Глава шестнадцатая. Путешествуя из города на виллу и обратно, богачи окружают себя гладиаторами и телохранителями

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Путешествуя из города на виллу и обратно, богачи окружают себя гладиаторами и телохранителями. Голь перекатная сбивается в стаи. Актеры странствуют труппами. Крестьянина, который гонит своих овец на рынок, сопровождают пастухи. Но человек, который путешествует в одиночку — гласит старинная этрусская пословица, — путешествует в обществе дурака.

Где бы мне ни приводилось жить, среди горожан распространено мнение, что жизнь в деревне обязательно безопаснее, спокойнее, свободнее от преступлений и угроз. Римляне особенно падки на наивные мечтания о деревенской жизни; они мнят, что она возвышенна и безмятежна, и ей чужды преступление или низменная страсть. В эти выдумки верят только те, кто не проводил много времени за городом, и особенно те, кто никогда не путешествовал изо дня в день по дорогам, которые точно спицы колеса расходятся из Рима по всему миру. Преступность вездесуща, и нигде человек не подвергается большей опасности в любое мгновение, чем на открытой дороге, особенно если он путешествует один.

Путешествуя в одиночку, он должен, по крайней мере, передвигаться очень быстро, не останавливаясь. Брошенная всеми старуха, которая на первый взгляд беспомощно распласталась вдоль дороги, на поверку может оказаться и не брошенной, и не беспомощной, и не старухой вовсе; под ее личиной может скрываться молодой парень, неподалеку от которого затаилась шайка разбойников, убийц, торговцев живым товаром. На большой дороге человек может погибнуть или сгинуть навеки. Для неосторожного путника десятимильная прогулка может принять неожиданный оборот и завершиться невольничьим рынком за тысячу миль от дома. Путешественник должен быть готов бежать при малейшей опасности, звать на помощь без тени смущения и — если придется — убивать.

Несмотря на эти раздумья или, скорее, благодаря им, весь день я ехал без приключений. Расстояние, которое я должен был покрыть, требовало долгих часов беспрерывной скачки. Я был закаленным наездником и быстро вошел в ритм постоянной, не сбавляемой скорости. За весь день меня не обогнал ни один всадник. Я проезжал мимо одного путника за другим, словно они были черепахами, плетущимися вдоль дороги.

Фламиниева дорога ведет от Рима на север и дважды пересекает Тибр на территории юго-восточной Этрурии. Наконец она достигает реки Нар, впадающей в Тибр с востока. Проехав через мост, попадаешь в городок Нарнию, лежащий в южной оконечности Умбрии. Несколькими милями к северу от Нарнии небольшая дорога петляет на запад и возвращается к Тибру. Она прорезает череду крутых холмов, а затем спускается в неглубокую долину с тучными пастбищами и богатыми виноградниками. Среди этих холмов, в излучине Тибра и Нара, лежит сонный городок Америя.

Уже много лет не путешествовал я к северу от Рима. Когда у меня возникала необходимость покинуть город, дела приводили меня обычно на запад в морской порт Остию либо увлекали по Аппиевой дороге на юг через область, занятую пышными виллами и поместьями, к Байям и Помпеям, где богачи развеивают скуку, учиняя новые скандалы и замышляя новые преступления, где сильные мира сего в годы гражданских войн выбирают, на чью сторону встать. Изредка я осмеливался ездить на восток, посещая мятежные области, давшие выход своему гневу в Союзнической войне против Рима. На юге и на востоке первым делом в глаза бросались опустошения, принесенные десятилетием боевых действий: уничтоженные фермы, разрушенные дороги и мосты, груды непогребенных гниющих трупов, понемногу превращающиеся в горы костей.

Ту же картину я ожидал увидеть и на севере, но эти земли по большей части были не затронуты войной — местным жителям была присуща осторожность, переходящая в трусость: они предпочитали не играть в азартные игры, храня нейтралитет до той поры, пока не станет известен победитель, и тогда немедленно принимая его сторону. В годы Союзнической войны они отказывались примкнуть к другим зависимым государствам, требовавшим от Рима предоставления им новых прав, выжидая, чья возьмет; когда же Рим воззвал к ним о помощи, северяне обеспечили эти права, не прибегая к мятежу. Во время гражданских войн они плясали на лезвии ножа между Марием и Суллой, между Суллой и Цинной, пока триумф диктатора не стал очевиден. Секст Росций-старший провозгласил себя сторонником Суллы даже раньше, чем это стало удобным.

Боевые действия не обезобразили холмистых пастбищ и густых лесов, которыми, словно ковром, были застелены южные районы Этрурии и Умбрии. Если в других местах на каждом шагу встречаешь разрушения, принесенные войной и переселениями, то здесь пропадало чувство времени: отовсюду веяло неизменностью, почти застоем. При виде путника люди не выказывали ни дружелюбия, ни любопытства; трудившиеся в полях поворачивали ко мне ничего не выражающие лица и равнодушно возвращались к работе. Засушливая весна еще не успела расцветить землю свежими красками. Тонкие струйки бежали по каменистым руслам; все было покрыто и как бы затуманено мелкой пылью. Стояла гнетущая жара, но казалось, что залитая ослепительным солнечным светом земля окутана не только зноем, но и удушающим, нагоняющим тоску унынием.

Монотонность путешествия давала мне время поразмыслить; сменяющиеся один за другим пейзажи очистили мою душу от хитросплетения римских тупиков и улиц. Кто напал на мой дом? Эта загадка не поддавалась решению. Приступив к расследованию всерьез, я раскрылся, и опасность могла грозить с любой стороны: лавочник и его жена, вдова, шлюха, все они могли подать сигнал тревоги врагу. Но незваные гости пришли на следующее же утро после моей первой встречи с Цицероном, в то самое время, когда я спешил к месту преступления, еще не успев никого допросить. Я перебирал имена тех, кто с первого же дня знал о моей вовлеченности в дело: сам Цицерон и Тирон; Цецилия Метелла; Секст Росций; Руф Мессала; Бетесда. Если только заговор против Секста Росция не был более запутанным и до нелепости нелогичным, чем я мог вообразить, никто из этих людей не имел ни малейшей причины мешать моему расследованию. Всегда оставалась возможность того, что среди слуг Цицерона или Цецилии оказался соглядатай, снабжающий сведениями врагов Секста Росция; но учитывая преданность, внушаемую своей челяди Цицероном, и кару, которой подвергся бы предатель в доме Цецилии, вероятность измены была, по всей видимости, абсурдно мала. И тем не менее кто-то узнал о моей причастности к делу достаточно скоро, чтобы на следующее утро подослать к моим дверям наемников с угрозами; кто-то был готов меня убить, если я не отступлю в сторону.

Чем больше я размышлял об этом, тем больше запутывался, тем более грозной казалась опасность, так что я уже начал сомневаться в надежности укрытия, в котором я оставил Бетесду. Не имея понятия, откуда исходит угроза, как мог я ее защитить? Я прогнал сомнения из головы и внимательным взглядом окинул дорогу впереди. Что толку в страхе? Только в истине спасение.

У второй переправы через Тибр я ненадолго остановился в тени раскидистого дуба у самой реки. Пока я отдыхал, с севера ко мне приблизились седоволосый крестьянин с тремя надсмотрщиками, за которыми следовали три десятка рабов. Крестьянин и двое его людей спешились и, скрестив ноги, уселись в тени; тем временем третий надсмотрщик повел рабов, чьи шеи были скованы цепью, к реке напиться. Крестьянин и его люди держались особняком. Метнув в мою сторону несколько подозрительных взглядов, они перестали обращать на меня внимание. По обрывкам их разговора я сообразил, что хозяин — житель Нарнии, недавно обзаведшийся собственностью рядом с Фалериями; рабов он вел на подмогу тамошним работникам.

Я надкусил хлеб, глотнул вина и осторожно отогнал пчелу, которая кружилась над моей головой. Рабы выстроились на берегу и упали на колени, смывая с лиц пыль и по-животному низко склоняясь над водой, чтобы напиться. В большинстве своем то были мужчины средних лет; некоторые были старше, другие гораздо моложе. Чтобы не покалечить ноги, все они носили подобие сандалий — клочок кожи, прикрученный к обеим стопам. За исключением двух или трех человек, подпоясанных тонким лоскутом, все они были нагими. У многих на спинах и ягодицах виднелись свежие шрамы и рубцы. Даже самый крепкий из них выглядел осунувшимся и хлипким. Самым молодым, или, по крайней мере, самым маленьким из них был замыкавший вереницу тонкий, нагой мальчик. Он постоянно всхлипывал и что-то бессвязно бормотал над своей скрюченной рукой, которую он держал на весу. Надсмотрщик прикрикнул на него, топнул ногой и наконец щелкнул бичом, но мальчик не переставал причитать.

Покончив с едой, я хлебнул вина и прислонился к дереву. Я попробовал передохнуть, но непрекращающееся хныканье мальчика-раба, перемежаемое свистом бича, выводили меня из себя. Для богатого крестьянина рабы дешевле скота. Когда они умирают, на их место просто ставят других; приток рабов в Рим нескончаем; так разбиваются о берег волны морские. Я сел верхом на Веспу и поскакал дальше.

День становился все жарче и жарче. После полудня я не встретил ни души. Поля были покинуты ради более свежего часа, дорога опустела; быть может, я был единственным путником на целом свете. К тому времени, как я достиг Нарнии, поля начали оживать, а движение понемногу нарастало. Сама Нарния — шумный рыночный город. Вдоль окраин тянутся небольшие храмы и могильные камни. Выехав в центр города, я оказался на широкой тенистой площади, окруженной лавочками и загонами для скота. В горячем воздухе стоял сладковатый запах соломы и тяжелый, густой дух быков, коров и овец.

На одном из углов площади я приметил маленькую таверну. В открытую деревянную дверь была вставлена глиняная плитка, изображавшая молодого пастуха с ягненком на плечах; деревянная вывеска над перемычкой двери приглашала посетить таверну «Блеющий агнец». Внутри было темно и мрачно, зато прохладно. Единственным посетителем кроме меня был истощенный старик, который сидел за столом в углу, оцепенело уставясь в пустоту. Хозяином оказался чудовищно толстый этруск с гнилыми желтыми зубами; он был настолько громаден, что почти заполнял собой всю комнатку. Он с радостью принес мне чашу местного вина.

Я огляделся и заметил свое отражение в латунном кувшине на стойке. Лицо мое было красным и потным, волосы спутались и были припорошены пылью:

— Час, если поторопишься. Дольше, если ты не хочешь загнать животное. Откуда ты?

— Из Рима. — Слово слетело с языка прежде, чем я сообразил, что лучше бы промолчать. Весь день я напоминал себе об опасностях, подстерегающих меня за городом, и вот пожалуйста: несколько мгновений в незнакомой таверне развязали мне язык.

— Из Рима? Весь путь за один день. Должно быть, ты рано выехал. Возьми еще чашу. Не беспокойся, я разбавляю вино, не жалея воды. Из Рима, говоришь. У меня там сын. Хотя, может, уже и нет. Сражался за Суллу. Рассчитывал получить за это клочок земли. Может, и получил. Уже много месяцев от него ни слова. Весь этот путь за сегодняшнее утро? У тебя в Америи семья?

Толстым лицам довериться проще, чем исхудалым. На изможденном лице коварство проступает, как шрам, надежно скрываясь за округлой, детской мягкостью. Но глаза не лгут, а в его глазах совершенно не было обмана. Трактирщик был просто любопытен, разговорчив, измучен скукой.

— А… Должно быть, важное дело, если ты скачешь так долго и так спешишь.

Обманщик он или нет, но я решил доверить ему не больше, чем требовала необходимость.

— Мой патрон очень нетерпелив, — сказал я. — Столь же нетерпелив, сколь богат. Рядом с Америей есть земельный участок, который его заинтересовал. Еду проверить для него, как там и что.

— А… В наши дни это случается постоянно. В моем детстве вокруг были одни мелкие хозяева — местные жители, передававшие свою землю от отца к сыну. Теперь из Рима прибывают чужаки, скупают все подчистую. Уже и не знаешь, кому принадлежит половина окрестных земель. Наверняка не соседям; нет, обычно это какой-нибудь богач из Рима, который наезжает сюда два раза в год, чтобы разыграть из себя крестьянина. — Он рассмеялся, потом его лицо помрачнело. — И чем больше поместье, тем больше они привозят с собой рабов. Они придумали проводить их прямо через эту площадь или провозили их на телегах, пока мы не положили этому конец и не прогнали их с главной улицы. Ни к чему людям в цепях проходить здесь и нюхать, как пахнет свобода. Чересчур много недовольных рабов, чтобы люди вроде меня чувствовали себя спокойно.

По-прежнему вглядываясь в пустоту, старик в углу стукнул чашей об стол. Трактирщик вперевалку пересек комнату. Малейшее усилие заставляло его хрипеть и ловить ртом воздух.

— Бывает. В городе не особенно, но у меня есть сестра, она замужем за крестьянином. У них хозяйство к северу отсюда. Живут в самой что ни на есть глухомани. Конечно, у них есть и собственные рабы, и несколько вольноотпущенников для защиты. Все равно, только дурак не закроет на ночь дверь. Говорю тебе, в один прекрасный день дело не ограничится двойкой-тройкой беглых рабов. Представь себе, их будет двадцать — или сто, и некоторые из них профессиональные убийцы. Меньше чем в тридцати милях вверх по дороге стоит поместье, где из рабов готовят гладиаторов. Ты только подумай, сотня диких зверей, которым нечего терять, вдруг вырвется из своих клеток.

— Ну и дурак же ты! — рявкнул старик. Он поднял чашу и осушил ее одним глотком. Струйки красного вина стекали из уголков его землисто-серых губ и капали на седую щетину шеи. Он стукнул чашей, немигающим взглядом уставившись перед собой. — Дурак! — повторил он. — Нечего терять, говоришь? Да их распнут и выпотрошат! Ты думаешь, Сулла и сенат позволят сотне гладиаторов разгуливать на свободе, убивая землевладельцев и насилуя их жен? Даже рабу не хочется, чтобы его руки пригвоздили к дереву. Не беспокойся, несчастье не станет роптать до тех пор, пока не ослабнет страх, который держит его в узде.

Челюсть старика отвисла, и он злобно улыбнулся. Только теперь я понял, что он слеп.

— Конечно, отец. — Толстый этруск деланно улыбнулся и отвесил поклон, который старик не смог бы увидеть при всем своем желании.

Я наклонился вперед и повертел чашей в руке.

— Бояться рабов или нет, но иногда кажется, что человек подвергается опасности даже в собственном доме. Порой отец должен опасаться даже собственного сына. Только воду на этот раз, — я поднял чашу. Трактирщик засуетился.

— О чем ты? — Когда он наливал воду из кувшина, руки его дрожали. Он с тревогой посмотрел через плечо на старика.

— Я просто подумал о слухах, которые слышал вчера в Риме. Я обмолвился о моей поездке некоторым приятелям на Форуме и спросил, не знают ли они часом что-нибудь об Америи. Ну, и большинство никогда о ней не слышали.

Я сделал большой глоток и замолчал. Трактирщик щипал себя за бровь; вокруг глубокой морщины на его лбу пролегли бесчисленные пухлые складки. Старик наконец зашевелился, наклонив голову в мою сторону. В комнатке воцарилась гробовая тишина.

— Слухи! — Это заговорил старик. Он ухмыльнулся и отвернулся в сторону, внезапно потеряв ко мне интерес (либо просто сделав вид). — Маленькая свинья живет слухами! Хуже, чем его мать, честное слово!

Трактирщик взглянул на меня и сделал беспомощное лицо.

Я устало пожал плечами, словно о такой чепухе и рассказывать не стоит:

— Я слышал только о том, что в Риме вот-вот начнется процесс, в который вовлечен человек из Америи. Росций, кажется, так его зовут; да, как и знаменитого актера. Его обвиняют — мне почти стыдно произнести это — обвиняют в убийстве собственного отца.

Хозяин едва кивнул и отступил назад. Он вытянул из-за пояса тряпку, вытер бисерины пота со лба, затем обмахнул ею прилавок, тяжело дыша от усилий.

— Это правда? — сказал он наконец. — Да, я кое-что слышал об этом.

— Только кое-что? Подобное преступление, в таком небольшом городке, в такой близости от Нарнии, я уже было подумал, что здесь только и разговоров что об этом.

— Да, но на самом деле преступление было совершено не здесь.

— Нет. На самом деле все произошло в Риме. Говорят, именно там был убит старый Росций.

— Ты знал его, не так ли? — Я старался говорить непринужденно, как будто слушаю его в пол-уха. Трактирщик вряд ли отличался подозрительностью, чего нельзя было сказать о старике. Я понял это по тому, как он сложил губы и медленно вращал челюстью, прислушиваясь к каждому слову.

— Старого Секста Росция? Нет. Верней, не особенно. Он изредка заглядывал сюда, когда я был ребенком, это правда. Отец? Но не в последние годы. Тот давно уже стал горожанином, римлянином со светскими манерами. Ему приходилось изредка приезжать домой, но он никогда здесь не останавливался. Я прав, отец?

— Дурак, — проворчал старик. — Жирный, неповоротливый дурак…

Хозяин снова смахнул пот со лба, взглянул на отца и смущенно мне улыбнулся. Я посмотрел на старика с притворной симпатией и пожал плечами, как бы говоря: «Я все понимаю. Несносный старик, но чего не приходится терпеть хорошему сыну?»

— На самом деле, когда я спросил, знаешь ли ты этого Росция, я имел в виду сына. Если то, что ему приписывают, — правда, тогда не устаешь удивляться, что же за человек мог совершить подобное преступление.

— Секста Росция? Да, я его знал. Не очень хорошо, но достаточно, чтобы здороваться с ним на улице. Он примерно моего возраста. По праздникам приезжал сюда на рынок. Он частенько захаживал в «Блеющего агнца».

— И что ты думаешь? Ты можешь о чем-нибудь судить по его виду?

— О, он был зол на своего старика, в этом нет сомнения. Не то чтобы он распускал язык, он был не из болтливых. Но время от времени кое-что все-таки прорывалось. Возможно, другие бы ничего и не заметили, но я не из таких. Я прислушиваюсь ко всему, что происходит.

— Так ты думаешь, он действительно мог это сделать?

— Потому что его не было поблизости от Рима, когда это случилось. Когда пришли известия о смерти старика, — о, было много разговоров, и нашлось немало людей, которые подтвердили бы, что Секст не покидал своей главной усадьбы в Америи много дней.

— Но никто не обвиняет сына в том, что удар нанес именно он. Говорят, он нанял убийц.

На это трактирщику ответить было нечего, но мои слова явно не произвели на него впечатления. Он задумчиво наморщил лоб.

— Странно, что ты вспомнил об этом убийстве. Пожалуй, я был первым, кто о нем услышал.

— Первым вообще. Это случилось в прошлом сентябре. — Вспоминая, он уставился на противоположную стену. — Убийство произошло ночью; да, полагаю, так оно и было. Погода была холодная: сильный ветер, серое небо. Если бы я был суеверным, то, наверно, я рассказал бы тебе, что той ночью мне привиделся зловещий сон или что я проснулся в комнате.

— Нечестивец! — проворчал старик, неодобрительно качая головой. — Совсем пропало уважение к богам.

Трактирщик, казалось, его не слышал, по-прежнему вперяясь в крапчатые глубины глиняной стены.

— Но что-то меня разбудило, потому что на следующее утро я поднялся очень рано. Раньше, чем обычно.

— Всегда был лентяем, — пробормотал старик.

— Трактирщику незачем вставать рано; посетители редко заглядывают сюда до середины утра. Но в то утро я встал еще до света. Может быть, я кое-чем перекусил.

— Я умылся и оделся. Я не стал будить жену и спустился по лестнице в эту комнату, а потом вышел на улицу. Было немного прохладно, но безветренно.

За холмами появились первые проблески зари. Ночью небо расчистилось; только одно облачко виднелось на восточном горизонте — красно-желтое снизу, озаренное первым светом. Вверху, на дороге кто-то ехал с юга. Сначала я его услышал: ты ведь знаешь, как быстро распространяется звук в безветренном и прохладном воздухе. Потом я его увидел: он сидел в легкой колеснице, в которую были запряжены две лошади, и мчался так быстро, что я хотел уже зайти в дом, чтобы спрятаться. Вместо этого я остался на месте, и, приблизившись ко мне, он сбавил скорость и остановился. Он снял с головы кожаную шапку, и тогда я увидел, что это Маллий Главкия.

— Чей угодно, только не мой. Раньше он был рабом, и уже тогда отличался дерзостью и заносчивостью. Говорят, рабы подражают своим господам, и это как нельзя более верно в случае с Маллием Главкией.

За холмом в Америи ты найдешь две ветви семьи Росциев, — продолжал он. — Секст Росций, и отец и сын, — люди уважаемые: они и хозяйство поставили, и состояние нажили; другие — это двоюродные братья, Магн и Капитон, и их род. Я всегда считал их подлецами, хотя не могу сказать, что часто имел с ними дело лично. Самое большее — подавал им чашу вина. Но ты можешь сказать, что человек опасен, по одному его виду. Таковы Магны и старик Капитон. Маллий Главкия, тот, что в то утро стремглав примчался с юга, был от рождения рабом Магна, пока Магн его не освободил. В награду за какое-нибудь несказанное преступление, я не сомневаюсь. Главкия продолжал служить Магну и по-прежнему служит. Как только я разглядел, что в колеснице именно он, мне ужасно захотелось отступить в дом, пока он меня не заметил.

— Волосы светлые, а сам уродлив, как младенец. Лицо красное, тоже какое-то младенческое. Как бы там ни было, примчался он на своей колеснице. «А, рано же ты открылся», — говорит он. Я объяснил ему, что я еще не открывался, и шагнул назад в дом. Только я стал закрывать дверь, как он подставил ногу и помешал мне. Я ему повторяю, что еще не открывался, и пробую закрыть дверь, но он не убирает ногу. Потом он просовывает в проем кинжал. Малоприятное зрелище. Но и того мало. Кинжал не был чистым и не блестел, нет. Лезвие было покрыто кровью.

— Не слишком свежей, но и не слишком старой. На лезвии она почти вся высохла, но в местах, где ее было больше всего, она была еще влажной и красной посередине. Я изо всех сил стараюсь закрыть дверь. Я уже подумывал о том, чтобы закричать, но моя жена пуглива, сына нет дома, а рабы с Главкией не справятся, и тогда откуда мне ждать помощи?.. — Он бросил виноватый взгляд на старика в углу. — Ну, я его и впустил. Он потребовал вина, немедленно, неразбавленного. Я принес ему чашу. Он опорожнил ее одним глотком, а потом швырнул на пол и сказал мне принести бутылку. Он сидел там же, где и ты сейчас, и вылакал все до капли. Несколько раз я пытался выйти из комнаты, но всякий раз, как я делал шаг в сторону, он заговаривал со мной громким голосом, таким тоном и таким образом, что я понял, что он хочет, чтобы я остался и послушал.

Он сказал, что приехал из Рима и пустился в путь еще затемно, чтобы поскорее доставить ужасные известия. Тогда-то он и сказал мне, что Секст Росций мертв. Я не придал этому значения: «Он был стар, — сказал я ему. — Что-нибудь с сердцем?» Главкия расхохотался. «Вроде того, — сказал он. — Нож в сердце, если хочешь знать». И он воткнул окровавленный нож в стол.

Трактирщик вытянул короткую, похожую на обрубок руку. Я опустил глаза и рядом со своей чашей увидел глубокую щель в грубо рубленной древесине.

— Думаю, он видел выражение моего лица. Он снова расхохотался, должно быть, уже порядком захмелев. «Не дрожи, трактирщик, — говорит он. — Это сделал не я. Разве я похож на убийцу? Но это тот самый нож, вынутый прямо из сердца старика». Тут он рассердился. «Да что ты на меня так уставился, — говорит он. — Я же тебе сказал, я этого не делал. Я всего лишь гонец, который приносит дурные вести родственникам и домашним». И после этого он, пошатываясь, вышел за дверь, сел в свою колесницу и был таков. Сможешь ты меня упрекнуть, если я скажу, что с тех пор я не стремлюсь рано вставать?

Я рассматривал стол, отметину, оставленную кинжалом. В неверном свете казалось, что чем дольше я в нее вглядываюсь, тем глубже и черней она делается.

— Так значит, он приехал, чтобы сообщить Сексту Росцию об убийстве его отца?

— Не совсем так. То есть, он приехал для того, чтобы оповестить не Секста Росция, а кое-кого другого. Поговаривают, что Секст услышал новость только в середине дня, когда уже начали расползаться слухи. Он встретил на дороге соседа, который принес ему свои соболезнования, даже не предполагая, что тот еще ничего не слышал. На следующий день из Рима прибыл гонец, направленный челядью покойного — он останавливался в моем трактире, — но к тому времени все уже все знали.

— Тогда к кому же приезжал Главкия? К своему бывшему хозяину Магну?

— Если Магн был в Америи. Но в последнее время этот молодой безобразник чаще всего околачивается в Риме. Говорят, он якшается с разбойниками и выполняет поручения своего старшего брата; я имею в виду старого Капитона. Вероятно, Главкия направился со своей новостью прямиком к нему. Хотя трудно ожидать, чтобы Капитон проливал слезы по старому Сексту; две ветви рода Росциев терпеть не могут друг друга. Их вражда тянется уже многие годы.

Окровавленный нож, гонец, посланный посреди ночи, старинная семейная вражда; вывод казался очевидным. Я поджидал, чтобы мой собеседник высказал его сам, но он только вздохнул и покачал головой, словно бы достигнув конца своего рассказа.

— Но конечно же, — сказал я, — принимая во внимание то, что ты мне рассказал, никто не верит в то, что Секст Росций убил своего отца.

— Как раз этого я никак не могу взять в толк. Не понимаю, и все. Потому что всем известно, во всяком случае, у нас, что старого Секста Росция убили люди Суллы или, по крайней мере, какая-то банда, действующая от имени Суллы.

— Старик был проскрибирован. Его провозгласили врагом государства. Внесли в списки.

— Нет. Ты, наверно, ошибаешься. Ты путаешь его с кем-то другим.

— Допустим, кроме него в наших краях было еще несколько людей, которые вели дела и имели дом в Риме и которых внесли в списки, так что они либо лишились головы, либо бежали. Но я не спутал бы их с Секстом Росцием. Все вокруг знают, что он был проскрибирован.

«Но он был сторонником Суллы», — хотел было сказать я, но вовремя остановился.

— Дело было так, — сказал трактирщик. — Несколько дней спустя из Рима прибыл отряд солдат, и было публично объявлено, что Секст Росций-стар-ший — враг государства и, как таковой, был убит в Риме, а его имущество подлежит насильной конфискации и будет выставлено на аукцион.

— Но ведь был конец сентября. Проскрипции уже несколько месяцев как закончились.

— Думаешь, к тому времени Сулла покончил со всеми своими врагами? Что могло ему помешать выследить еще одного?

Я перекатывал пустую чашу в ладонях, разглядывая ее дно.

— Разумеется, слышал. Говорят, сначала они объявили об этом в Америи, но они проделали то же и здесь, потому что некоторые семьи имеют дома в обоих городках. Конечно, мы были потрясены, но войны принесли столько ожесточения, столько утрат, что вряд ли кто-нибудь особенно скорбел о старике.

— Но если то, что ты говоришь, правда, тогда молодой Секст Росций лишился наследства.

— Думаю, да. Какое-то время его видели здесь. По последним слухам, он остановился в Риме, в доме у покровительницы его старика. Что ж, очевидно, в этой истории много такого, что скрыто от посторонних глаз.

— Очевидно. И кто же купил поместья старика?

— Говорят, у него было тринадцать имений. Старый Капитон был, пожалуй, первым в очереди, потому что ему достались три самых лучших поместья, включая и старинное родовое гнездо. Говорят, он сам вытолкал молодого Секста прочь, буквально вышвырнул его за дверь. Но все чин-чинарем: теперь это его собственность; он предложил за нее больше всех на государственном аукционе в Риме.

— Их все скупил какой-то богач из Рима; не припомню, чтобы когда-нибудь слышал его имя. Может, он даже носа не показывал в Америи — еще один городской помещик, скупающий землю в деревне. Наверняка такой же, как и твой наниматель. Ну да это не наша забота. Это был последний лакомый кусочек, но его уже прибрали к рукам. В Америи хорошей земли не найдешь, отправляются дальше.

Я посмотрел в открытую дверь. Веспа была привязана, и ее хвост отбрасывал причудливую, длинную тень, беспокойно подрагивавшую на пыльном полу перед входом. Тени удлинились; день быстро догорал, и я не знал, что буду делать ночью. Я достал несколько монет из кошелька и выложил их на стол. Трактирщик сгреб их и исчез в узком проходе в дальнем конце лавки, повернувшись боком, чтобы протиснуться внутрь.

Старик повернул ко мне голову и, заслышав шум, навострил уши.

— Скареда, — пробормотал он. — Получив монету, он спешит запрятать ее в свой сундучок. Каждый час должен их пересчитывать, никак не может дождаться закрытия. И всегда был жирной, жадной свиньей. Он сын своей матери, не мой, это сразу видно.

Я тихо шагнул к двери, но, как оказалось, недостаточно тихо. Старик вскочил и закрыл собой проход. Казалось, он всматривался мне в лицо сквозь молочную плеву, застилавшую его глаза.

— Послушай, незнакомец, — сказал он. — Ты здесь не для покупки земли. Тебя привело сюда это убийство, а?

Я попытался придать лицу безразличное выражение, но сообразил, что в этом нет нужды.

— На чьей ты стороне? На стороне Секста Росция или его обвинителей?

— Хорошенькая загадка, а? Государство вносит старика в проскрипционные списки, а затем его же сына обвиняют в преступлении. И разве не странно, что выгоду из этого извлекает старый паскудник Капитон? Еще более странно, что этот Капитон первым во всей Америи прознал об убийстве, что с известием об этом к нему посреди ночи отправился Главкия, которого мог послать только один человек — этот мерзавец Магн. Как мог он узнать о случившемся так быстро и зачем он направил гонца и как к нему попал окровавленный кинжал? Тебе все ясно, не так ли? Так ты, по крайней мере, думаешь.

Мой сын говорил тебе, что молодой Секст не виновен, но мой сын — дурак, и ты окажешься дураком, если его послушаешь. Он говорит, будто слышит все, что говорится в этой комнате, но он не слышит ничего; он всегда слишком занят болтовней. Только я все слышу. Десять лет, с тех пор как я потерял зрение, я только и делаю, что учусь слушать. До этого я никогда ничего не слышал: я думал, что слышал, но я был глух, как и ты, как глух всякий зрячий. Ты не поверишь, как много я слышу. Каждое слово, произнесенное в этой комнате, иногда даже то, о чем молчат. Я слышу то, что другие шепчут себе под нос, хотя они даже не подозревают, что их губы шевелятся, что из их уст вылетает дыхание.

Я тронул старика за плечо, думая мягко его отстранить, но он стоял неколебимо, как брус железа.

— Секстов Росциев, и отца и сына, я знал много лет. И дай мне сказать, пусть это покажется невозможным, какие бы доказательства ни были у тебя в руках, за убийством отца стоит сын. Как они друг друга ненавидели! Это началось, когда Росций взял себе вторую жену, и она родила ему Гая — сына, которого он портил и баловал до самой его смерти. Я помню день, когда он принес младенца в этот трактир и всем в комнате давал подержать своего хорошенького златовласого мальчика, да и где на свете найдешь человека, который не гордился бы новым сыном. А в это время молодой Секст стоял в дверях — забытый, брошенный, весь раздувшийся от ненависти, точно жаба. Тогда у меня еще были глаза. Я не помню, как выглядит цветок, но по-прежнему вижу лицо юноши и его глаза, в которых застыла жажда убийства.

Мне показалось, что я слышу шаги трактирщика, и я оглянулся.

— Смотри на меня! — пронзительно закричал старик. — Не думай, что я не знаю, когда ты отворачиваешься: я знаю об этом по звуку твоего дыхания. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! И выслушай правду: сын ненавидел отца, а отец ненавидел сына. Год за годом в этой самой комнате я чувствовал, как растет, как нагнаивается ненависть. Я слышал слова, которые оставались непроизнесенными, — слова гнева, обиды, мщения. И кто поставит им это в упрек, особенно отцу — иметь такого сына, такую неудачу, такое разочарование. Жадная маленькая свинья — вот чем он стал. Жадный, разжиревший, непочтительный. Вообрази, какая тоска, какая горечь! Разве удивительно, что мой внук никогда не навещает своего отца? Говорят, Юпитер требует, чтобы сын повиновался отцу, а отец — своему отцу, но какой порядок может быть в мире, где люди слепнут или жиреют, точно свиньи? Наш мир разрушился, погиб, и нет ему избавления. В нем так темно…

Устрашенный, я шагнул назад. В следующее мгновение толстый трактирщик отпихнул меня в сторону, схватил старика за плечи и убрал его с прохода. Я вышел на улицу и посмотрел назад. Молочно-белые глаза старика были прикованы ко мне. Он продолжал что-то бормотать. Его сын отвернулся.

Я отвязал Веспу и сел верхом; через оставшуюся часть Нарнии и через мост я проскакал так быстро, как только мог.