XXXI. Посиделки в Алтынове

Огнянов не поехал в Бяла-Черкву, но повернул назад, к деревне Алтыново, расположенной к западу от постоялого двора, в конце долины. До нее было часа два езды, но конь выбился из сил, а дорога оказалась трудная. Таким образом, Огнянов добрался до деревни только к вечеру, провожаемый воем волков, которые гнались за ним до самой околицы.

Он въехал в деревню через болгарский квартал (в ней жили и турки и болгары) и вскоре остановился у ворот дяди Цанко.

Дядя Цанко был родом из Клисуры, но с давних пор переселился в Алтыново и обосновался здесь. Это был простодушный, веселый человек и настоящий патриот. У него часто останавливались апостолы. Огнянова он встретил с радостью.

— Хорошо сделал, что заехал ко мне… Нынче вечером у нас посиделки, посмотришь на наших девок. Не пожалеешь, — улыбаясь, говорил Цанко, провожая гостя в комнаты.

Огнянов поспешил рассказать хозяину, что его преследуют и по какой причине.

— Слыхали, слыхали и мы, — проговорил дядо Цанко. — Ты думаешь, если мы живем в глуши, так и не знаем, что на свете творится?

— Но, может, у тебя будут неприятности из-за меня?

— Не беспокойся, говорю тебе. Нынче вечером присмотри себе девушку… в знаменосцы, — пошутил Цанко. — Вот в это окошко будешь глядеть, словно царь какой.

Огнянов очутился в тесной и темной каморке. В крошечное оконце он увидел большую комнату. Сюда собрались самые пригожие девушки и молодицы, чтобы заняться пряжей и шитьем для приданого Донки, дочери хозяина. Огонь весело пылал в очаге, освещая стены, украшенные лубочной иконой св. Ивана Рильского[78]и полками, на которых стояли пестро раскрашенные глиняные поливные блюда. Мебель, как и в каждом зажиточном деревенском доме, составляли умывальник, стол, лавки и огромный шкаф, в котором хранилась домашняя утварь Цанко. На полу, устланном козьими шкурами, сидели парни и гостьи, готовившие приданое. В тот вечер хозяева позволили себе роскошь — не довольствуясь пламенем очага, зажгли две керосиновые лампы.

Огнянов уже давно не наблюдал подобных любопытных сборищ, созывавшихся по старинному обычаю. Притаившись в темном чуланчике, он с интересом следил за наивны ми сценами чуть ли не первобытной сельской жизни. Дверь открылась, и вошла Цанковица — жена Цанко, тоже уроженка Клисуры, сплетница и болтушка. Присев подле Огнянова, она указывала ему на красивейших девушек, называя их по именам, и о каждой находила что сказать.

— Погляди вон на ту краснощекую толстуху. Это Стайка Чонина… Заметь, как смотрит на нее Иван Боримечка… Уж так жалобно, так жалобно! А когда хочет ее рассмешить, лает, что овчарка. Работящая девка, подбористая и чистюля. Только уж больно быстро раздобрела бедняжка, ну да ничего, выйдет замуж, похудеет. А ваши девушки, городские, те, наоборот, после замужества толстеют… Та, что слева от нее, это Цвета Проданова: у нее любовь вон с тем, у которого усы торчат, как опаленные… Уж такая вертушка! То и дело стреляет глазами на все четыре стороны. А так ничего, хорошая девушка. Рядом с ней Цвета Драганова, а рядом с Цветой — Райка-поповиа… Этих я и на двадцать пловдивских красоток не променяю. Смотри, какие у них белоснежные шеи, ну прямо лебединые. Как-то раз мой Цанко сказал, что если одна из этих девок позволит ему поцеловать ее в шею, так он ей подарит свой виноградник на Малтепе… За это я его, нечестивца, хватила кочергой… А видишь ту, что справа от толстой Стайки? Это дочь Кара-Велюва — самая богатая невеста. К ней пятеро лучших женихов сватались, да отец ее не отдает… Держит при себе, суслик… Он ведь на суслика похож… Отсохни у меня язык, если Иван Недялков ее не увезет… А вон там и Рада Милкина; она песенница: поет, ни дать ни взять соловушка на нашей сливе, только жаль, неряха. Ну ее к богу; мне больше по душе Димка Тодорова, та, что сидит у скамьи; смотри, какая она хорошенькая да нарядная. Будь я парнем, непременно бы к ней посваталась. Хочешь, тебя посватаю? Уж больно у нее глаза хороши, чтоб ей пусто было… А рядом с нашей Донкой сидит Пеева дочка. Она тоже красивая и работящая, ничего не скажешь, не хуже нашей Донки. И голосиста, как Рада Милкина, а смеется — ну что твой колокольчик, заслушаешься.

Так, стоя в темноте рядом с Бойчо, Цанковица напоминала Беатриче из «Божественной комедии», когда она показывает Данте всех обитателей ада поочередно и рассказывает их историю.

Огнянов слушал в пол-уха бесконечные объяснения Цанковицы; он был целиком поглощен самим зрелищем и не очень нуждался в его толковании. Девушки посмелее лукаво подшучивали над парнями, заливаясь веселым смехом. На мужской половине тоже раздавался громкий смех, и отсюда летели стрелы, пущенные в представительниц болтливого пола. С обеих сторон градом сыпались шутки, насмешки, остроты, а порой вольное словцо вызывало непринужденный хохот парней и румянец на щеках девушек, даже самых загорелых. Цанко тоже принимал участие в общем веселье, Цанковица же хлопотала по хозяйству, готовя угощение. Донка то вставала с места, то снова садилась.

— Будет вам хохотать, лучше спойте! — весело крикнула хозяйка, покинувшая Бойчо, чтобы пойти посмотреть стоявшую на огне кастрюлю, в которой варилось кушанье для гостей. — Рада, Станка, затяните-ка песню, чтобы парням стыдно стало. Эти женихи гроша ломаного не стоят, коли они петь не хотят.

Не дожидаясь повторения просьбы, Рада и Станка запели песню, и ее подхватили девушки, разделившись на две группы. Одна, состоявшая из лучших песенниц с высокими голосами, пропев стих, умолкала, другая вторила первой:

Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, да слюбилися,

Добро-ле, подружилися, добро-ле, с малолетства.

Добро-ле, повстречалися, добро-ле, как-то вечером,

Добро-ле, да на улице, добро-ле, темной улице,

Добро-ле, да сидели, добро-ле, говорили.

Добро-ле, ясный месяц, добро-ле, рог свой выставил,

Добро-ле, звезды небо, добро-ле, сплошь осыпали,

Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, не расходятся.

Добро-ле, сидят рядышком, добро-ле, все беседуют.

Добро-ле, вода в ведрах, добро-ле, льдом покрылася,

Добро-ле, коромысло, добро-ле, встало явором,

Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, все милуются.

Девушки кончили петь, и посыпались похвалы парней, которым эта любовная песня понравилась, потому что каждый считал, что она спета для него. Иван Боримечка не спускал глаз со Стайки Чониной.

— Вот пойдем по домам, проверим эту песню! — громогласно изрек он.

Девушки расхохотались, насмешливо поглядывая на Боримечку.

Он был как утес: рост гигантский, сила богатырская, лицо скуластое, рябое и простодушное. Петь он любил до страсти, а голос у него был под стать его телосложению. Боримечка рассердился. Молча отойдя в сторону, он внезапно залаял, как старая овчарка, прямо над головой у девушек. Девушки взвизгнули от испуга, потом рассмеялись. Те, что были посмелее, принялись его дразнить. Одна девушка запела:

Иване, голубь ты сизый,

Иване, тонкий ты тополь…

Все расхохотались.

Другая подхватила:

Иване, медведь худущий,

Иване, как шест длиннущий…

Снова послышались хихиканье и смех. Иван вспыхнул. Тупо и удивленно глядя на толстощекую Стайку Чонину, которая так нелюбезно высмеяла своего вздыхателя, он раскрыл рот, напоминавший пасть удава, и заревел:

Пейкина тетка молвила:

«Пейка, Пейка, голубушка,

Слышно, болтают люди все,

Люди, соседи ближние,

Что ты румяная, пышная,

Да толстая, да тяжелая

От батрака от дядина».

«Тетя, милая тетечка,

Пусть болтают, что вздумают

Люди, соседи ближние.

Я пышная и румяная,

Я полная и тяжелая

От батина хлеба-соли,

От сытной его пшеницы.

Пока я тесто мешаю, —

Винограда корзинку съедаю

Да ведро вина выпиваю…»

Это была злая насмешка, и Стайка смутилась. Щеки ее покраснели так, что казалось, будто их густо нарумянили. Злорадное хихиканье подружек больно задело ее. Некоторые насмешницы с притворным простодушием спрашивали певца:

— Как же это можно, — и виноград есть, и вино пить? Врет эта песня.

— Да уж что-нибудь одно, — песня врет или девушка врет, — ответил кто-то.

Ядовитый намек привел в бешенство Стайку. Она бросила мстительный взгляд на победоносно озиравшегося Боримечку и запела дрожащим от гнева голосом:

«Пейка, цветок во садочке,

Твои смешки да словечки,

Мои хожденья да просьбы, —

Не зря же все это было:

Давай поженимся, Пейка!»

«Йовко, ты черный работник,

Да кабы Пейка любила

Таких, как ты, свинопасов,

Свинопасов, худых подпасков,

Боярских грязных холопов, —

Горожу б из них городила,

Тебя б, дурака, положила

У самых дверей вместо камня.

На двор бы я выходила,

Телят бы я загоняла.

В грязи башмачки бы марала

Да об тебя вытирала!»

За смертельную обиду — страшное отмщение!

Стайка гордо оглянулась кругом. Слова песни ножом вонзились в сердце Ивана Боримечки. Выпучив глаза, он стоял как вкопанный, и казалось, будто его обухом но голове ударили. Раздался взрыв громкого, неудержимого хохота. Все с любопытством уставились на бедного Ивана. А он не знал, куда деваться от стыда и невыносимо оскорбленного самолюбия; на глазах его выступили слезы. Хохот поднялся пуще прежнего. Цанковица принялась журить молодежь:

— Это еще что за насмешки? Да разве можно парню и девушке так цапаться, вместо того чтобы ласкаться и ворковать, как голубки?

— Хороши голубки, нечего сказать! — пробормотала одна насмешница. — Один другого стоит, полюбуйтесь на них.

И веселые девушки снова расхохотались.

— Милые бранятся, только тешатся, — заметил Цанко примирительно.

Но Иван Боримечка, еще больше рассердившись, вышел из комнаты.

— Кто кого любит, на того и походит, — сказала Неда Ляговичина.

— А ты знаешь, Неда, — над кем люди смеются, тому бог помогает, — отозвался Коно Горан, двоюродный брат Боримечки.

— Ну-ка, молодцы, затяните-ка вы какую-нибудь старую гайдуцкую, чтоб сердца у вас поуспокоились, — предложил Цанко.

Парни дружно запели:

Бедный Стоян, бедняга!

На двух дорогах следили,

На третьей его схватили,

Веревки свои размотали,

Молодцу руки связали.

Привели беднягу Стояна

На подворье попа Эрина.

Есть у попа две дочки,

А третья — сношенька Ружа,

Ружа масло сбивала

У самой садовой калитки,

А дочки двор подметали,

Стояну они сказали:

«Братец ты, братец Стояне,

Наутро тебя повесят

На царском дворе на широком,

И казнь увидит царица,

Царица и царские дети».

И Руже Стоян промолвил:

«Ружа, сноха попова,

Не жалко мне своей жизни,

И белый свет уж не мил мне.

Юнак не жалеет, не плачет.

Только прошу тебя, Ружа,

Выстирай мне рубашку

Да расчеши мои кудри, —

Хочу одного лишь, Ружа:

Когда молодца повесят,

Чтоб рубашка его белела

Да чуб развевался по ветру».

Огнянов трепетно слушал конец этой песни.

«Этот Стоян, — думал он, — настоящий гайдук, легендарный болгарский гайдук. Смерть он встречает суровым спокойствием. Ни слова сожаления, раскаяния, надежды. Единственное желание — умереть достойно!.. Если бы теперешние болгары были такими героями!.. О, тогда бы я не беспокоился за исход борьбы… О такой борьбе я мечтаю, такие силы ищу… Уметь умирать — это залог победы…»

И тут зазвучали кавалы[79]. Мелодия, вначале нежная и грустная, постепенно крепла и ширилась; глаза музыкантов заблестели, лица их загорелись воодушевлением. Ясные звуки звенели, наполняя ночь первобытной, дикой песней гор. Они уносили душу к балканским вершинам и пропастям, они пели о тишине лесистых ущелий, о шелесте — листвы, под которой в полдень отдыхают овцы, о лесных травах, о горном эхе и вздохах любви в логу. Кавал — это арфа болгарских гор и равнин!

Как зачарованные, внимали все этой родной, близкой поэтической музыке. Цанковица, стоя у очага, слушала, не шелохнувшись, уперев руки в бока. Но больше всех восторгался Огнянов, — он чуть было не захлопал в ладоши.

Возобновились шумные разговоры, снова раздался смех. Упомянули имя Огнянова, и он стал прислушиваться. Петр Овчаров, Райчин, Спиридончо, Иван Остен и другие завели разговор о предстоящем восстании.

— Я уже совсем приготовился к свадьбе, жду только револьвера из Пловдива. Послал за него сто семьдесят грошей, — три барана продал, — говорил пастух Петр Овчаров, председатель местного комитета.

— Но мы не знаем толком, когда поднимут знамя. Одни говорят, что мы обагрим свои клинки на благовещенье, другие — на юрьев день, а дядя Божил откладывает дело до лета… — говорил Спиридончо, стройный, красивый парень.

— Подожди, пока закукует кукушка и зашумит дубрава… Впрочем, я готов хоть сейчас, — пусть только скажут.

— Да, наша Стара-планина многих юнаков укрывала и нас укроет, — проговорил Иван Остен.

— Петр, так, значит, учитель двоих ухлопал? Молодчина!

— Когда же он приедет к нам в гости? Поцеловать бы ту руку, что так ласкать умеет, — сказал Райчин.

— Он нас опередил, учитель-то, но мы постараемся его догнать. Мы в этих делах тоже смыслим, — отозвался Иван Остен. Иван Остен был богатырь и меткий стрелок. Убийство Дели-Ахмеда, совершенное в прошлом году, приписывали ему. Местные турки следили за ним, но пока безуспешно.

За ужином пили за здоровье Огнянова.

— Дай бог, чтоб мы скорее увидели его живым и здоровым… Берите пример с него, сынки, — проговорил Цанко, осушив миску вина.

— Спорю с любым, кто пожелает, — вмешалась нетерпеливая Цанковица, — что завтра раным-ранешенько он, как сокол, прилетит сюда.

— Да что ты говоришь, Цанковица? А я завтра еду в К.! — огорченно проговорил Райчин. — Если он приедет, вы его задержите до сочельника… Повеселимся на святках, кровяной колбасой его угостим.

— Что это за шум на улице? — сказал Цанко и, не допив вина, встал.

И в самом деле со двора доносились мужские и женские голоса. Цанко и его жена выскочили за дверь, гости тоже встали. Но Цанковица сразу же вернулась, очень взволнованная, и объявила:

— Вот и обтяпали дельце, дай им бог здоровья!

— Что такое? Что случилось?

— Боримечка увел Стайку. Все так и ахнули.

— Схватил ее в охапку, негодник, да и потащил к себе домой на плече, как ягненка.

Поднялся веселый шум.

— Да как же это получилось?

— Потому-то он и ушел раньше, а за ним — Горан, братецего.

— Подкараулил Стайку за поленницей у ворот, — объясняла Цанковица, — да и схватил! Вот жалей парня, а он девушку не пожалеет. Ну и Боримечка! Кто бы мог подумать!

— Уж если говорить правду, они — два сапога пара! — сказал кто-то из гостей.

— Она как откормленный сербский поросенок, а он — как мадьярский битюг, — шутил другой.

— Ну, совет им да любовь, а завтра выпьем у них красной водки, — сказал Цанко.

— И меня должны угостить; кому-кому, а мне полагается, — кричала Цанковица, — ведь я их, можно сказать, сосватала!

Немного погодя гости разошлись по домам веселые.