Глава четырнадцатая. Когда мы с Тироном вернулись в дом на Капитолийском холме, Цицерон все еще пребывал в уединении

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Когда мы с Тироном вернулись в дом на Капитолийском холме, Цицерон все еще пребывал в уединении. Старик слуга торжественно известил нас о том, что поздним утром его хозяин проснулся и попробовал спуститься на Форум, чтобы провернуть какое-то дело, но вскорости возвратился, почувствовав беспокойство в кишечнике и совершенно обессиленный жарой. Цицерон снова лег в постель, наказав, чтобы никто его не беспокоил, даже Тирон. Я рассудил, что это даже к лучшему — мне не улыбалось пересказывать дневные события и разворачивать список действующих лиц перед колким взглядом Цицерона.

Тирон распорядился подать мне еду и питье и даже предложил мне постель, если я слишком устал, чтобы возвращаться домой. Получив отказ, он спросил, в котором часу ждать меня завтра. Я ответил, что теперь мы увидимся самое раннее через день. Я решил нанести визит в Америю и посетить имение Секста Росция.

Прогулка вниз по холму и через Форум освежила мой ум. Приближался час обеда, и вечерний ветерок доносил отовсюду ароматы готовки. Форум дожил до конца еще одного долгого делового дня. Садящееся солнце бросало длинные тени вдоль открытых площадок. Кое-где продолжались деловые встречи, но уже на дружеской ноге. Менялы сбивались в группки у нижних ступеней храма, чтобы поделиться самыми свежими слухами; друзья в последний момент обменивались приглашениями на обед; несколько бездомных нищих облюбовали глухие углы и подсчитывали дневную выручку.

Пожалуй, в этот час Рим привлекателен как никогда. Бешеная суета дня спадает, истома теплой ночи еще впереди. Римские сумерки — размышление об одержанных победах и грядущих усладах. И кому какое дело, что победы могут оказаться пустяковыми и непрочными, а услады — неутолимыми? В этот час Рим в мире сам с собой. Пусть памятники героям прошлого днем кажутся изъеденными временем и потускневшими от напряжения — при этом освещении они выглядят свежевытесанными, их облупленные края и трещины сглажены и стерты мягким полумраком. Пусть будущее неопределенно и непредсказуемо, как лихорадочный прыжок во тьму. В этот час темнота только надвигается, она еще не сошла. И пусть Рим воображает, что она не принесет ему ничего, кроме сладких снов, тогда как его подданным будут сниться кошмары.

С Форума я перешел на улицы попроще. Я вдруг понял, что хочу, чтобы солнце застыло на горизонте как мяч, выкатившийся на подоконник, лишь бы не кончались сумерки. Каким таинственным стал бы тогда Рим, вечно купающийся в голубоватой тени, с заросшими сорной травой проулками, такими же прохладными и душистыми, как замшелые речные берега, с широкими проспектами, погруженными в глубокую тень на пересечении с узкими притоками, что уводят путника туда, где копошится и плодит себе подобных римский люд.

Я подошел к тому узкому извилистому монотонному проходу, по которому я провел Тирона вчера, — к Теснине. Здесь ощущение покоя и безмятежности оставило меня. Одно дело — проходить Теснину, когда солнце только встает, и совсем другое — когда день угасает. Всего через несколько шагов я погрузился в преждевременную ночь. С обеих сторон меня обступали черные стены. Впереди и сзади клубились потемки, а над головой мерцала широкая полоса сумеречно-синего неба.

В таком месте мерещатся не только всевозможные звуки и образы, но вся гамма других явлений, открывающихся безымянному чувству, куда более редкому, чем зрение или слух. Если мне казалось, будто я слышу шаги за спиной, то в Теснине это случалось не в первый раз. Если мне чудилось, что шаги замирают всякий раз, как я останавливаюсь, чтобы прислушаться, и возобновляются, когда я трогаюсь с места, то это была не первая моя встреча с опытом такого рода. Но этим вечером мною исподволь овладевал страх, почти паника. Я вдруг понял, что иду все быстрее и быстрее, беспрестанно оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться в том, что черная пустота, которую я видел лишь мгновение назад, ничем не отличается от пустоты, по-прежнему, точно гончая, идущей по моему следу. Когда я наконец вышел из Теснины на более широкую улицу, остатки сумеречного света показались мне такими же открытыми и манящими, как полдневное солнце.

Прежде чем подняться на Эсквилин, мне оставалось закончить еще одно дело. Неподалеку от дорожки, которая введет вверх по холму к моему дому, в Субуре находится конюшня, где приехавшие из-за города крестьяне находят стойло и солому для своих лошадей, где всадники могут переменить скакунов. Хозяин конюшни — мой старый знакомец. Я сказал ему, что завтра мне понадобится оседланная лошадь для быстрой прогулки на север в Америю и обратно.

— Америя? — Он сидел, сгорбившись, на скамейке и искоса поглядывал на бирки с номерами при свете недавно зажженной лампы. — Не меньше восьми часов изнурительной езды.

— Ехать медленнее — этого позволить себе я не могу. Оказавшись на месте, остаток дня я посвящу своему делу и поскачу в Рим на следующее утро. Правда, не исключено, что мне придется уносить ноги еще раньше.

Хозяин хмуро посмотрел на меня. Он не знал наверное, чем я занимаюсь, чтобы заработать себе на хлеб, хотя, учитывая мои странные приходы и уходы, должен был подозревать, что здесь не все чисто. Тем не менее обслуживал он меня всегда наилучшим образом.

— Полагаю, ты поедешь один, как проклятый дурень?

Он отхаркнулся и сплюнул на усыпанный соломой пол.

— Тебе понадобится быстрая, сильная лошадь.

— Самая быстрая и сильная из тех, что у тебя есть, — согласился я. — Веспа.

— Я отсюда вижу ее хвост: вон, свешивается над дверью в ее стойло.

— Ишь какой глазастый. В один прекрасный день, я полагаю, ты вернешься ко мне с рассказом о ее печальном конце и о том, как ты изо всех сил пытался ее уберечь. Действительно, тебе ведь придется уносить ноги. От кого? Но ты, разумеется, ничего мне не скажешь. Это моя лучшая кобыла. Не следовало бы мне давать ее человеку, который загонит ее, да к тому же и подвергнет опасности.

— Гораздо вероятнее, что в один прекрасный день я возьму Веспу, и она вернется невредимая и без седока, хотя сомневаюсь, что ты прольешь слезу по этому поводу. Я буду у тебя до рассвета. Приготовь ее для меня.

— Нет, — сказал я, наблюдая, как у него отваливается челюсть. — Плюс особая надбавка за труды.

При мягком свете лампы в синих потемках я смог различить очертания скупой усмешки на его некрасивом лице. Дополнительные расходы возьмет на себя Цицерон.

Дольше всего день задерживается на вершинах семи римских холмов. Солнце уже закатилось, но склон Эсквилина был по-прежнему светлее, чем узкая, покрытая густой тенью магистраль у его подножия. Поспешно взбираясь по неровной дорожке к себе домой, я вступил в полосу замешкавшихся, бледно-голубых сумерек. Над вершиной холма в ярко-синем небе уже неясно мерцали первые звезды.

Мой нос оказался самым проворным моим проводником. По сухому руслу дорожки распространялся вниз запах запекшихся на солнце экскрементов. В течение дня моя деревенщина-соседка выбросила свой дар мне под ноги, а другой сосед еще не успел предъявить на него свои права. По устоявшейся привычке я задержал дыхание, приподнял тогу и отступил немного влево, завидев невдалеке черную массу, по-жабьи распластавшуюся на дороге. Случайно я взглянул вниз, с улыбкой вспоминая о том, как вовремя предупредил Тирона об опасности испачкать сандалии.

Я остановился как вкопанный. Несмотря на сумеречный свет и сгущающиеся тени, отпечатки подошв в куче экскрементов были почти сверхъестественно четкими. В мое отсутствие мне нанесли визит по меньшей мере двое мужчин. На обратном пути они оба умудрились наскочить на кучу дерьма.

Без всяких видимых причин я ускорил шаг. Внезапно я расслышал, как громко стучит мое сердце. Мне чудилось, что, заглушая его биение, где-то внизу, у подножия холма, какая-то женщина выкрикивает мое имя.

Дверь в дом была широко раскрыта. На внешнем косяке чья-то рука оставила черный, блестящий отпечаток. Мне не нужно было к нему прикасаться, чтобы все понять; даже в бесцветных потемках я видел, что след был оставлен окровавленной ладонью.

В доме было тихо. Ни светильников, ни пламени свечи; единственным источником света были замешкавшиеся в центральном саду сумерки, призрачная синева которых сочилась большими ромбами между колонн и проникала в открытые комнаты. Пол был смутным и неотчетливым, подобно поверхности пруда, но прямо под ногами я явственно различил брызги крови — крупные пятна, некоторые целые, другие смазанные, как будто на них кто-то наступил. Капли образовывали цепь, оканчивавшуюся возле комнаты Бетесды.

В самом центре стены расплылось большое кровавое пятно, черное, как смола на белой штукатурке, с крохотными волокнами, ползшими к потолку, и широким мазком, спускавшимся к полу. Рядом с пятном кровью были нацарапаны какие-то слова. Буквы были маленькие, неправильные и неуклюжие. В темноте я не мог разобрать ничего.

— Бетесда, — прошептал я. В тишине мой шепот звучал глупо и бессмысленно. Я произнес ее имя громче и испугался резкости своего голоса. Ответа не было.

Я стоял не шевелясь. Тишина была полной. Казалось, в углах скапливается наползающая на комнату тьма. В свете звезд и луны сад сделался пепельно-серым. Сумерки прошли. Наступила настоящая ночь.

Я отступил от стены, пытаясь сообразить, где искать светильник и трут. Огонь в доме всегда поддерживала Бетесда. При мысли о ней во мне поднялся невыразимый ужас. В это мгновение я споткнулся о что-то, лежащее на полу.

Это что-то было маленьким, мягким, неподвижным. Я шагнул назад и поскользнулся на крови. Предмет у моих ног почти растворился в темноте, его очертания неузнаваемо изменились, но я мгновенно понял, что это и чем когда-то было.

В дверях мелькнул зыбкий свет. Я отпрянул назад, проклиная себя за то, что не взял с собой оружия. Тут я вспомнил о ноже, который дал мне немой мальчик и который по-прежнему лежал в складках моей туники. Я потянулся за ним, на ощупь шаря по одежде, пока его рукоять не легла мне в ладонь. Я достал нож и быстро, уверенно пошел к проходу, встретив вынырнувший из темноты свет, проскользнул ему за спину и обхватил его обладателя рукой за горло.

Кто-то завизжал и укусил меня в предплечье. Я попытался вырваться, но зубы цепко впились мне в руку.

Она выскользнула из моих объятий и развернулась спиной к стене. Рукой она вытерла кровь с губ. Непостижимым образом она умудрилась удержать светильник, не дав ему погаснуть и не уронив на пол ни капли масла.

— Зачем ты это сделал? — завизжала Бетесда. Она ударила кулаком о стену у нее за спиной. В ее глазах блуждало безумие. При свете лампы я увидел синяки у нее на лице и горле. Ворот ее платья был безжалостно оторван.

— Бетесда, тебе больно? Ты ранена? Она закрыла глаза и перевела дыхание.

— Больно совсем чуть-чуть. — Она высоко держала светильник и вглядывалась в комнату; вдруг ее лицо дрогнуло, и я подумал, что в дом проникла какая-то новая угроза. Но когда я проследил за ее взглядом, то на полу увидел только безжизненный, перепачканный кровью трупик ее любимицы Баст.

Я пробовал ее удержать, но это было невозможно. Она отстранилась от меня с содроганием и стала стремительно переходить из комнаты в комнату, зажигая пламенем своей лампы все лампы и свечи. Когда весь дом был освещен и Бетесда удостоверилась в том, что непрошеные гости не затаились в темных углах, она заперла дверь и снова прошлась по дому, закрывая все окна.

Я молча наблюдал за ней. В неверном свете я озирал погром, учиненный в доме: мебель опрокинута, ковры сорваны со стен, утварь перебита и сломана. Картина разгрома лишила меня дара речи; я опустил глаза и поймал себя на том, что разглядываю кровавые следы на полу, изувеченное тельце Баст, надпись на стене. Я подошел ближе. Буквы были разной величины, многие из них — неправильной формы, но надпись была сделана грамотно. По всему было видно, что оставил ее человек, не привычный к письму, возможно, совершенно неграмотный, который воспроизводил значки, сверяясь с оригиналом. Чтобы прочесть написанное, приходилось ломать глаза.

Бетесда прошла мимо меня, далеко обойдя трупик кошки и стараясь не смотреть на стену.

— Ты, должно быть, проголодался, — сказала она. Голос ее был странно безмятежен. Как будто ничего не случилось.

— Очень голоден, — согласился я и проследовал за ней в заднюю часть дома, где находилась кладовая.

Она сняла с кастрюли крышку, достала оттуда целую рыбу и шлепнула ее на стол. В теплом, стоячем воздухе сильно запахло рыбой. Рядом с ней лежала кучка свежих трав, лук, несколько виноградных листьев.

— Ты видишь, — сказала Бетесда. — Я только что вернулась с рынка.

— Двое. — Она потянулась за ножом и опустила его на рыбу, отделив голову одним ловким ударом. — Они приходили дважды. В первый раз они пришли поздним утром. Я поступила так, как ты мне всегда велел: дверь была крепко закрыта, и я говорила с ними через окошко. Я сказала им, что ты ушел и, по всей видимости, вернешься очень поздно. Они не захотели говорить, кто они такие, и сказали, что еще вернутся.

Я смотрел, как она чистит рыбу заостренным кончиком ножа. Ее руки были чрезвычайно проворны.

— Потом я пошла на рынок. Я сумела купить рыбу очень дешево. День был слишком жаркий, на рынке было пыльно, и продавец боялся, что она стухнет, прежде чем ее кто-нибудь купит. Свежая рыба прямо из реки. Я сделала все покупки и стала подниматься на холм. Дверь была закрыта, задвижка была на месте. Я проверяла, как ты и велишь.

Сильными, спорыми движениями она принялась нарезать зелень. Мне вспомнилась жена старого лавочника.

— Но день был такой жаркий. Не было ни дуновения. Ни ветерка из сада. Я из последних сил боролась со сном. И я оставила дверь открытой. Совсем ненадолго, думала я, но, видно, я о ней позабыла. Я была такая сонная. Пошла к себе прилечь. Не знаю, спала я или нет, но через какое-то время я услышала шум в прихожей. Я почему-то знала, что это снова они. Я слышала их приглушенные голоса; затем послышался громкий стук, как будто опрокинулся стол. Они начали кричать, называть твое имя, осыпать тебя руганью. Я спряталась в своей комнате. Мне было слышно, как топают по дому, переворачивают мебель, разбивают посуду о стены. Они зашли в мою комнату. Всегда кажется, что при необходимости сможешь спрятаться, но они, конечно, сразу меня нашли.

— И что потом? — Сердце бешено заколотилось в моей груди.

— Не то, что ты думаешь. — Она смахнула слезу. — Лук, — пояснила она. Я видел браслеты синяков на ее запястье, оставленные чьей-то сильной хваткой.

— Они толнули меня и несколько раз ударили. Один из них держал меня со спины. Они заставили меня смотреть. — Она уставилась в стол. В ее голосе зазвучала ненависть. — Весь день я воевала с Баст. Она сошла с ума от запаха рыбы. Один из них нашел ее на кухне и принес в прихожую. Она укусила его и расцарапала ему лицо. Он швырнул ее об стену. Потом вытащил нож. — Она оторвала взгляд от работы. — Они что-то написали. Кровью. Они сказали, что это для тебя и чтобы ты не забыл прочесть. Что там написано? Проклятие?

— Это как-то связано с тем молодым рабом, который приходил вчера за тобой, или я не права? Новое дело, об отцеубийстве?

— Может быть, хотя все это не очень понятно. Цицерон послал за мной только вчера. Я только сегодня начал ворошить старое, но в это время они уже были на пути сюда — даже раньше, чем я успел поговорить с лавочником и его женой… Как ты от них ускользнула?

— Так же, как и от тебя только что. Благодаря зубам. Громила, который меня держал, оказался настоящим трусом. Он завизжал, как свинья.

— Они похожи на телохранителей или гладиаторов. Бойцы. Здоровые. Безобразные.

— И один из них хромал, — уверенно сказал я, но Бетесда покачала головой.

— Нет. Хромого не было. Я видела, как они уходят в первый раз.

— Того, кто меня держал, я, по правде говоря, и не видела. Но тот, кто писал, был очень здоровым, светловолосым — настоящий гигант. Баст до крови расцарапала ему лицо. Надеюсь, у него остался шрам.

Она бросила рыбу обратно в кастрюлю, посыпала ее зеленью и накрыла виноградными листьями. Залив рыбу водой из урны, она поставила кастрюлю в печь и нагнулась, чтобы развести огонь. Я заметил, что ее руки задрожали.

— Такие люди, — сказала она, — не удовольствовались бы убийством кошки, как ты думаешь?

— Дверь оставалась открытой. Я знала, что должна выбраться отсюда, пока белокурый гигант марает стену своей пачкотней, поэтому я что было силы укусила второго, который меня держал. Вот сюда. — Она показала на самую мясистую часть своего предплечья. — Я выскользнула у него из рук и выбежала за дверь. Они погнались за мной, но внезапно остановились, пробегая между стен наших соседей. Я слышала их недовольные голоса за спиной. Они хрюкали, как свиньи.

— Да. Представь себе: головорезы, которые не погнушались перемазаться кровью кошки, превращаются в щепетильных матрон, выпачкав в дерьме сандалии. Римляне! — В ее устах это слово прозвучало, словно окропленное ядом. Только коренная александрийка способна произнести название столицы мира с таким уничижительным презрением.

— Я бродила по улицам, пока, по моим расчетам, они не ушли. Но оказавшись внизу, у самого начала дорожки, я побоялась подниматься домой. Вместо этого я зашла в таверну на другой стороне улицы. Там стряпает моя знакомая: мы часто встречаемся на рынке. Она разрешила мне спрятаться в свободных комнатах наверху. Оттуда я увидела, как ты возвращаешься. Она одолжила мне светильник. Я звала тебя, чтобы предупредить, пока ты не вошел в дом, но ты не услышал. — Она всматривалась в огонь. — Они вернутся?

— Не сегодня, — успокоил ее я, не особенно уверенный в своей правоте.

После ужина меня клонило в сон, но Бетесда не дала мне прилечь до тех пор, пока мы не избавились от трупа.

Римляне никогда не поклонялись животным как богам. Не питают они нежных чувств и к домашним животным. Да и может ли быть иначе, если этот народ так мало ценит человеческую жизнь? Приученные к бесчувствию и бесстрастию своих господ, римские рабы, привозимые со всего света, но чаще всего с Востока, часто утрачивают те понятия о священном, которые с детских лет внушали им в дальних странах. Но Бетесда отнеслась к смерти живого существа с чувством благоговейного трепета и на свой лад оплакала Баст.

Она настояла на том, чтобы я соорудил погребальный костер в центре сада. Из своего гардероба она выбрала изящное платье из белого льна, которое я подарил ей только год назад. Я поморщился, видя, как она разрывает его по швам, чтобы сделать из него саван. Она несколько раз обернула им искалеченное тельце, чтобы просочившаяся кровь не могла испачкать наружный слой савана, и возложила сверток на костер, что-то бормоча себе под нос, наблюдая, как его лижут языки пламени. В безветренном воздухе дым поднимался ровным, прямым столбом, закрывая звезды.

Я хотел спать. Я велел ей присоединиться ко мне, но она отказывалась прийти, пока не отмыла пол от крови. Стоя на коленях возле ведра с теплой водой, она терла пол до глубокой ночи. Я убедил Бетесду не трогать надпись на стене, хотя она явно считала, что оставить ее — значит накликать на себя всевозможные колдовские напасти.

Она не позволила мне загасить хоть один светильник или свечу. Я уснул в доме, каждая комната которого была ярко освещена. В какой-то момент Бетесда покончила с мытьем и присоединилась ко мне, но ее присутствие не прибавило мне покоя. Всю ночь она вставала, чтобы проверить запоры на дверях и окнах, чтобы добавить масла в лампы и поменять свечи.

Во сне я вздрагивал и метался. Мне снился сон. Мили и мили я мчался по бесплодной пустыне на белом скакуне, не в силах вспомнить, когда и как я выехал, не в силах достигнуть цели. Посреди ночи я проснулся, чувствуя, что уже устал от долгого, малоприятного путешествия.