Тело означающее

По правде говоря, мы не знаем, не мыслим и даже не можем вообразить себе иного тела, кроме как означающего. И совершенно не важно, здесь ли это тело, является ли оно неким тут или вон там места, главное, прежде всего, чтобы оно действовало как наместник или викарий смысла. Мы способны представить себе только полностью истерийные тела,

столбенеющие от представления другого тела - тела-смысла, - в остальном же мы представляем их себе как " тела" здесь-покоящиеся, просто потерянные. В судороге означивания тело напрочь отрывается от тела - в пещере остается труп.

Временами это " тело" само есть то " внутри", где формируется или проецируется представление (ощущение, восприятие, образ, память, понятие, сознание), - и в этом случае " внутри" предстает (и предстает самому себе) как чуждое телу, то есть как " дух". Временами тело - это означающее внешнее, или " вовне" (" нулевая точка" ориентации и цели, исток и приемник отношений, бессознательное), и в этом случае " вовне" выступает сгустком внутреннего, доверху заваленной пещерой, переполненной интенциональностью. Так, тело означающее не перестает обмениваться внутренним и внешним, уничтожая протяженность в уникальном органоне знака, - там, где образуется и откуда заимствует форму смысл. Конкретные философские направления ничего особо не меняют: идет ли речь о дуализме " души" и " тела", о монизме " плоти" или о культурных и психоаналитических символизациях тела, тело всегда структурировано как возвращение к смыслу. Воплощение структурировано как декорпорация.

Вот таким способом, сообразно этой структуре или этому (со)стоянию, тело означающее не перестает себя выстраивать. Оно - инстанция противо-

речия par excellence. Или, скорее, так: через него и в нем существует всякое значение (например, телесность языка), значение располагается в его пределах, имея достоинство, равное одному лишь пещерному мраку, и, наконец, как всякий знак вообще, тело означающее образует преграду для смысла. Или, по-другому выражаясь, именно с него и начинается всякое значение, именно его на самом деле и толкует смысл, но тогда его собственное место " тела" становится более чем сокровенным местом бестелесной свойственности. Как бы то ни было, тело готовит себе ловушку из знака и смысла - и всеми своими частями в нее попадает. Если оно - знак, то оно не может быть смыслом: ему, следовательно, нужны душа или дух, которые были бы настоящим " телом смысла". Если тело - смысл, то тогда это не поддающийся расшифровке смысл его же собственного знака (мистерийное тело, то есть снова " душа" или " дух").

Тело означающее - весь корпус философских, теологических, психоаналитических и семиологиче-ских тел - воплощает лишь одно: абсолютное противоречие невозможности быть телом, не будучи при этом телом некоего духа, который его дезынкорпори-рует, то есть отторгает.

То же самое - не менее наглядно - демонстрирует литература. Поддавшись искушению, можно было бы

сказать, что если философия никогда не знала тела (отличного от духа), то в литературе, напротив, нет ничего, кроме тел (что можно утверждать и об искусстве в целом). Однако литература - по крайней мере та интерпретация литературы (и искусства), согласно которой она уже есть воплощенная философия..., - являет нам одно из трех. Либо вымысел, игру представлений, что, безусловно, трогает (страх и сострадание, смех и мимика), но сама эта трогательность признается мнимой, защищенной, отдаленной, короче говоря, " духовной" (настоящую проблему касания и в целом литературной и художественной чувственности, настоящую проблему эстетики еще предстоит в полной мере поставить - или чуть ли не так, - поскольку тела являются прежде всего означающими). Либо неистощимые ресурсы тел, самих по себе переполненных значениями, создаваемых единственно с тем, чтобы значить (словно из-за переизбытка философского рвения...): не говоря уже о телах Дон Кихота и Квазимодо, а также обо всех телах Бальзака, Золя и Пруста, есть ли вообще в литературе тела, которые не превращались бы в знаки? (Там, где таковые существуют, - и к этому я еще вернусь - мы покидаем пределы " литературы".) Либо, наконец, само производство (творение?) литературы, предлагающей себя лично и в полном объеме (en corps) (воспоминания, фрагменты, автобиография, теория), литературы непринужденной и натянутой, сверх-означающей - подобно тому

как " бьющееся в судорогах (наслаждающееся) тело" писателя 44 пишет рукой самого же писателя (вспомним Ролана Барта), - отчаянно вырабатывающей значения вплоть до их полной утраты и все же продолжающей их порождать.

Если и существует нечто иное, иное тело литературы по сравнению с этим означаемым/означающим телом, то, не образуя ни знака, ни смысла, оно не будет даже написано. Оно окажется письмом, если " письмо" указывает на то, что уклоняется от означивания и что в результате выписывается. Выписывание производится игрой не-значащего опространст-вования, когда слова, всякий раз заново, отделяются от смысла и отдаются во власть их протяженности. Слово, пока оно не поглощено без остатка каким-нибудь смыслом, остается в своей основе протяженным, находясь между другими словами, стремясь к ним прикоснуться, но при этом не присоединяясь к ним - а это и есть язык как тело.

Последнее допущение тела означающего - политическое. " Политическое тело" - тавтология или, во всяком случае, очевидный факт для всей традиции в целом, какие бы разнообразные формы оно ни принимало. Политическое основание покоится на абсолютном круговращении значений: сообщество располагает телом в качестве смысла, а тело - сообществом в качестве смысла. Следовательно, тело

располагает сообществом - его учреждением - в качестве знака, а сообщество располагает телом - телом короля или ассамблеи - в качестве знака. Таким образом, бесконечным пред-положением оказывается тело-сообщество, имеющее двоякое значение. С одной стороны, в целом смысл тела состоит в его органической близости самому себе, в его ощущаться и прикасать-ся, связанных с субъектом (res inextensa"): иначе говоря, смысл тела - в ощущении, полностью и абсолютно. Соответственно с другой стороны, индивидуированные тела сопринадлежат друг другу в общем теле, чья субстанция (опять же res inextensa) создает основу для разоблачения политической тайны. (Иными словами, при политическом режиме смысла нет никакой res extensa, никакого пространства для бъпь-между-нами или для быть-со-в-местно - и никакого пространства для тел, для их путей, встреч, неповторимых случаев, происходящих с ними, для их постов и положений на работе, при обмене и любом неопределенном отклонении от " общих условий". Поскольку этот режим себя исчерпал, возникает подозрение, что политика перестает быть заботой инкорпорированного смысла: скорее, она начинается и заканчивается телами. При этом дело не в том, существуют или же не существуют справедливость и несправедливость, равенство и неравенство, свобода и заточение: речь не идет о том, чтобы наделить данные вещи значением, речь идет о

том, чтобы дать им место [и места] и даже измерить [пусть они и безмерны]. Размеры жилища, мастерской, инструмента, время поездки на транспорте, траектория пути: hoc est политическая протяженность. Для большей ясности представьте себе под ледяным дождем в горах шестерых беженцев, держащих над своими головами единственное одеяло.)