон, приобнимая ее. -- Мы все -- командиры! -- гордо заявляет Чебыкин. -- Вы, пацаны, конечно, все командиры, -- говорит Люська, -- тококатамаран сломали, да не жрали ни в обед, ни в ужин... -- Так выбирайте одного командира, -- подсказываю я. -- Давайте Чебыкина, -- тотчас предлагает Люська. Демон обиженно убирает руку с Люськиной талии. -- Ты что, дура? -- изумляется Чебыкин. -- Не-е, я не умею... -- Тогда давайте Деменева, -- молниеносно меняет мнение Люська. -- Куда, на хрен, Демона! -- орет Градусов. -- Ему же все пофиг! -- Тогда Овечкина, -- говорит Люська. -- Я свою кандидатуру снимаю, -- солидно говорит Овечкин. -- А ты, Митрофанова, что -- секретарь у нас? -- Дак че! Вы же молчите! Надо же кому-то предлагать! -- Я хочу быть командиром, -- скромно заявляет Тютин. Отцы роняют кружки, хватаются за животы, валятся с бревен. Маша хохочеттак звонко, что отзывается эхо на Семичеловечьей. -- Уйди, уйди, Жертва! -- визжит Градусов, пихая Тютина. -- Уйди, щасумру!... Когда все отсмеялись, Градусов утирается и заявляет: -- В общем, меня надо командиром. -- Тебя? -- хором удивляются все. -- А кого же еще? Вас, что ли, бивней? -- Дак ты ж дурак... -- обескураженно говорит Люська. -- Ты все время орать будешь, -- боязливо добавляет Тютин. -- Я?! Да когда я орал, ты, скот?! -- орет Градусов. -- Орешь -- больше, чем весишь, -- соглашается с Тютиным Маша. -- Чего гадать, один Борман и остался из нормальных, -- просто решаетпроблему Чебыкин. -- Уж если не Виктора Сергеевича, то Бормана, -- поддерживает ЧебыкинаМаша. -- Бормана, да? -- кривится Градусов и злобно плюет в костер. -- Нуладно! Ну и выбирайте себе Бормана, если такие пробитые! Только мне он неначальник! Я ему подчиняться не буду! -- Да и фиг с тобой, -- спокойно говорит Борман. Мы пьем дальше. Летят в костер дрова, летят в кусты пустые бутылки, летит к небу огонь, летят звезды, летит и кружится мир в моей голове, летитвремя. -- Я еще никогда столько не пил!... Я еще никогда таким пьяным небыл!... -- изумляется Чебыкин, подставляя кружку. -- Водки? -- спрашивает Борман, когда у девочек кончается вино. -- Капельку, -- говорит Маша. -- Я раньше никогда ее не пробовала... -- А я и пробовала, и пила! -- заявляет Люська. -- Сто раз! Однажды надне рождения у Цыплакова... -- Лю-ся, -- укоризненно одергивает ее Маша. -- У нас в деревне в прошлом году один мальчик напился водки и умер, --рассказывает Тютин. Голова моя полна цветного тумана. Тютин напивается первым. Это замечают, когда он вдруг затягиваеткакую-то заунывную песню. Борман оттаскивает Тютина в палатку. Оттуданедолго еще доносится пение, но потом стихает. Следующей приходит очередь увлекшегося Чебыкина. -- Что-то я уже напился так эротично... -- бормочет он, осоловев. По кривой он тоже уходит в палатку и больше не возвращается. Вскоре от компании откалывается Градусов. Какое-то время он что-тоожесточенно втолковывает пню на поляне, потом вообще исчезает. Через пятьминут из кустов доносится могучий храп. Мы с Борманом идем туда. Градусовспит на земле, ширинка его расстегнута. Называется, погрузился в сон, ненадев кальсон. Вдвоем с Борманом мы штабелируем Градусова с Тютиным иЧебыкиным. Демон, видимо, намеревается споить Люську с какими-то темными целями.Он все подливает ей и себе. Люська хлещет водку и лишь румянится, а Демон соловянными глазами уже раскачивается по кругу. Борман за воротник ставит егона ноги и нацеливает на палатку. Демон с трудом, но попадает туда. Доноситсяего сладкий голос: -- Люсенька, дорогая... -- Убери протезы, бивень! Щас как дам в пилораму -- будет тебе Люсенькадорогая!... Мы хохочем. Люська выразительно глядит на Бормана. Смущеннопокряхтывая, Борман предлагает ей прогуляться. Они уходят в лес. Я остаюсь сМашей и Овечкиным. Краем глаза я вижу, как Овечкин осторожно берет в рукиМашину ладошку. Н-да, третий -- лишний... Я забираю остатки водки в бутылкеи отправляюсь на берег Поныша. Я сижу на берегу Поныша, пью водку, курю, смотрю на затопленный лес, натуманную от луны реку, на скалу Семичеловечью, которая призрачными парусамибелеет вдали. До меня долетает шум порога, разломившего наш катамаран. Всенебо над Понышем заполнено серебряными серпами, треугольниками, бумерангами. Хмельная тоска сосет душу. В голове звучит только одно: Маша... Маша...Маша... Я готов утопиться от того, что настолько неравен с ней. Я до хрипа вгруди завидую сейчас Овечкину. Я допиваю водку и по топкому берегу лезуумываться. Я бросаю в глаза холодную, тяжелую воду, а потом погружаю в неелицо и руки. Пусть река смоет мои желания, как грязь. Разве я не обрел того, чего хотел? Я возвращаюсь на поляну и лезу в палатку, холодную и темную. -- Виктор Сергеевич, а что завтра делаем? -- тихо спрашивает Борман. -- До обеда лезем на Семичеловечью, потом -- плывем... -- Может, не полезем? Времени-то мало... -- Надо, Борман, -- твердо говорю я. -- Иначе зачем в поход идти? -- Ну, как скажете. А я вот дежурных на завтра забыл назначить. -- Назначай меня, -- советую я. -- Все равно я первым проснусь. -- Тогда берите в напарники Градуса, раз вы такие друганы... В палатку залезают Маша с Овечкиным. Пошептавшись, они расползаются посвоим местам. Машино место -- между мной и Люськой. Я специально лег так, чтобы оградить собою девочек от ночных посягательств пацанов. Я тихопротягиваю руку. Маша ложится на нее. С минуту она лежит неподвижно, словнождет, что я руку вытащу. За эту минуту с меня сходит семь потов. Потом Маша поворачивается ко мне спиной и устраивается на моей рукепоудобнее. Я бесшумно обнимаю Машу и прижимаю к себе. Затем ладонь моянакрывает Машину грудку. Я целую Машу в макушку. И вдруг в тютинском спальнике словно взрывается граната. -- П-Р-Р-Р!!! -- дико тарахтит Тютин и спросонок бормочет: -- Ой, мамочка... П-Р-Р-Р!!! Некоторое время над нами по инерции висит тишина, а потом и я, иБорман, и Овечкин дружно разражаемся гомерическим хохотом. И Машина грудкамелко клюет меня в ладонь. Мы ржем до кашля, до хрипа. Тютин дрыхнетпо-прежнему безмятежно. Я вытаскиваю руку из-под Машиной головы -- какая ужтут любовь? -- и поворачиваюсь к Маше спиной.
Данная страница нарушает авторские права?