Допустим, мы будем писать тело

Допустим, мы будем писать не о теле, но само тело. Не телесность, но тело. Не знаки, не образы, не шифры тела, но опять-таки тело. Это была, и, вероятно, уже перестала быть таковою, одна из программ современности.

Отныне речь идет только о том, чтобы быть безусловно современным 8, это уже не программа, а необхо-

димость, насущная потребность. Почему? Включите телевизор, и вы поймете почему: по какой-то трети или четверти земного шара циркулирует небольшое число тел (и это не тела, но скорее плоть, кожа, лица, мускулы - сами тела в большей или меньшей степени сокрыты: в больницах, на кладбищах, на заводах, иногда в кроватях), однако остальная часть мира занята как раз телами - это все более и более многочисленные тела, постоянно приумножающееся тело (зачастую голодное, подавленное, истерзанное, беспокойное, но иногда смеющееся, танцующее).

Тело и таким способом бытует на границе, на пределе: оно приходит к нам из дальнего далека, горизонт - это его подступающая множественность.

Писать: касаться крайнего предела. Как тогда коснуться тела, именно коснуться, а не наделять его значением или что-то с его помощью обозначать? Появляется соблазн ответить сразу: это или невозможно, ибо тело противится записи, или речь идет о том, чтобы подражать телу прямо на поверхности письма либо слить тело непосредственно с письмом (танцевать, кровоточить...). Очевидно, что ответы эти неизбежны - хотя и поспешны, недостаточны, условны: оба они, по сути своей, стремятся прямо или косвенно означить тело в качестве отсутствия или присутствия. Но письмо не есть означивание. Мы спрашивали: как коснуться тела? Наверное, невозможно ответить на

это " как? ", если понимать его технически. Однако нельзя не сказать, что прикосновение к телу, касание тела, наконец, просто касание, - все это постоянно происходит в письме.

Но это происходит, наверное, не столько в письме, как если бы письмо обладало неким " внутри". Хотя на кромке, на границе, на острие, на крайнем пределе письма только это и происходит. Итак, письмо имеет свое место на границе. Значит, если что-то и случается с письмом, то это есть не что иное, как касание. Точнее: касание тела (или, скорее, того или иного неповторимого тела), осуществленное бестелесностью " смысла". И следовательно, превращение бестелесного в то, что касается, трогает, или - преобразование смысла в прикосновение.

(Я и не думаю оспаривать, что я далек от восхвалений в адрес сомнительной " трогательной литературы". Ибо хотя я и умею отличать письмо от розовой водицы, я не знаю такого письма, которое не трогало бы. Вернее, это связано не с письмом, а с отношением, с выставлением в показе', как мы об этом скажем ниже. Письмо по существу касается тела.)

Но речь совсем не идет о том, чтобы сообщаться с границами и пытаться мысленно представить невесть какие фигуры, что записывались бы на телах, или же невероятные тела, что вплетались бы в буквы. Письмо касается тел по абсолютной границе, отделя-

Нам неведомо, что за " письмо" и что за " выписывания" должны появиться из этих мест. Что за диаграммы, сетки, топологические пересадки, что за географии множеств.

Действительно, приходит время писать и мыслить это тело в той бесконечной отдаленности, которая и делает его нашим, которая приводит его к нам из области более далекой, чем область наших мыслей: это показанное тело народонаселения мира. (Отсюда - потребность, какую в данный момент мы просто не в состоянии расшифровать: тело это требует письма, народного мышления.)