Глава одиннадцатая. Жестокий полуденный зной мы переждали в небольшой таверне

Жестокий полуденный зной мы переждали в небольшой таверне. Я собирался поспешить на поиски шлюхи Елены — Лебединый Дом находился совсем неподалеку от места убийства, — но совершенно выдохся. Вместо этого мы повернули назад и потащились по узкой улице, пока не вышли на открытую площадь.

Площадь была почти пустынна. Лавочники позакрывали свои палатки. Жара была настолько сильной, что исчезли даже продавцы со своими тележками. Осталась только горстка уличных детей да собака: детвора носилась по лужам вокруг общественной цистерны. Они стянули с нее железную крышку, и один из мальчишек стоял в опасной близости от ее края. Даже не оглянувшись, он задрал тунику и помочился в отверстие.

Мозаичная гроздь красного винограда, выложенная над угловым камнем небольшого дома, свидетельствовала о наличии поблизости таверны. Вкрапления пурпурной и белой плитки вели за угол и по нескольким ступеням вниз. Таверна располагалась в маленьком, затхлом помещении — темном, сыром и безлюдном.

Жара вымотала меня несказанно. После стольких блужданий следовало перекусить, но аппетита у меня не было. Вместо еды я заказал воды и вина и уговорил Тирона присоединиться ко мне. Я заказал еще, и с этих пор Тирона больше не приходилось упрашивать. Когда язык его развязался, а бдительность ослабла, я почувствовал потребность откровенно расспросить его о свидании с дочерью Секста Росция. Но увы! На этот раз я подавил свое любопытство.

Тирон не привык к вину. На какое-то время он воодушевился, болтая об утренних и вчерашних событиях, постоянно себя перебивая, чтобы еще и еще раз похвалить своего мудрого хозяина, тогда как я устало расселся на стуле и слушал его только краем уха. Затем он внезапно приумолк, меланхолически глядя на свою чашу. Он сделал последний глоток, поставил чашу на стол, откинулся в кресле и крепко заснул.

Немного погодя я закрыл глаза; заснуть мне так и не удалось, но меня то и дело одолевали приступы дремоты, и кажется, это продолжалось довольно долго. Изредка я открывал глаза, чтобы посмотреть на Тирона, с открытым ртом спящего напротив меня. Он спал беспробудным сном юности и невинности.

Я то погружался в сон, то сознавал, что сплю, и мои полусны были тягостны и неприятны, и далеко, далеко не невинны. Я сидел в доме Цецилии Метеллы, допрашивая Секста Росция; он бормотал что-то невнятное, и хотя казалось, что он говорил по-латыни, в его речах я не мог разобрать ни слова. Когда он встал со своего стула, я заметил, что на нем надет тяжелый плащ, и тогда он пошел на меня, страшно хромая и волоча свою левую ногу. В ужасе я отвернулся и выбежал из комнаты. Коридоры разветвлялись и сливались друг с другом, словно проходы в лабиринте. Я потерялся. Я отогнул полог и увидел его со спины. Под ним извивалась пригвожденная к стене, плачущая, нагая вдова, которую он жестоко насиловал.

Но как бывает в снах, первоначальная картина превратилась во что-то другое, и я невольно вздрогнул, осознав, что эта женщина — вовсе не вдова; то была дочь Росция, и когда она заметила, что за ними подглядывают, ничуть не смутилась. Вместо этого она поцеловала воздух и показала мне язык.

Я открыл глаза и увидел, что Тирон спит напротив меня. Мне хотелось проснуться, но сил не хватало. Глаза мои отяжелели, и мне не хватало воли держать их открытыми. А может, то было только продолжение сна.

В доме Цецилии, в кладовой, мужчина и женщина продолжали совокупляться. Я наблюдал за ними с порога, робея, как мальчик. Мужчина в плаще посмотрел через плечо. Я улыбнулся про себя, потому что теперь я ожидал увидеть лицо Тирона — зарумянившееся от возбуждения, невинное, ошеломленное. Вместо него я увидел Секста Росция.

Я закрыл рот рукой и в ужасе отскочил назад. Кто-то дернул меня за рукав. Это был немой мальчик, с красными от слез глазами, закусивший губу, чтобы не расплыться в глупой улыбке. Он попытался всучить мне нож, но я отказался его взять. Он гневно оттолкнул меня в сторону и бросился на совокупляющуюся пару.

Мальчик без разбора наносил жестокие удары по движущимся телам. Они не собирались останавливаться, как будто уколы кинжала были незначительным беспокойством, как будто наслаждение было слишком велико, чтобы оторваться друг от друга и отшвырнуть от себя мальчишку. Я почему-то знал, что они не могут оторваться друг от друга, что их плоть каким-то образом сплавилась в одно неразличимое целое. Они поднимались и опускались, корчась в сладкой муке, а из их слившихся тел хлестали потоки крови. Кровавая лужа растеклась по полу роскошным красным ковром, достигнув моих ног. Я попытался шагнуть вперед, но застыл на месте, не в силах ни шевельнуться, ни даже заговорить. Я был неподвижен, как мертвец.

Когда я открыл глаза, ничего не изменилось. Я стоял посреди красного потока. Тогда я понял, что не открывал глаза вообще и по-прежнему сплю против своей воли. Я попытался дотянуться до глаз и открыть их пальцами, но веки плотно прилипли друг к другу. Тяжело дыша, почти задыхаясь, я боролся со сном, который никак не хотел меня отпускать.

Затем я мгновенно проснулся. Глаза открылись. Мои руки, подрагивая, лежали на столе. Тирон сидел напротив меня и мирно дремал.

Во рту у меня пересохло. Голова была словно набита шерстью. Лицо и руки онемели. Я попытался позвать трактирщика и обнаружил, что с трудом могу говорить. Впрочем, какая разница: трактирщик тоже спал, сидя на высоком табурете за стойкой со скрещенными руками и опущенным на грудь подбородком.

Я встал. Мои члены напоминали иссохшую древесину. Я поплелся к выходу, выбрался по ступенькам на улицу, завернул за угол и очутился на площади. Открытое пространство было залито ослепительным светом и совершенно безлюдно: его покинула даже уличная детвора. Я кое-как дошел до цистерны, встал перед ней на колени и вгляделся в черноту. Вода стояла слишком глубоко, чтобы я мог в ней отразиться, зато я почувствовал, как лицо обдает поднимающаяся снизу прохлада. Вытянув ведро, я обрызгал лицо, окатил водой голову.

Понемногу мне становилось легче, но слабость не проходила. Я хотел только одного — сидеть, ничего не делая, дома, под портиком, вглядываться в залитый солнечными лучами сад, пока Баст устраивается у моих ног, а Бетесда то и дело приносит холодную ткань, чтобы остудить мой лоб.

Вместо этого я почувствовал чью-то нерешительную руку на своем плече. Это был Тирон.

— Господин, с тобой все в порядке?

Я сделал глубокий вдох:

— Да.

— Это все жара. Нестерпимая, нечеловеческая жара. Просто наказание какое-то. Цицерон говорит, она притупляет ум и иссушает дух.

— Сюда, Тирон, помоги мне встать.

— Тебе нужно лежать. Спать.

— Нет! Сон — худший враг человека в такую жару. Жуткие сны.

— Тогда возвратимся в таверну?

— Нет. Вернее, да: полагаю, мы кое-что задолжали трактирщику.

— Нет, перед тем как выйти, я расплатился из твоего кошелька. Он спал, но я оставил деньги на стойке.

Я покачал головой:

— А ты разбудил его, прежде чем уйти, чтобы его не застали врасплох воры?

— Конечно.

— Тирон, ты просто образец добродетели. Ты роза среди шипов. Ты сладкая ягода в зарослях куманики.

— Я всего лишь зеркало моего хозяина, — сказал он, и в голосе его звучало не смирение, а гордость.