Вхождения

Нам нужен некий corpus вхождений тела: вхождений словарных, языковых, энциклопедических - всех topoi 33, посредством которых можно было бы ввести тело, составив список всех статей о нем, указатель его мест, положений, планов и изгибов. Corpus оказался бы записью этой долгой прерывности вхождений (или же выходов: двери всегда имеют створки). Сейсмограф с неощутимо точньми зондами, чистая литература вторгающихся тел, доступ, эксцесс, отверстия, поры и проходы всех без исключения кож, шрамы, пупки, герб, части и поля, тело за телом, место за местом, вход за входом за выходом. Тело есть топика всех подступов к нему и входов, его тут/там, fort/da, его движений взад-и-вперед, глотков-и-плевков, вдоха/выдоха, зияющего в нем и замкнутого.

Итак, corpus возможен только в том случае, если имеется доступ к телам и если они не являются непроницаемыми, согласно определению, которое дает им физика. Ибо если это так, то corpus оказывает-

ся совокупностью ударов, броуновским движением сталкивающихся и разлетающихся в стороны частиц или молекул. Но так оно и есть. Тела непроницаемы для языков, а последние непроницаемы для тел, сами являясь телами. Каждый язык - твердый и обширный блок значений, partes extra partes, verba extra verba 34, компактные слова, непроницаемые друг для друга, а также для вещей. Таково и слово ТЕЛО, которое тут же прячет собственное вхождение, инкорпорируя его в свою непрозрачность. Corpus, corpse, K? rper, соrро 35, тело и крик, душа и тело, очертя голову, вернее тело.

Два тела не могут в одно и то же время занимать одно и то же место. А значит, вы и я-мы не можем быть одновременно в месте, где я пишу, и там, где вы читаете, где я говорю и где вы слушаете. Без разрыва не бывает контакта и взаимодействия. Факс проходит быстро: однако скорость относится к опространст-влению. У нас - у вас и у меня - нет никакого шанса коснуться друг друга, как нет и шанса коснуться вхождений тел. Дискурс обязан указывать на свой источник, на точку, откуда он исходит, на свое условие возможности и на приводящий его в действие рычаг. Но я не могу говорить оттуда, где вы слушаете, а вы - слушать там, откуда я говорю, и никто из нас не может слушать там, откуда говорит (и говорится).

Тела непроницаемы: проницаема одна лишь их непроницаемость. Подступ как стена, в которой нет

пустот. Может быть, corpus - это некое плотное письмо, набор глухих ударов и сдавленных синкоп прямо на необшитой стенке смысла? Слова, восстановленные прямо на губах, прямо на странице, на чернилах или на экране, возвратившиеся, не успев отбыть, не распространившие своих значений. Здесь не о чем рассуждать, нечего сообщать - кроме тела, тела и тела. Сообщество тел, отчаявшихся от записывания, успокоенных выписыванием. Сообщество чужих тел.

Необходим corpus - такой бесконечно простой: отработанный перечень тел, список их вхождений, речитатив, что сам доносится из ниоткуда и не столько даже доносится, сколько объявляется, записанный и повторяемый, как если бы я говорил: стопа, живот, рот, ноготь, рана, ударять, сперма, грудь, татуировка, питаться, нерв, трогать, колено, усталость... Разумеется, неудача не случайна. Тела абсолютно неприкосновенны. Каждое из них - это дева, весталка на своем ложе, и " девственный" не означает " закрытый", но означает " открытый". Девственно именно " открытое" - оно остается таким навсегда. Недоступной остается именно заброшенность - протяжение без входа.

И в этом - двойная неудача: провал, когда говоришь о теле, провал, когда о нем молчишь. Double bind", психоз. Единственным вхождением тела, единственным доступом, возобновляемым при каждом из таких вхождений, является приступ безумия.

Тело, corpus, corpus hoc - неизлечимое безумие. He расстройство, не бред, не мания, не меланхолия, являющиеся вполне обычными болезнями " души". Но гордое, неискоренимое, напряженное безумие - всегда неотвратимое во всей полноте своего присутствия, во всей полноте " я", а также " мы", во всей полноте " мгновения". Резкое размыкание в полном сосредоточении, размыкание полному сосредоточению. Опространствленный нервный сгусток, сплавляющий в сердцевине вещей все, что есть своего, и позволяющий себя присвоить только путем его же растяжения, только когда он становится при себе собственной чужбиной, только когда делает из смысла - своего смысла - вдобавок и нечто совершенно иное - протяжение, без которого смысл хотя и мог бы быть вполне осмысленным, но никогда и нигде не имел бы места. Через это безумие мы входим в тело, а через все вхождения тела - включая то, какое каждое тело и есть, - мы подступаемся к этому безумию.

Однако " приступа" не существует. Безумие тела - это не кризис, не патология. Безумие - это лишь отвязанная и растянутая бесконечность местоимения, которое стянуто в самом себе. Безумие есть подобное преподнесение места.

Для вас и для меня в одном и том же месте в одно и то же время не существует ни припадка, ни судороги, ни пены, ни местоположения. Нет ни тайны тела,

которая сообщалась бы нам, ни тайного тела, которое требовало бы разоблачения. Если что и " разоблачено", так это то, что тела более зримы, нежели всякое разоблачение.

Итак, я уже завершил разговор о телах - я еще не начинал его. Я не перестану высказывать это не-нача-ло, а оно - само тело данного слова, мой рот, моя рука, мой мозг - не перестанет об этом молчать. И молчать при всей той очевидности, к которой, однако же, не подступиться, ибо она не видна. Я закончу тем, что скажу тяжеловесно: тело есть то, что в стороне, - такова достоверность, которая возвращается к нему и которую оно нам не разрешает разделить с ним.

Эта скудная программа заранее известна. Притом что она - единственная разумная программа любого дискурса, посвященного " телу". Ставя " тело" в программу, мы ставим его в стороне. Кто может знать, вот в эту самую минуту, какое тело обращается - обращено - к каким другим? Кто, в эту самую секунду, может прикоснуться к телу слов, рассеивая бестелесное, делающее их словами?

Однако мы не утверждаем, что тела невыразимы и что подступиться к ним можно с помощью невыразимого. Тема невыразимого, или несказанного, всегда служит делу слова - то есть сказа - более высокого, более благородного, более тайного, молчаливого и возвышенного: чистое сокровище смысла, к которому име-

ет доступ тот, кто соединяется с Богом. Но " Бог умер" означает: у Бога больше нет тела. Мир больше не является ни опространствованием Бога, ни опростран-ствованием в Боге - он становится миром тел. Мир иной распадается как тело Смерти, как Воплощенная Смерть: гниение, при котором гибнет пространство, чистое сжатие, размельчение, растворение тела в пленительной невыразимости, кишащей тем, что не имеет имени ни в одном языке, - той запредельностью трупа, в чем Тертуллиан, Боссюэ и сколькие еще другие заставляют усматривать исход мира. Безымянный Бог исчезает вместе с тем, для чего не существует имени: он умирает в нем, оказывается мертвым, или Воплощенной Смертью, то есть вообще не телом.

Возможно, что вместе с телом Бога исчезли и все вхождения всех тел, все идеи, образы, истины, интерпретации тела - и что на нашу долю достался лишь анатомический, биологический и механический корпус. Но даже это, это именно и означает: тут - мир тел, мирность тел, а там - усеченный дискурс, бестелесное, смысл, чья направленность, чьи входы и выходы не поддаются больше расшифровке.

Таково отныне условие смысла: отсутствие входов и выходов, опространствование, тела.

Следует продолжать говорить о том, что уже невозможно сказать. Нельзя не продолжать прижимать слово, язык и дискурс к этому телу, поддерживая не-

определенный, прерывистый, тайный и все же настойчивый контакт. Где-то, тут или там, можно в этом не сомневаться, произойдет рукопашная схватка (un corps a corps) с языком, рукопашная схватка со смыслом, из которой, тут или там, может возникнуть показ тела касаемого, называемого, выписываемого вне смысла, hoc enim" 37.