Corpus, анатомия

Из раны вытекает смысл, капля за каплей, ужасно, смехотворно, - но, может быть, даже спокойно,

если не радостно?

Это тот самый вопрос, какой и ставит обескровленный рассвет, брезжущий над миром тел. Сумеем ли мы справиться с этой утратой смысла, обретем ли смысл этой утраты - но без уступок и без обмана? Сумеем ли достичь того, что уже простирается и открывается отправляясь от нее? А именно - мира тел, каким его высвобождает или пропускает продырявленный финал органона смысла?

Сумеем ли мы для начала, к примеру, понять, что эта утрата тела-смысла - образующая собственно наше время и дающая ему его пространство - хотя и '. причиняет нам страдания, но не погружает все же в страх? Ибо страх страшится как раз отсутствия смысла. Он есть его меланхолическое инкорпорирование или же истерийное (мистерийное?) воплощение, но

при всех случаях он придает смыслу его смысл страха. Страх дается как смысл и, наконец, он сам служит еще одной формой невероятной концентрации, той формой-пределом, где и следует вообразить исполненный страха Святой Дух (утративший святость?). Однако страдание не дается как смысл. Мы страдаем, поскольку организованы для смысла, и его утрата ранит нас, режет по живому. Но страдание образует смысл утраты не больше, чем утраченный смысл. Страдание есть лишь его лезвие, ожог, наказание.

Здесь, в точке страдания, может быть только один " субъект" - разомкнутый, рассеченный, анатомированный, деконструированный, разобранный, разжавшийся. Рассвет опространствления, сама ясность, риск и шанс ареальности в качестве того, чему мы показаны и что показывает нас, в качестве некоего мы - в качестве мы-мира.

Более пяти миллиардов человеческих тел. Скоро их будет восемь миллиардов. Не говоря о других телах. Человечество становится осязаемым', но то, что можно потрогать, это не " человек вообще", это отнюдь не родовое существо. Мы говорим о его не-ро-довой, не-обобщаемой природе. Мы устанавливаем модальную, частную онтологию его з<)есь-бытия, его бытия-в-качестве-тут-и-там, его здесь-покоится-прах, его движений туда-и-обратно. Что это за разомкнутое пространство между восемью миллиардами тел и в каждом из них, между фаллическим и цефа-

лическим, между тысячью складок, положений, падений, бросков, разрезов каждого из них? Что это за пространство, где они соприкасаются и друг от друга отталкиваются, так что ни каждое из них по отдельности, ни все они вместе не могут быть поглощены чистым, пустым знаком самого себя или телом-смысла? Шестнадцать миллиардов глаз, восемьдесят миллиардов пальцев: чтобы видеть что? чтобы касаться чего? И если это только для того, чтобы существовать и быть этими телами, чтобы видеть, трогать и обонять тела этого мира, то чтб сумеем мы изобрести, дабы восславить их число? Сможем ли мы хотя бы его помыслить, когда мы так устали от раны, когда всего лишь устали?

Все возможно. Тела сопротивляются, эти твердые partes extra partes. Сообщество тел сопротивляется. Благодать одного преподносящего себя тела все еще возможна, как все еще доступна анатомия страдания - не исключающая и неповторимой радости. Тела требуют опять, повторно, сотворения. Не воплощения, какое наполняет духовной жизнью знака, но появления на свет и (со)разделенности тел.

Не тела, использованные для производства смысла, но смысл, раздающий и разделяющий тела. Вместо семиологического, симптоматологического, мифологического и феноменологического опустошения тел - опустошение мысли, письма, выданных и отданных телам. Письмо corpus'a как разделение тел,

разделяющее их бытие-телом, но не означивающее его, им разделенное, а значит, отделенное от самого себя, от своего же смысла, выписанное по всему своему записыванию. Именно это в конечном счете в мире тел и выражается словом " письмо": тело, анатомированное таким смыслом, который не предъявляет значение тел и уж тем более не сводит тело к собственному знаку. Но этот смысл открыт, подобно " чувственным" смыслам, или, скорее, открыт их открытость/о, показывая их бытие-протяженность, - процедура означивания самого опространствления, в свою очередь способная опространствлять.

(И все-таки она неизбежно будет порождать значения. Я повторяю: такова наша организация. Но бытие в нас, существование, которое мы приводим в действие, есть бесконечная конечная приостановка названной организации, хрупкий, фрактальный показ ее анатомии. Письмо немногого стоит, если это разбегание или же хаос значений: оно представляет ценность, лишь находясь в напряжении прямо на системе означивания. Иначе говоря, в напряжении [каким мы являемся] быть с тем, чем мы являемся. В том анатомировании организации, без которого мы не были бы смертными, но были бы не более чем Воплощенной Смертью. Это напряжение есть дополнительный смысл (extension), обозначенный в нашей традиции " телом".)