Первые шаги и первая кровь

Вопреки устоявшемуся мнению, самозванец объявился не где-то " в Польше"

(к тому времени, как мы помним, никакой " Польши" уже не было, а было

федеративное государство Жечь Посполита), и даже не в Литве (читатель

помнит, что под этим названием подразумевается отнюдь не нынешняя Литва), а

в " русских землях", то есть на Киевщине, в окружении всесильного магната

Адама Вишневецкого. Именно Адам и его брат Константин первыми и узнали, что

один из их слуг -- " потомок Иоанна Грозного".

Как это произошло, в точности неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет

установлено. По одной легенде, " Димитрий" занемог и думая, что умирает,

признался в своем происхождении монаху на исповеди -- ну, а тот, наплевав на

тайну исповеди, помчался к князю Адаму. По другой " Димитрий" сам признался

князю, кто он таков, когда князь вздумал отдавать ему распоряжения, как

простому прислужнику.

Бог весть... В конце концов, это не столь уж и важно. Гораздо важнее

другое -- по моему глубокому убеждению, Адам и Константин Вишневецкие

искренне верили, что их гость и есть подлинный царевич Димитрий. Во-первых,

без этой гипотезы никак не объяснить их последующую верность и первому, и

второму Лжедмитриям, когда полагалось бы и прозреть. Во-вторых, без этой

гипотезы прямо-таки невозможно понять, какой же интерес преследовали оба

брата, оставаясь преданными сподвижниками самозванца. О " материальной

заинтересованности" говорить смешно. Братья Вишневецкие были не просто

" одними из крупных" -- крупнейшими магнатами Жечи Посполитой. Предки

знаменитого " князя Яремы" располагали властью, влиянием и богатством, не

снившимися иным королям того времени. И, что гораздо более убедительно --

" царевич Дмитрий", щедро раздавая обещания тем, кто взялся бы ему помогать,

суля одним умопомрачительные груды золота, а другим огромные территории

России, князьям Вишневецким не обещал ничего. Ни единого золотого, ни единой

деревеньки. И тем не менее братья решительно выступили на его стороне.

Поэтому никак нельзя исключать того, что они старались " за идею". Оба были

детьми своего времени и потому вполне могли поверить самозванцу -- огромное

богатство хорошо порой еще и тем, что его владельцы могут позволить себе

роскошь не быть циничными и алчными...

Зато Юрий Мнишек, папенька знаменитой Марины, можно ручаться, в

подлинность " царевича" не верил нисколечко. Трудно сказать, изучая его

жизненный путь, во что он вообще верил...

Отец Мнишека (впрочем, в написании его фамилии есть разночтения,

позволяющие говорить, что первоначально наш пан писался Мнишич) приехал в

Польшу из Чехии и сделал неплохую карьеру. Оба его сына, Николай и Юрий*,

тоже весьма недурно устроились при дворе короля Сигизмунда-Августа --

правда, карьера их была довольно специфической... Король был большим

любителем женского пола -- и " девочек" поставляли как раз Мнишеки.

Существует рассказ про то, как однажды Юрий, переодевшись монахом, проник в

бернардинский монастырь, где воспитывалась некая юная очаровательная

мещаночка, уговорил ее оттуда бежать и привез к королю. Если это и неправда,

то придумана она кем-то, кто прекрасно знал братьев.

* Не исключено, что Мнишеки сначала были православными, потому что

всюду Юрий так и писался -- " Юрий" (" Юрий" -- это " Георгий", но " Георгий"

по-польски -- всегда " Ежи").

Кроме женщин, братья Мнишеки были " придворными поставщиками" колдунов,

баб-шептух, гадалок и знахарок, к которым король, по-ребячески суеверный,

питал чуть ли не большую слабость, чем к прекрасному полу, -- правда, с

совершенно другими целями...

Можно представить, как поживились оба братца возле короля. В

особенности после его смерти. Когда король умер, оказалось, что его казна

совершенно пуста -- исчезло и золото, и драгоценности. Сокровищница была

очищена так, что для покойника даже не нашлось приличного погребального

наряда. Естественно, тут же возник вопрос: что было в нескольких мешках и

огромном сундуке, которые слуги Юрия Мнишека вывезли из королевского замка

(сундук, " который едва подняли шесть человек" -- за шесть дней до смерти

короля, а мешки -- в ночь после смерти)?

Мнишек утверждал, что -- сплошные пустячки. Так сказать, мелкие

сувениры. Ни сестра короля, ни сейм в эти сказочки не верили, но

расследование ни к чему не привело. Во-первых, " мешки и сундуки" вывозил в

те дни не один Мнишек, во-вторых, за пана Юрия вступилась многочисленная

родня, и дело угасло как-то само собой. Договорились считать, что

королевская казна с самого начала была пуста...

Нужно добавить, что и в вопросах веры Юрий Мнишек проявлял столь же

лихую беспечность -- назовем это так... Когда в Жечи Посполитой на некоторое

время приобрели влияние кальвинисты и ариане (арианство -- течение в

православии, признаваемое ересью и католиками, и православными), Юрий Мнишек

водил знакомство главным образом с ними. Одна его сестра была замужем за

видным арианином Стандицким, другая -- за кальвинистом, краковским воеводой

Фирлеем, сам Мнишек женился на Гедвиге Тарло, девушке из знатной арианской

семьи.

Когда в 1587 г. королем Жечи Посполитой стал Сигизмунд III, ревностный

католик и покровитель иезуитов, в голове у Мнишека, надо полагать, наступило

просветление, и он моментально стал верным католиком: в ударные сроки

построил за свой счет два монастыря, а Львовской иезуитской коллегии подарил

десять тысяч золотом...

Легко понять, что представлял собой этот субъект, тесть Константина

Вишневецкого (Вишневецкий, правда, был православным, но Мнишека такие мелочи

не останавливали -- князь как-никак был еще и некоронованным королем

" русской земли"...)

Вот этот тип, конечно же, жаждал в первую очередь злата и поместий. И

ради этого, пожалуй, мог бы поверить и в то, что " названный Дмитрий" --

тетушка германского императора... Насчет Мнишека нет никаких сомнений и

двусмысленностей -- его привлекали чисто меркантильные возможности,

открывавшиеся перед тестем русского царя...

Что любопытно, в самом начале " воскресший Дмитрий" предназначался

Вишневецкими и Мнишеком отнюдь не для московского трона, а для краковского!

Мало кто об этом помнит, но из сохранившихся документов известно точно:

магнаты первоначально лелеяли замысел свергнуть Сигизмунда и сделать королем

Жечи Посполитой как раз Дмитрия, подходившего по всем статьям: сын Грозного,

следовательно, Рюрикович, следовательно, в родстве с пресекшейся династией

Ягеллонов. А настоящий он или нет -- дело десятое. Вишневецкие верили, что

настоящий, Мнишек наверняка не верил никому и ничему, но все трое всерьез

собирались короновать Дмитрия в Кракове.

Потом от этой идеи отступились -- стало ясно, что не выйдет, слишком

многие против. И взоры обратились в другую сторону, на восток...

Опять-таки, вопреки расхожему мнению, и король Сигизмунд, и его

сановники отнеслись к воскресшему сыну Грозного без всякого энтузиазма.

Коронный гетман Ян Замойский (недруг иезуитов, кстати) выражался

недвусмысленно: " Случается, что кость в игре падает и счастливо, но

обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это

такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие

королю и всему народу нашему". Стоит уточнить, что эта позиция была

результатом не каких-то высокоморальных убеждений, а конкретной и четко

выраженной боязнью ответного удара со стороны Москвы. Ту же позицию занимали

влиятельные государственные и военные деятели Станислав Жулкевский и Ян

Ходкевич. Вообще в Польше, то есть так называемых " коронных землях",

отношение к новоявленному царевичу было самое прохладное. Король Сигизмунд,

как можно судить, в подлинность царевича не верил, однако под нажимом родни

Мнишека и благодаря авторитету Вишневецких вынужден был принять " Дмитрия",

подарить парочку золотых безделушек и туманно пообещать содействие.

Зато литовско-русские магнаты, та самая троица, спешили к своей цели на

всех парусах. Для Дмитрия уже набирали войско -- главным образом казаков и

беглецов из России.

Тем временем подключился и Ватикан. Как можно судить из резолюции папы

римского на письме-донесении нунция Рангони, папа тоже не верил, что Дмитрий

-- настоящий. Иначе не написал бы: " Это вроде воскресшего короля

португальского" (имелся в виду Лжесебастиан, чье самозванство было ясно с

самого начала). Дмитрий, встретившись с папскими посланцами, по своему

обыкновению на обещания не скупился, заявив, что, взойдя на русский престол,

моментально присоединит русскую церковь к Римской. При таких ставках можно

было и деликатно забыть, что Дмитрий -- вроде " короля португальского"...

Если не считать контактов с иезуитами, окружение Дмитрия, помогавшее

ему создать " армию вторжения", ни в коей степени не было католическим.

Константин и Адам Вишневецкие -- православные (первым из Вишневецких, как мы

уже говорили, в католичество перешел Иеремия десятки лет спустя), как и

другой сподвижник Лжедмитрия, тоже, не исключено, служивший идее --

литовский пан Роман Рожпнский. Подавляющее большинство тех, кто встал под

знамя Дмитрия, тоже были православными -- казаки, литовские и западнорусские

люди. Два секретаря Лжедмитрня, братья Ян и Станислав Бучинские, были хотя и

чистокровными " ляхами", то есть " коронными" поляками, но -- не католиками, а

протестантами...

Король Сигнзмунд никакой поддержки этому воинству не оказывал. Ну, а

запретить ничего и никому не мог, какие бы нехорошие предчувствия его ни

терзали...

Заичкин и Почкаев, авторы вышедшего лет пять назад восьмисотстраничного

" популярного очерка" под названием " Русская история" славны не только тем,

что в качестве доказательств своих построений шпарили страницами вместо

летописей и других источников отрывки из романов В. Яна и В. Чивилихина.

Касательно Лжедмитрия они ухитрились написать следующее: король-де Сигизмунд

" ПОВЕЛЕЛ Вишневецким, Мнишеку и другим дворянам составить рать из вольницы и

выступить против Бориса".

У любого, кто достаточно хорошо знаком с обстановкой в Польше того

времени, подобные утверждения могут вызвать лишь здоровый хохот...

В отличие от других европейских самодержцев польский король попросту не

мог " повелевать". Поскольку самодержцем не был вовсе, а был не более чем

своеобразной парадной фигурой, содержавшейся для чистой декорации. Шляхта,

начиная от магнатов и кончая однодворцами, имела одну-единственную серьезную

заботу -- следить, чтобы очередной король, чрезмерно о себе возомнив, не

вздумал " повелевать". В случае, если венценосец делал такие попытки, его

усмиряли быстро и надежно -- поскольку в стране не существовало механизма,

способного обеспечить выполнение королевской воли...

Тогдашних польских королей нельзя даже сравнивать с нынешней английской

королевой -- английская королева, о чем как-то не вспоминают, имеет право, к

примеру, одним росчерком пера распустить парламент (и случалось, что тонкими

намеками на такую возможность были парализованы иные парламентские

инициативы). Польский король не мог и этого, а бдительнее всего следили за

тем, чтобы венценосцу не попало в руки войско...

Кстати, несколько слов о войске. Его в Жечи Посполитой тогда

практически не существовало, если не считать так называемого " квартового".

Оно было регулярным и содержалось на четвертую часть доходов с королевских

имений, " кварту", но, во-первых, состояло лишь из пехоты, а во-вторых, не

превышало четырех тысяч. Магнаты вроде Вишневецких, Радзивиллов или Потоцких

могли посадить на коней в три-четыре раза больше обученных головорезов...

Полки " иноземного строя" появятся только в 30-х годах XVII века. Пока

что в случае особой опасности для государства собиралось " посполитое

рушение" -- ополчение, состоявшее из шляхты, но о его боевых качествах

говорить не приходится. В 1454 г., во время войны с крестоносцами, " рушение"

заявило, что не сдвинется с места, не говоря уж о том, чтобы идти в бой,

пока не получит добавочных привилегий. Король Казимир Ягеллончик был

вынужден согласиться, и шляхетское ополчение нехотя тронулось-таки в поход,

однако было вдребезги разбито крестоносцами под Хойницами. В 1537 г., в

правление Сигизмунда Старого, история повторилась -- " посполитое рушение",

собранное для того, чтобы идти в поход на Молдавию, вместо похода принялось

осыпать короля упреками касаемо его внутренней политики. И, не

договорившись, попросту разбежалось по домам. В польской истории этот случай

известен под насмешливым названием " петушиной войны" -- поскольку

скандальная шляхта, переругиваясь с королем не один день, тем временем

слопала всю домашнюю птицу на мили в округе...

Можно еще вспомнить, что всякий шляхтич в те годы имел право

самостоятельно отправлять посольства к иностранным государям, что твой

король (правда, хватало ума этой привилегией не пользоваться, понимали, что

при иностранных дворах таких выходок, мягко говоря, не поняли бы).

Одним словом, не зря родилась поговорка: " шляхтич в своем огороде

всегда равен воеводе". Не зря существует даже версия, что Богдан Хмельницкий

был тайным агентом польского короля, своими нападениями на Жечь Посполиту

державший шляхту в страхе, что помогало королю " пробивать" собственные

решения...

Короче, " повелевать" король Сигизмунд никак не мог. Не было у него

такой возможности. Предприятие с походом на Москву было затеяно Вишневецкими

и Мнишеком на собственный страх и риск, а отправленное в поход невеликое

войско (числом не более четырех тысяч человек) состояло, за редчайшими

исключениями, из православных...

И тут-то, в первые месяцы, был реальный шанс раз и навсегда разделаться

с горсточкой искателей удачи, ведомых Дмитрием. После его первых успехов,

после того, как несколько городов северо-западной Руси присягнули на

верность самозванцу, стрельцы Годунова нанесли под Севском сокрушительный

удар. У " царевича" осталось не более полутора тысяч человек, он едва не

ускакал в Жечь Посполитую, но был насильно удержан жителями Путивля,

понимавшими, что присутствие Дмитрия придает им, выражаясь современным

языком, некую " легитимность", а оставшись один на один с Годуновым, они не

сносят голов...

Именно " сидение" Дмитрия в Путивле и переломило ход войны самым

решительным образом. Воспрянувший от успехов Борис Годунов не придумал

ничего лучшего, кроме как начать самую широкую расправу не только с

присягнувшими самозванцу -- со всеми, кто имел несчастье обитать в областях,

по которым проходило войско Лжедмитрия.

Вешали и рубили головы направо и налево, жгли избы, гумна и овины,

насиловали женщин. Слово русскому историку:

" Годуновцы свирепствовали особенно в Комарницкой волости, за

преданность Дмитрию мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям

за ноги, расстреливали для забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на

сковородах. Вся Северщина была осуждена царем на порабощение по произволу

военщины; людей ни к чему ни причастных хватали и продавали татары за старое

платье или за джбан водки, а иных отводили толпами в неволю, особенно

молодых девушек и детей. В московском войске было наполовину татар и прочих

инородцев, и они-то особенно варварски свирепствовали. Ничего подобного не

делалось народу от дмитриевцев, и эта разница отверждала народ в убеждении,

что Димитрий настоящий царевич" [98].

В условиях, когда по стране все шире распространяются слухи, что

Годунов -- узурпатор, а Дмитрий и есть подлинный царевич, методы

умиротворения выбраны были далеко не самые лучшие... Естественно, это

привлекало в войско самозванца все новых сторонников, а в Москве становилось

все тревожнее. Патриарх Иов, глава русской церкви, выпустил грамоту, где

объявлял все происходящее кознями " Жигимонта Литовскаго", который намерен

" разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы

латинские, и лютерские, и жидовские".

Совершенно ясно, что сия грамота готовилась в величайшей спешке и

писавшие ее ничуть не заботились хотя бы о видимости правдоподобия -- в

самом деле, трудно представить себе короля-католика, который намерен строить

" лютеранские и жидовские" храмы. Неизвестно, подметили ли русские люди эту

логическую неувязку, но патриаршая грамота никакого заметного влияния на умы

уже не оказала -- власть вступала в ту печальную фазу, когда ей не верили ни

на копейку, даже если утверждать громогласно, что солнце восходит на

востоке...

Срочно провозгласили, что самозванец-де " есть беглый чернец Гришка

Отрепьев", и патриарх предал его анафеме. Вот тут наши предки

продемонстрировали неплохое логическое мышление: по словам современника,

москвичи промеж собой говорили примерно следующее: " Прокляли какого-то

Отрепьева -- и бес с ним, а царевич-то настоящий, какое его касание до

Отрепьева?! "

Дело в том, что Отрепьева слишком многие знали на Москве -- и знали,

что ему около сорока, зато царевичу не более двадцати четырех... (Позднее мы

еще подробно рассмотрим версию, ошибочно отождествляющую самозванца и

Отрепьева.)

В Жечь Посполиту срочно отправили гонца, упрекая за помощь, оказанную

Дмитрию, и требуя решительных мер. Подробности переговоров неизвестны,

однако знатный литовский магнат Лев Сапега дал резонный, в общем, ответ:

" Этот человек вступил уже в Московское государство, и его там легче достать

и казнить, нежели в наших владениях". В железной логике отказать нельзя --

самозванец прочно сидел в Путивле, откуда его извлечь было крайне

затруднительно кому бы то ни было...

Борис свирепствовал, казня и пытая по малейшему навету, но инициатива

навсегда от него ускользнула. Видимо, в полном отчаянии он предпринял ряд

совершенно нелепых шагов...

Сначала велел тайно доставить во дворец давным-давно постриженную в

монахини вдову Грозного и мать Димитрия, Марфу Нагую и потребовал

недвусмысленного ответа: жив ее сын или нет? Старуха, ничуть не

сомневавшаяся в смерти сына, но к Годунову относившаяся без малейшей

симпатии (и славившаяся железным характером), видимо, решила потрепать нервы

" Бориске", с самым простодушным видом заявив: " Не знаю". По свидетельствам

очевидцев, Мария Годунова пришла в такую ярость, что схватила зажженную

свечу и попыталась выжечь глаза старухе, вопя: " Ах ты блядь! Как смеешь

говорить, что не знаешь, когда тебе-то доподлинно известно?! " (царица была

дочерью Малюты Скуратова, отцовские гены, видимо, дали о себе знать). Борис

едва успел отнять свечу, а старуха Марфа, несомненно, втайне наслаждавшаяся

происходящим, прикинулась уже совершеннейшей дурочкой: дескать, говорил ей

кто-то, что ее сына живым тайно увезли из страны, но те, кто говорил, все

уже умерли... Поняв, что толку не добиться, Борис отступился.

И призвал ворожей. Ворожеи напророчили царю сплошные неприятности,

вплоть до скорой кончины. Борис, видимо, настолько уже ослабел душой, что

даже не пытался их казнить, а послал сына в церковь молиться за собственное

здравие. Одновременно вызвал ближнего боярина Басманова, пообещал тому дочь

в жены, а в приданое Казань, Астрахань и Сибирь -- лишь бы Басманов убил

самозванца. Басманов, с одной стороны, прекрасно понимал, что достать

самозванца в укрепленном Путивле трудновато, а с другой прекрасно помнил,

сколько раз Борис нарушал схожие обещания. И по какому-то неисповедимому

движению души вдруг поверил, что царевич -- настоящий (настолько, что

впоследствии не покинул Лжедмитрия и погиб вместе с ним).

В совершеннейшем отчаянии Борис отправил в Путивль трех монахов с

заданием отравить самозванца. Монахов быстро разоблачили, но Борис об этом

уже не успел узнать -- скончался...

ТРИУМФ

Смерть Годунова была скоропостижной -- сохранились подробные описания.

Встав из-за стола после обеда в Золотой палате Кремля со знатными

иноземцами, царь неожиданно упал, изо рта, носа и ушей пошла кровь. Он

прожил еще два часа, успев по обычаю того времени принять монашеский постриг

и благословить на царство шестнадцатилетнего сына Федора.

Из среды живших в Москве немецких докторов тут же пошел слух, что царя

отравили. Историки и прошлого, и нынешнего столетия к этой версии относятся

скептически -- а мы ее рассмотрим погодя.

Любопытно, что буквально через несколько дней после смерти Бориса

согласно неистребимой русской традиции поползли слухи о том, что вместо

Годунова в гробу лежит " кованый из железа ангел", а сам царь жив и где-то то

ли скрывается, то ли странствует. Правда, слухи эти очень быстро заглохли

сами по себе -- Борис всем надоел хуже горькой редьки, но через несколько

месяцев, о чем я напишу позже, вновь возникли при самых что ни на есть

комических обстоятельствах.

Дальнейшие события, полное впечатление, отмечены явственными признаками

некоего трагикомического шутовства. Наличествовало все -- кровь и текущее

рекой вино, страдания и ликование, плач и разудалые песни...

Петр Басманов, выехавший к сосредоточенным в Кромах правительственным

войскам, с какой-то прямо-таки опереточной легкостью сумел склонить на

сторону " царевича Димитрия" большую часть влиятельных командиров: двух

братьев князей Голицыных, Салтыкова, рязанских дворян братьев Ляпуновых,

начальника " иноземного полка" фон Розена. Началась сумятица, на меньшую

часть войска, оставшуюся верной Федору, ударили казаки самозванца, и все

было кончено довольно быстро. С этого дня ни о каком вооруженном

сопротивлении самозванцу уже не шло и речи.

В Москву прискакали Пушкин и Плещеев, дворяне, посланцы Лжедмитрия, и,

собрав по дороге на Красную площадь огромную толпу, стали читать грамоту

самозванца. Пользуясь современными терминами, слушали посланцев под бурные,

продолжительные аплодисменты, переходившие в овацию. Правда, некоторые особо

недоверчивые индивидуумы потребовали прибытия князя Василия Шуйского -- он в

свое время расследовал в Угличе убийство малолетнего царевича и с полным

основанием считался " главным экспертом" по этой сложной проблеме.

Шуйский прибыл, взошел на Лобное место -- и с честнейшими глазами

сообщил во всеуслышание, что царевича и в самом деле некогда спасли от

посланных Годуновым убийц, а в могиле покоится некий поповский сын. (Чтобы

оценить это выступление должным образом, необходимо знать: всего несколько

дней назад тот же Шуйский со столь же честными глазами целовал перед

московским народом крест, присягая в том, что в Угличе был убит истинный

царевич...)

Примерно то же самое провозгласил Богдан Бельский, родной дядя

царевича. После столь авторитетных свидетельств притихли и самые

недоверчивые, народ взревел и понесся в Кремль свергать юного царя Федора.

Вдовую царицу, юного царя и его сестру Ксению в простой телеге отвезли

в дом, где Борис жил до того, как стал царем, и приставили крепкий караул.

Тем временем согласно старинному обычаю народ московский весело и рьяно

грабил дома приближенных Годунова. Напоследок, опять-таки по давнему обычаю,

хотели было разграбить кремлевские винные погреба, но хозяйственный Богдан

Бельский резонно заметил: ежели так поступить, то нечем будет угощать

законного царя Дмитрия. И порекомендовал обратить свою энергию против

немецких докторов (один из коих, как мы помним, выщипал ему бороду по

приказу Годунова).

Московский народ дисциплинированно отступил от Кремля и бросился

экспроприировать немецкие вина и выдержанные меды. Черпали сапогами и

шапками, так увлекшись, что около ста человек, по тогдашним же подсчетам,

отдали богу душу. К чести московского народонаселения следует отметить, что,

в отличие от годуновских бояр, которых нещадно колошматили и в конце концов

заковали в цепи, означенных немцев не только не арестовали, но даже не били.

Ограбили, правда, качественно, вплоть до исподнего. Современник пишет:

"...многие видели тогда людей, адамовым образом прикрывавших свою наготу

листьями". Назавтра, протрезвев, москвичи составили " повинную грамоту",

приглашавшую Дмитрия занять прародительский престол. Подписали ее патриарх

Иов, митрополиты, епископы, бояре, окольничьи, дворяне, стольники, стряпчие,

жильцы, приказные люди, дворяне московские, дети боярские, торговые люди и

прочие жители -- все без исключения сословия.

Патриарху это не помогло -- его вскорости лишили сана и в качестве

простого монаха увезли в дальний монастырь. Вообще-то, он сам вырыл себе

яму: еще в последние дни царствования Бориса написал " прощальную грамоту",

где жаловался, что обременен недугами, а потому желает оставить сан и

пребывать " в уединении и смирении". Видимо, Иов рассчитывал, что новый царь

долго и прочувствованно будет уговаривать его остаться, но не смог

предугадать поворота событий. Некоторые позднейшие историки выдвинули

версию, что патриарха-де удалили из столицы потому, что он знал Отрепьева в

лицо и мог обличить самозванца, но эта версия не выдерживает критики.

Во-первых, Отрепьева знали в лицо слишком многие, но самозванца это не

беспокоило (так как он вовсе не был Отрепьевым), во-вторых, после заверений

Шуйского и Бельского ни одна живая душа уже не поверила бы никаким наговорам

на Дмитрия...

Всех родных и свойственников Годунова (семьдесят четыре семейства)

погнали в ссылку. Настала очередь царской семьи... Князья Василий Голицын и

Рубец-Мосальский вызвали дворян Молчанова и Шеферетдинова, которым дали

недвусмысленный приказ. Те прихватили с собой трех дюжих стрельцов и

отправились в дом Годунова.

Вдовствующую царицу удавили веревкой без особого труда. С Федором

пришлось потруднее, он яростно сопротивлялся, но в конце концов оглушили

дубиной и задушили. Его сестру Ксению не тронули -- она никакой угрозы для

нового царя не представляла, поскольку была женского пола и на трон взойти

не могла ни в каком случае (разве что -- будучи вдовой царя). О ее

дальнейшей судьбе ходят две версии: согласно одной, Ксения вскоре попала в

постель к самозванцу и была потом отправлена в монастырь перед приездом

Марины Мнишек; по другой, Ксению сразу же после убийства матери и брата

постригли во владимирском монастыре под именем инокини Ольги.

Тела выставили напоказ, а народу объявили, что вдовая царица с сыном в

отчаянии отравились ядом (именно тогда впервые и родилась печальная

традиция, согласно которой последующие русские самодержцы то умирали от

апоплексического удара табакеркой, то отдавали богу душу от желудочных колик

после попадания в организм серебряной вилки...).

Собственно, есть и третья версия, по которой ядом отравились все трое

-- царица, Федор и Ксения, но принадлежит она автору книги " Мемориал

путешествий" англичанину Джерому Горсею, долго жившему в России и уехавшему

на родину после смерти Грозного. Сей джентльмен еще при жизни заслужил

репутацию записного враля, краснобая и фантазера -- настолько, что именно

он, по достоверным данным, послужил Шекспиру прототипом Фальстафа...

Более весомы свидетельства другого иноземца, который еще не раз

появится на страницах этой книги, -- француза Жака Маржерета, командира

пехотной роты " иноземного строя" при Годунове. (Искренне верившего, что

Дмитрий -- настоящий Маржерет приводит гораздо более правдоподобную версию:

" Императрица, вдова покойного, и его сын Федор Борисович были, как считают,

удавлены, но был пущен слух, что они отравились" [167].

Так закончилась история царствования Бориса Годунова -- зятя Малюты

Скуратова, потомка знатного татарского рода, первого " выборного" государя

всея Руси. Его гроб вынесли из кремлевского Архангельского собора и вместе с

останками жены и сына закопали за городом на простом заброшенном кладбище.

И вот тут-то вновь возник Симеон Бекбулатович, к тому времени --

глубокий старик. Как уже говорилось, он " отчего-то" внушал боярам большие

опасения, как возможный претендент на престол. Видимо, современники, в

отличие от нынешних историков, отнюдь не считали старика " марионеткой"

Грозного и " ненастоящим" царем. Симеона срочно постригли в монахи трудами

Шуйского.

20 июня 1605 г. Лжедмитрий торжественно вступил в Москву, все население

которой высыпало на улицы, сидело на крышах -- даже церковных кровлях.

Стояла прекрасная летняя погода, звонили все колокола, духовенство во главе

с новым патриархом Игнатием шествовало с хоругвями и образами. Лжедмитрий

ехал верхом, в золотом кафтане -- тут поневоле припоминаются строчки

Окуджавы, вот только эполеты не блестели, поскольку их тогда еще не успели

выдумать...

Когда Лжедмитрий ехал по мосту в Китай-город, вдруг поднялся недолгий,

но обильный пыльный вихрь, прямотаки ослепивший людей, -- это было

некоторыми принято за дурное предзнаменование.

Одним из первых своих распоряжений Лжедмитрий велел, наконец, заплатить

долги Ивана Грозного -- как верный и почтительный сын...