О ложных мнениях

Разумному человеку всего более тягостно лишённое разума.

Есть общие понятия, по поводу которых все люди едины во мнении и никто не станет спорить. Отчего же споры, ссоры, распри и войны? От приложения этих общий понятий к каждому конкретному случаю. Справедливость и здравомыслие – наиважнейшие вещи, и никто оспаривать этого не станет. Но вот справедлива, правильна ли та или иная отдельная вещь? По этому-то поводу и кипят страсти, по этому поводу и льётся кровь. Избавимся от этого позорного невежества, научимся безошибочно применять эти понятия в каждом отдельном случае – и не будет больше ни споров, ни войн. Ахилл и Агамемнон будут едины во взглядах.

Не вещи причиняют людям беспокойство, а их мнения о вещах. К примеру, смерть ни в коей мере не является злом, ведь будь она таковым, Сократ считал бы её злом. Но вот мнение людей о смерти, которое гласит: смерть есть зло, оно-то и является злом. А потому, если мы встревожены, грустны или омрачены, не будем искать других виноватых, помимо самих себя, ведь такие уж мы позволяем себе иметь мнения о вещах внешних.

Знавал я одного человека, который, воскорбев о несчастье своём, кинулся в ноги Гепафродиту⁵⁰ и сказал ему, что пред ним лежит несчастнейший человек на всём белом свете, что он совершенно разорён, что ему не на что жить, ибо у него осталось всего лишь пятьдесят тысяч сестерциев.⁵¹ И что, ты думаешь, ответил на это Гепафродит? Полагаешь, он посмеялся над этим глупцом? Как же! Он со всей серьёзностью изрёк: «О, жалкий человек! Почему же ты мне раньше не сказал о своём несчастье? Откуда у тебя силы терпеть такое бедствие, не наложив на себя рук!»

По поводу каждой являющейся тебе вещи помни, что тебе следует вернуться в самого себя и там найти, какая у тебя имеется способность, чтобы хорошо пользоваться этой вещью. Если ты видишь красивую девушку или, соответственно, юношу, то применительно к этой вещи ты найдёшь способность, которая зовётся сдержанностью; если это какая-то неприятность, какая-то работа, в твоём распоряжении отвага и терпение; если это оскорбления и брань, ищи в себе смирение и покорность. И так по каждому поводу, приучись призывать на помощь ту способность, что дала тебе природа, дабы с ним бороться, и тогда воображение и страх не смогут взять над тобой верха.

Ты вот целиком и полностью согласен с философами в том, что нужно быть твёрдым и постоянным в своих решениях. Одна только беда: всё упорство ты направляешь к тому, чтоб оставаться твёрдым в своих ложных мнениях, ошибках и безумстве. Но, друг мой, самое главное здесь не твёрдость, а то, чтобы решения были хороши, а мнения соответствовали истине вещей; а это значит, что и те и другие должны быть приняты с осторожностью и в согласии с правдой и разумом. Я тебе говорю, что у человека должно быть упорство, но нужно, чтобы это было упорство здорового человека, упорство сильного и мужественного атлета, а не упорство психопата. Ведь то, в чём упорствуешь ты, не здоровье, а болезнь.

И как нам не делать ложных выводов, как не заблуждаться? Ведь нас учат этому с самого детства. Кормилица выводит нас на прогулку, мы спотыкаемся о камень и принимаемся плакать. Вместо того чтобы выбранить нас, она укоряет камень и пинает его ногой. Но, бессмертные боги, чем виноват этот бедный камень? Должен ли он был угадать, что мы о него споткнёмся и откатиться в сторону, дабы сего избежать? Когда мы несколько подросли, и случись нам, выйдя из бани, не застать ужин готовым, мы начинаем негодовать, выходить из себя; и наставник наш, вместо того чтобы выговорить нам за нашу необузданность, сам тоже принимается браниться и даже бьёт повара. Друг мой, разве тебя взяли наставником повару, а не ребёнку? Умеряй же порывы своего воспитанника, обуздывай его нетерпение. И когда мы уже люди взрослые и занимаем ответственное положение, мы, что ни день, даём примеры всё того же безрассудства. Вот почему мы проживаем жизнь детьми и умираем несмышлёнышами. Ведь что значит быть ребёнком? Как в грамоте ребёнком называют того, кто не умеет ни читать, ни писать или делает это плохо, так и в жизни ребёнком называют того, кто не умеет жить и придерживается вздорных мнений.

Если разум, который должен налаживать все и вся, сам оказывается разлажен, то кто же тогда наладит его самого?

Глупцы неисправимы, потому что, как говорит пословица, «глупца легче на тот свет отправить, чем хоть малость в чём-то исправить».

Не нужно бояться ни бедности, ни изгнания, ни тюрьмы, ни смерти; нужно только бояться бояться.

Когда садишься на корабль и видишь перед собой только небо и море, эту огромную массу воды, тебя окружающей, ты пугаешься так, словно в случае кораблекрушения, тебе придётся проглотить это море целиком, тогда как на самом деле довольно и трёх вёдер, чтобы ты утонул. Точно так же и при землетрясении ты воображаешь, будто весь город тебе свалится на голову, тогда как с тебя довольно и одного кирпича. О, жалкий раб мнения!

«Ах, когда-то я ещё увижу Афины и Акрополь!» Друг мой, разве ты можешь увидеть что-нибудь более прекрасное, чем небо, солнце, луна, звёзды, земля под ногами и море перед глазами? Если ты так удручён из-за того, что не видишь всего лишь Афин, что будешь ты делать, когда в конце концов утратишь возможность видеть и самое солнце?

Мы все боимся смерти тела, но боится ли кто смерти души?

Друг мой, не хочешь ли ты наконец повзрослеть, чтобы питаться не грудным молоком, но серьёзной пищей? Неужели ты всё ещё хочешь плакать и с криком тянуться к сиське кормилицы, неужели тебя всё ещё услаждают сказки и песни, которыми она тебя убаюкивает?

Наши мнения служат нам правилом и мерой для наших действий и поступков. Что служит причиной несчастий Атрея у Еврипида? Мнение. А его Медеи, его Ипполита? Опять же мнение. А Эдипа у Софокла? Только мнение. И всегда мнение.^52-53

Парису представилось нужным похитить Елену, а Елене – последовать за Парисом. Если бы ещё и Менелай почёл за лучшее обойтись без неверной жены, то что бы из этого вышло? Мы бы остались без «Илиады» и «Одиссеи». Остальное я считаю несущественным.⁵⁴

Если ты считаешь, что для Париса было большим несчастьем, когда греки вошли в Трою, предали всё огню и мечу, убили всю семью Приама и увели женщин в плен, то ты, друг мой, сильно ошибаешься. Великое несчастье приключилось с Парисом, когда он утратил стыд, скромность, нарушил верность и гостеприимство. Точно так же несчастье с Ахиллом случилось не тогда, когда был убит Патрокл, но когда он впал в гнев и когда принялся оплакивать Бризеис и забыл, что он явился на эту войну не за тем, чтобы заводить себе любовниц, а за тем, чтобы вернуть жену её законному мужу.

Ты, конечно же, видел ярмарку, на которую съезжаются люди со всех окрестных земель. Одни попадают туда, чтобы купить, другие – чтобы продать. Мало там оказывается таких, что явились туда из одного любопытства, дабы поглядеть на саму ярмарку и поинтересоваться, почему она случается и кто всё это придумал. Точно так же и с этим миром. Все люди приходят сюда либо продавать, либо покупать. Мало таких, которые находятся здесь, чтобы восхищаться великим зрелищем этой вселенной, чтобы узнать, что такое этот мир, кто его создал, почему и как он им управляет, ибо не может такого быть, чтобы мир сей не был кем-то создан и кем-то не управлялся. Ни город, ни отдельный дом не могли бы существовать без строителя и весьма быстро придут в негодность, если ими не управлять. А кто-то хочет, чтобы столь необъятная и восхитительно устроенная машина, как этот мир, возникла и продолжала существовать по чистой случайности! Нелепое допущение. Есть, стало быть, некто, кто её создал и кто ею управляет. Кто же это, и как он ею управляет? И мы сами, также его произведение, кто мы есть? И почему мы есть? Очень мало людей, предающихся таким размышлениям, людей, которые, восхитившись творением и благословив мастера, уходят отсюда довольные. Но стоит им обнаружить себя, как они сразу же становятся предметом насмешек для всех остальных, наподобие того, как праздные посетители оказываются жертвами зубоскальства торговцев, коих те почитают зеваками. Оно и понятно: обладай скоты способностью речи, как бы потешались они над всяким, отвращающим морду от пастбища!

Ты оказался проездом в этом городе, и пока корабль разгружается в гавани, ты говоришь самому себе: «Пойду-ка я погляжу на Эпиктета, да послушаю, что он скажет». Ты приходишь, видишь меня, и вот, собственно, и всё. Что значит беседовать с человеком? Не правда ли, это значит узнать его мнения и объяснить ему свои? У меня ошибочное мнение, избавь меня от него. Ты пребываешь в заблуждении, так терпи же, коль я тебя из него вызволяю. Вот что значит беседовать с философом. Ты же вместо всего этого являешься ко мне с визитом и, найдя свои труды напрасно потраченными, возвращаешься ни с чем назад. «Этот ваш Эпиктет – полное недоразумение. Стар, хром, да к тому же ещё слова из него не вытянешь!» Разве дело в этом? Вот так и устроены люди: подавай им говоруна витийствующего, а сами-то они все дни напролёт друг с другом как статуи: не стремятся себя узнать, понять один другого и хоть в чём-то улучшиться. Погоня за развлечениями да пустое любопытство – вот и весь предмет их забот и цель всех усилий.

Мудрец спасает свою жизнь, теряя её.

«Если б Сократ, – говоришь ты, – согласился тогда на побег, он мог бы ещё принести много пользы людям». Нет, друг мой, то, что Сократ сказал и сделал, отказавшись спасать свою жизнь и умерев за справедливость, людям гораздо полезнее всего, что он мог сказать и сделать после того, как спасся бы бегством.

Ты узнал несколько философских правил и вот тебе уже не терпится учить им других. А тебе не приходило в голову, что ты попросту изрыгаешь то, что ты толком не переварил, совсем как испорченный желудок изрыгает попавшее в него мясо? Усвой, мой друг, толком то, что ты узнал, пусть изменится состояние твоего ума – это и будет верный признак того, что умственная пища тобою вполне усвоена, а тогда уж учи других. «Но такой-то уже открыл свою школу, и я тоже хочу, чтоб у меня была школа». Жалкий раб! Разве школу открывают по прихоти или недоразумению? Нужно быть в зрелом возрасте, нужно придерживаться определённого строя жизни и иметь к тому же божеское призвание. Без этого ты всего лишь самозванец, который кощунствует. В лучшем же случае ты похож на врача, который обзавёлся лекарствами, но не знает как их применять и что ими лечить.

«Люди никак друг с другом не связаны, общество – всего лишь досужая выдумка; боги никак не вмешиваются в дела человеческие; и нет иного блага, кроме сладострастия и распутства». Вот и все нехитрые поучения философствующего сластолюбца. О, несчастный! Стоило ли тебе столько трудов положить, столько ночей глаз не смыкать, чтобы написать книги, содержащие подобную премудрость? Не лучше ль тебе было вместо того просто лежать в тёплой постели да и вообще вести жизнь червя, поскольку это единственная, коей ты счёл себя достойным? Послушать тебя, так благочестие и святость – лишь выдумка заносчивых людей и софистов. Справедливость – не более, как проявление слабости, стыдливость – просто откровенная глупость. С твоей помощью нет более ни отца, ни сына, ни брата, ни гражданина. Какое бесстыдство! Какая самонадеянность! Орест, осаждаемый чёрными фуриями, не зол как ты.

Как не во власти человека дать согласие на то, что ему представляется неверным, и отказать в нём тому, что ему представляется правильным, точно так же не в его власти отвергнуть то, что ему представляется хорошим.

Тот, кто утверждает, будто вор не тот, кто ворует, а тот, кто попадается, без сомнения, будет и сам воровать, если уверен, что об этом никто не узнает.

Если человеку культуры не хватает, а он имеет в чём-то преимущество перед остальными, или только воображает, что оно у него есть, то он становится совершенно невыносим. Его-таки распирает от гордости, и он неизменно злоупотребляет своим мнимым достоинством.

Вот ты идёшь в амфитеатр, но ты уже заранее решил, что хочешь, чтобы такой-то актёр, такой-то атлет был увенчан лавровым венком. Прочие же зрители хотят, чтобы победа досталась другому. Это несогласие с твоим мнением выводит тебя из себя: как же! ведь ты претор, и все, на твой взгляд, обязаны склониться пред твоим желанием. А что, разве у всех остальных нет своего мнения? Разве у них нет своих желаний? И разве нет у них точно такого же права возмутиться из-за того, что ты противишься их представлениям о справедливости? Если тебе дорого собственное спокойствие и не нужны споры и возражения, то желай, чтобы лавровый венок достался тому, кто им будет увенчан. А если ты так уж хочешь присудить его тому, кому тебе хочется, устрой игры и состязания у себя дома, частным порядком, и тогда, в своих собственных стенах, ты сможешь с полным правом провозгласить: «Такой-то победил на сегодняшних почётных состязаниях!» Но на людях не присваивай себе то, что тебе не принадлежит, пусть волеизъявление останется свободным.

Несчастье с людьми всегда случается из-за непредусмотрительности и самонадеянности. Люди так похожи на оленя, который спасается от летящего на него сверху орла и, увёртываясь, попадает вдруг в западню, в которой и находит свою кончину.

Ты вот утверждаешь, что доверие никак не совмещается с предусмотрительностью. Только ты ошибаешься: совместить их ты можешь. Просто предусмотрительность обрати на вещи, от тебя зависящие, а доверие – на те, что от тебя не зависят. Так ты проявишь и предусмотрительность, и будешь исполнен доверия, ведь, избегая благодаря благоразумию истинных зол, ты мужественно выдержишь мнимые бедствия, которыми тебя пытаются запугать.

Фелицион был глупцом, которого никто словом не удостаивал, а тут государь возьми и доверь ему попечение о своём паланкине. И вот уже Фелицион важная особа, да и слывёт умницей. От каждого только и слышишь: «Какую прекрасную речь произнёс сегодня Фелицион!» Ничего, вот подождите немного: монарх лишит его забот о своём паланкине – и ваш умник сразу снова станет для вас глуп, как пробка.

Вот тебе ещё конкретный пример, из коего сможешь судить о характере и нраве придворных. У Эпафродита, предводителя императорской когорты, был раб, отправлявший ремесло башмачника. Раб этот был так глуп и так неискусен, что, не зная, что с ним делать, Эпафродит продал его. И что же? Какой-то из слуг Нерона покупает его, и волей случая тот становится башмачником самого императора, и в конце концов – его фаворитом. На следующее утро Эпафродит первый перед ним угодничает. Эпафродита больше нигде не видать, он целыми днями сидит взаперти и рассуждает о важных делах с человеком, которого сам же и продал из-за его крайней глупости и никчёмности.

Весьма уважаемый человек – ныне он отправляет должность римского префекта по продовольствию, – возвращаясь из изгнания, по дороге в Рим нанёс визит мне. Красочно и с чувством он описал мне ужасы придворной жизни, заверил меня, что она ему до крайности противна, что он ни за что на свете не согласится вкусить её вновь и что ту малость времени, какую ему осталось провести на свете, он желал бы прожить в покое, вдали от дел, от шума и суеты. Я заверил его, что ничего подобного он не совершит, что стоит только ему очутиться в Риме, как он тут же забудет все свои благие намерения. И что если ему представится возможность сблизиться с императором, он ею непременно воспользуется. Уходя от меня, он сказал: «Эпиктет, если только услышишь, что я снова заделался придворным, то так и говори всем, что я самый последний на свете негодяй!» И что же из этого вышло? Прямо на подъезде к Риму он получает письмо от кесаря и сразу и думать забывает о своих клятвах и замыслах, вот уж он и самый первый усердник при дворе – так-то и исполнилось моё предсказание. «А что, – сказал мне кто-то, – ему, по-твоему, делать? Неужели же в праздности и лени провести остаток дней?» Ты что же, голубчик, полагаешь, что философ, что человек, проявляющий попечение о себе, ещё ленивее куртизана? Что его занятия не так важны и не настолько серьёзны? Право слово, каких олухов терпит земля!

Я не порицаю ни красноречия, ни уменья хорошо писать, я порицаю лишь то, если этими талантами дело и ограничивается, ведь есть вещи более важные и серьёзные.

Уважение, оказываемое тем, кто может причинить вред, подобно алтарю лихорадке, воздвигнутому посреди Рима. Её почитают, потому что боятся.

Один человек пришёл узнать моё мнение о своём намерении вступить в коллегию жрецов Августа в Никополисе. «Вот уж, почтеннейший, – говорю я ему, – с какой стати? Труд, право, напрасный». – «Да как же, – говорит, – ведь моё имя будет увековечено, его занесут в реестры!» – «Тогда напиши его на камне, оно пребудет ещё дольше. К тому же, кто будет о тебе знать за пределами Никополиса?» – «Да ведь я буду носить золотую корону!» – «Если в этом твоё стремление – корона ради короны, то лучше уж сплети себе корону из роз, она легче золотой, да и более тебе к лицу».

Философия, считают многие, путь долгий и мучительный. Вы, друзья мои, ошибаетесь. Не такой уж он долгий, ведь чему может научить нас философия? Следовать повелениям Божьим, умерять свои желания, правильно пользоваться своим мнением и не позволять сбивать себя с толку. Вот если говорить о том, кто есть Бог, что такое желания и мнения, то это и впрямь будет долгий разговор. Но разве философы, наставляющие вас относительно того, что такое наслаждение, так уж кратки? К примеру, Эпикур говорит вам: «Благо человека заключается в его теле». Скажи же мне тогда, что такое тело, что такое душа, что составляет нашу сущность – и вы увидите, что это не короче всего остального.

Что это, приятель, ты ступаешь так, словно аршин проглотил? «Мне угодно, чтобы прохожие восхищались мной; пусть со всех сторон мне будет слышен восторженный шёпот: «Вот идёт великий философ!» Каковы же те люди, восторгов которых ты добиваешься? Не те ли самые, о которых ты говорил как о глупцах? Значит, тебе приятно восхищение глупцов? Тогда ты самый первый из них!

«В амфитеатре я желаю сидеть на сенаторской скамье!» – Боже правый! Ты совсем себя не бережёшь. К тому же тебе надо изрядно торопиться: желающих там оказаться и без тебя хватает. – «Но ведь иначе представление мне будет плохо видно». – Ну, так и не смотри на него, какая в самом деле необходимость в том, чтоб ты его видел? А если тебя так влечёт желание посидеть на той скамье, так дождись тогда, пока все уйдут. Когда зрелище закончится, ты всласть насидишься на своей любимой скамейке.

Люди охотно прощают ошибки, которые совершают сами. Так случилось оно и со мной. Курций Руф как-то раз меня в чём-то упрекнул. Я ему ответил: «Ну и что, от этого ведь капитолий не сгорел?» – «Несчастный, – говорит он мне, – дать такого маху по подобному поводу – это хуже, чем спалить капитолий!»

Людей надо избавить только от двух вещей: от самонадеянности и от безразличия.

Стоит тебе только сказать себе, что счастье возможно лишь в Риме, в одних только Афинах – как ты пропал! Потому что отныне, где бы тебе ни довелось быть, ты останешься глубоко несчастным, будучи лишён права вернуться в сии заманчивые места; а случись тебе вновь попасть туда, то неуёмная радость, захлестнувшая тебя, может тебя и вовсе доконать. Избегай, стало быть, восклицаний вроде этих: «Как прекрасен Рим! Как восхитительны Афины!» Помни, в самом деле, что счастье куда прекраснее и восхитительнее. И сколько хлопот в этом самом Риме, ведь, чтобы жить в нём, скольких людей тебе приходится обхаживать! Не следует ли тебе притти в восторг от того, что все эти хлопоты и заботы ты променял на подлинное счастье – быть самим собой и знать всему цену?

Ничто великое и прекрасное не совершается во мгновение ока, не случается единым махом. Ведь даже винограду или финикам нужно время, чтобы стать самими собой. Если ты в разгар зимы скажешь мне: «Мне хочется смокв, подай их мне!», я тебе отвечу: «Всему своё время, почтеннейший, всему свой черёд. Тебе придётся подождать, ведь смоквы не родятся сами собою, затем им нужно вырасти, и, наконец, – созреть. А ты хочешь, чтобы плоды сразу и вдруг явились в готовом виде по первому твоему зову. Это и не разумно, и не справедливо».⁵⁵

Коли и впрямь хочешь преуспеть в постижении мудрости, откажись от суждений вроде следующих: «Если я не буду заниматься своими делами, то быстро разорюсь и у меня не будет средств к жизни. Если я не накажу своего слугу, он станет совсем нерадивым». Ведь лучше прогнать все заботы и страхи и потом умереть с голоду, чем прозябать посреди изобилия и роскоши со страхами и печалью. Пусть лучше слуга твой сделается нерадивым, чем ты, выбранив его, из-за этого станешь жалким. Начни, стало быть, с мелочей: кто-то разлил твоё масло, кто-то украл у тебя вино; скажи обо всём этом: это цена, которой покупается спокойствие; это цена, которую приходится платить ради обретения свободы. Ведь ничто не достаётся даром. Когда зовёшь слугу, то помни, что он может тебя не слышать; более того, что он может не делать того, что ты ему велел. Ты скажешь мне, что твой слуга дурно истолкует твоё терпение и станет совсем неисправим – именно так, зато тебе это всё пойдёт на пользу, потому что таким способом ты научишься избегать волнений и беспокойств.

Мы можем узнать намерения природы в отношении нас через вещи, относительно которых между нами не появляется разногласий. К примеру, слуга твоего соседа разбил хрустальный кубок, или что-нибудь ещё; ты, чтобы хоть как-то утешить его, непременно ему скажешь, что это, мол, дело обычное, житейское. Знай, стало быть, что когда разобьют кубок у тебя, ты должен оставаться таким же спокойным, как был, когда пострадал кубок соседа. Примени это правило к вещам более важным. Когда у кого-то умирает сын или жена, то нет советчика, который бы не сказал ближнему, что все люди смертны. Но когда у такого советчика умирает его сын, или его жена, то от него только слышно, что стоны, плач да стенания: «О, горе мне! Какое несчастье меня постигло»! А ведь ему стоило бы вспомнить, как он держал себя, когда дело касалось других, чтобы и сейчас проявить твёрдость, и это было бы правильно.

Тебе хочется быть увенчанным лаврами как победителю олимпийских игр? Да, пожалуй, и мне тоже – ведь чести много. Но прежде всё же рассмотри, что предшествует и что следует за столь славным событием. После этого рассмотрения можешь уж смело приступать к делу. Так что же потребуется от тебя ради стяжания сих лавров? Прежде всего, придётся тебе придерживаться строгих правил и ограничений: не есть больше, чем можешь; воздерживаться от всего вкусного; холодное пить лишь понемногу, да и то редко; напрочь отказаться от вина. А что же далее? А далее, в установленные часы, невзирая ни на что, и в жару и в холод, упорно заниматься упражнениями; короче говоря, без остатка вверить себя наставнику палестры, а заодно и врачу. И что же после всего этого? А после всего идти и сражаться на игрищах и там наглотаться множества пыли, получать иногда удары бича, а может быть, и оказаться раненым, лишиться ноги. А что потом? А потом, скорее всего, оказаться побеждённым. Приняв всё это во внимание, теперь ступай, коль хочешь, в атлеты. Одно твёрдо знай: без этого рассмотрения, без подобной предосторожности, ты всего только уподобишься детям, которые лишь шумят да кривляются: то они играют в борцов, то в гладиаторов, то дуют в трубу, то воображают себя трагическими актёрами. Без предварительного помышления то же получится и с тобой: ты будешь то атлетом, то гладиатором, то ритором, и, наконец, даже философом, а в глубине души ты ничем не будешь. Уподобившись обезьяне, ты будешь изображать всё, что делают вокруг тебя другие, и все вещи, тебя окружающие, будут привлекать твоё внимание и по очереди нравиться тебе. А всё потому, что прежде ты не рассмотрел и не обдумал того, чем ты хотел заняться. Ты устремился к этому делу без всякого понимания, из одной лишь прихоти и пустого каприза. Таким же образом некоторые, завидев философа или услышав, как кто-то сказал кому-то: «О, Евфрат хорошо говорит! Разве может с ним кто-то состязаться!», тотчас же сами хотят заделаться философами.

«Здоровье есть благо, а болезнь есть зло». Никудышное рассуждение, вздорные речи! Пользоваться здоровьем во благо – вот что такое добро, пользоваться им во зло – самое настоящее зло. Пользоваться болезнью во благо – вот оно, добро, и пользоваться ею во зло – вот поистине зло. Благо можно извлечь буквально из всего, хоть из самой смерти. Так, Менекей, сын Креонов, не извлёк ли из своей смерти великого блага, принеся себя в жертву ради отчизны? Он проявил тем своё благородство, великодушие, верность, отвагу. А цепляйся он за жизнь, так лишился бы всех этих достоинств и лишь впал в пороки, им противоположные: в ничтожество, мелочность, неблагодарность и трусость. Отриньте же своих идолов из грязи, и, дабы стать свободными, откройте глаза свету и истине!

Я не спрашиваю у вас рекомендательных писем, приберегите их для глупцов и невежд. Вот вам образец такого письма: «Рекомендую вам сей труп – это поистине сгусток крови, который ещё не запёкся». Именно так следует рекомендовать человека, у которого не хватает ума понять, что не во власти другого сделать его несчастным.

«Ты хочешь от меня рекомендательного письма?» – изумился Диоген просьбе одного чудака и ответил ему так: «Тот, кому ты просишь меня написать похвалы на твой счёт, и без меня первым делом увидит, что ты человек. И если он разбирается в людях, то увидит ещё, что ты за человек – добрый или злой. А если он в людях не разбирается, то, напиши я ему хоть сто писем, он тебя лучше от того не узнает. Золотая монета сама себя рекомендует тому, кто достаточно знает толк в золоте, чтобы отличить его от подделки. Твоя задача – лишь быть такой золотой монетой!»

Невозможно, чтобы я не совершал ошибок; но весьма возможно, чтобы у меня постоянно имелось намерение помешать себе их совершить. И уже немалое дело, если это непрестанное внимание сокращает их число и избавляет нас от некоторых из них.

Когда ты говоришь, что исправишься завтра, знай: это значит лишь одно: что сегодня ты намерен оставаться бесстыдным, распутным, трусливым, вспыльчивым, завистливым, несправедливым, корыстным, коварным. Видишь, сколько зол ты себе позволяешь. «Но завтра-то я буду уже другим человеком!» А почему не сегодня? Начни сегодня готовиться к завтрашнему дню, иначе и завтра ты отложишь это ещё на потом.

На какое-то время ты перестаёшь неусыпно следить за собой, ты считаешь, что всегда можешь вернуться к этому, если тебе будет нужно. Ты заблуждаешься. Самая незначительная ошибка, который ты сегодня пренебрёг, завтра направит тебя к большей, и эта небрежность, повторяясь, создаст тебе привычку, от которой ты не сможешь отделаться.⁵⁶

От всего, что можно с пользой перенести на потом, можно ещё с большей пользой отказаться совсем.

Внимание необходимо во всём, вплоть до самих удовольствий. Встречал ли ты в жизни хоть какое-то дело, управиться с которым было бы проще благодаря рассеянности?

Те, кто утверждают, что истина непознаваема, сами же и отрицают это правило своим посягательством на истину. Ведь независимо от того, верно или ложно данное утверждение, оно является общеизвестной истиной.

Поистине власть имущий должен обладать незаурядными достоинствами, если люди привязаны к нему лишь из любви.

«Я хром, а что пользы в том, чтобы я был хромым?» О, жалкий раб! Нужно ли обвинять Провидение из-за дурной ноги? Ведь в чём больше смысла: в том, чтобы Провидение зависело от твоей ноги, или в том, чтобы твоя нога зависела от Провидения?

«Почему мне достался такой отец и такая мать?» Ну, дружок, разве до твоего рождения ты мог сказать: «Хочу, чтобы такой-то женился на такой-то и чтобы я родился у них!»? Если тебе не повезло с рождением, то разве не в твоей власти исправить его добродетелью?

Величие ума не измеряется его протяжённостью, оно измеряется верностью и истинностью суждений.

Я спрашиваю тебя, каких успехов добился ты в деле постижения добродетели, а ты тычешь мне книгой Хрисиппа, да ещё хвастаешь, будто понимаешь её. Несчастный, ведь это всё равно, как если б атлет, силу которого я хотел узнать, вместо того чтоб показать мне свои мускулистые руки и широкие плечи, предъявил свои гири и гантели. Так вот: точно так же, как если б я хотел увидеть, чего добился атлет своими гирями, я хочу увидеть, чего достиг ты с этой книгой Хрисиппа. Претворил ли ты его наставления, применил ли их в дело? Ты правильно, ты к должным предметам приложил свои страхи и опасения? Успех проявляется только в сам о м деле. Имеешь ли ты душу возвышенную, свободную, верную, стыдливую? В таком ли она пребывает состоянии, что ничто уже не может ни нарушить её покой, ни служить ей препятствием? Изгнал ли ты навсегда из жизни своей стенания, жалобы и недостойные восклицания вроде: «О, я несчастный! О, горе мне!»? Размыслил ли ты над тем, что такое тюрьма, изгнание, цикута? И можешь ли ты по всякому поводу сказать: «Мужественно пройдём и чрез это, ибо по сему пути призывает нас Бог!»?

Если взять предложение: «Занялся день; наступила ночь», то можно сказать, что оно вполне разумно, когда поделено на две части, и совершенно бессмысленно, если эти части соединены в одну, сложносоставную фразу. Точно так же и на пиру, куда тебя позвали, нет ничего бессмысленнее как желать и требовать всего для одного себя, нисколько не считаясь с другими. Когда, стало быть, тебя пригласят на обед, помни, что следует помышлять не столько о достоинствах и качестве блюд, которыми тебя угощают и кои возбуждают твой аппетит, сколько о достоинстве того, кто тебя призвал, и сохранять к нему внимание и почтение, коих он заслуживает.

Этот субъект доверил тебе свою тайну, и вот ты уже полагаешь, будто с твоей стороны долг вежливости, честности и справедливости доверить ему также свою. Если ты и впрямь так считаешь, то ты попросту осёл, дурак набитый. Вспомни-ка, чему ты так часто был свидетелем: тайный осведомитель, вырядившись обывателем, подсаживается к гражданину и после нескольких пустых фраз начинает дурно говорить о цезаре; гражданин, тронутый такой откровенностью, воображает, что слова собеседника могут служить залогом его верности, и изливает ему свою душу, также нелестно отзываясь о монархе, и тогда наёмник сбрасывает свою личину и тащит простака в тюрьму. Вот что случается каждый Божий день. У того, кто доверил тебе свою тайну, лишь маска и наряд честного человека. Впрочем, никакого доверия он тебе вовсе не оказывает, это лишь несдержанность языка: то, что он говорит тебе на ухо, он говорит также всем прохожим на перекрёстке. Это дырявая бочка, и твой секрет он будет хранить не больше, чем свой, если б таковой у него был.

Покажи мне, что у тебя есть стыд, преданность, постоянство, что ты не похож на бездонную бочку. Я не стану тогда дожидаться, чтоб ты доверил мне свой секрет, а первым попрошу тебя выслушать мой. Ведь кто откажется от слушателя, который к тому наш благожелательный и верный советник? Кто не ищет и с радостью не обретает преданного наперсника, готового разделить все наши беды и помогающего нам нести их бремя?

Видишь человека любопытного и хлопочущего о вещах посторонних, не находящихся в нашей власти? Можешь быть уверен, что он болтлив и охотно выдаст всем твой секрет. Чтобы заставить его говорить, к нему не нужно подносить ни пылающий факел, ни раскалённые щипцы. Улыбка продажной девки, малейшая милость от придворного, обещание должности или звания от вельможи, надежда получить в наследство какое-то имущество и тысяча других подобных вещей исторгнут у него твой секрет, и без особых хлопот.

Когда ты один, ты говоришь, что ты в пустыне; когда ты в большом свете, ты говоришь, что ты среди разбойников, воров, плутов. Ты жалуешься на родных, на жену, на детей, на друзей и соседей. А ведь если б ты был рассудителен, то, оказавшись в одиночестве, ты бы говорил, что ты на отдыхе, на свободе, что ты наслаждаешься собственным обществом и что ты подобен Божеству. И тогда среди людей, вместо того чтоб печалиться и называть общение с ними обузой, суетой, ты называл бы это праздником или общественными игрищами – и так всегда был бы доволен.

Неужели ты хочешь уподобиться скверным трагикам, которые могут петь только вместе с другими?!

Император даровал земле мир: прекратились войны, бои, разбой и пиратство. В любое время, во всякий час можно теперь куда угодно идти одному, ничего не боясь. Но разве во власти монарха даровать нам мир без болезней, без кораблекрушений, пожаров, землетрясений, ударов молний? Увы, даровать такой мир только во власти богов, и глашатай, обнародывающий сию радостную весть, есть разум. Тот, у кого в душе царит такой мир, не боится всю жизнь провести в одиночестве. ⁵⁷

Что делают дети, когда остаются одни? Они играют и развлекаются: строят из камешков и песка маленькие крепости, которые сами же потом разрушают. Таким образом, у них никогда нет недостатка в развлечениях. А разве того, что они делают по детской глупости, ты уже неспособен делать по мудрости лет? Вокруг нас повсюду хватает «песка» и «камешков». Впрочем, нам надо столько построить в себе и столько разрушить! Так что нам вовсе не стоит сетовать на то, что мы одни!

Ты жалуешься на одиночество, а что ты называешь одиночеством? Просто ли быть вне отношений с людьми или быть лишённым всякой помощи от них? А если подумать над тем, что человек иногда ничуть не менее одинок посреди целого Рима в окружении своих родных, друзей, соседей и толпы рабов? Не вид первого встречного разрывает покров одиночества, но именно вид человека добродетельного, преданного, готового притти на помощь. Да и точно ли ты один? Бог довольствуется собой и всё отыскивает в себе самом. Старайся на Него походить, ведь это целиком в твоей власти. Веди беседу с самим собой: тебе ведь ещё столько надо сказать самому себе и о стольком надо себя спросить! Зачем тебе кто-то ещё? Тебе не от кого ждать помощи? Нет у тебя ни отца, на брата, ни детей, ни друзей, ты всех их лишился? Но разве нет у тебя бессмертного Отца, который всегда заботится о тебе и окажет тебе всякую необходимую помощь?

Когда видишь кого-то в трауре и в слезах из-за смерти или отъезда сына или из-за потери имущества, смотри, чтобы воображение не сбивало тебя с толку, не позволяй ему убеждать тебя, будто этот человек действительно претерпевает серьёзные беды из-за вещей столь внешних. Сделай внутри себя такое различие: то, что его беспокоит и удручает, совсем не то, что с ним случилось, а только его мнение о происходящем, ибо на кого-то другого те же вещи не производят особенного впечатления. Если, однако, в том есть необходимость, не отказывайся плакать вместе с ним и сострадать ему в боли его своими речами; но остерегись, чтобы твоё сострадание не перешло тебе внутрь и чтобы ты не оказался понастоящему удручён.

Ты только что получил вести из Рима, и вот ты уже в печали и трауре. А с какой стати? Неужели возможно, чтобы то, что происходит в двухстах верстах от тебя, было в состоянии сделать тебя несчастным? Ведь скажи мне, на милость, какое несчастье может постичь тебя там, где тебя нет?

Когда тебе сообщают скверную новость, вспомни, что на самом деле она тебя не касается, так как она не относится ни к одной из вещей, находящихся в твоей воле. «Но мне предъявлено страшное обвинение, меня обвиняют в безбожии и безнравственности!» Ба! Да разве не в том же обвиняли и Сократа? «Но ведь меня могут приговорить к смерти!» А что, разве Сократа не приговорили к тому же? Пойми толком, что наказание бывает только там, где есть преступление. Эти две вещи нераздельны. Так что и не вздумай считать себя несчастным, коль за тобой нет никакой вины! Кто, по-твоему, был несчастнее: Сократ или же те, кто его осудил? Опасность, стало быть, грозит не тебе, она подстерегает исключительно твоих судей. И поскольку ты не можешь умереть виновным в преступлении, которого не совершал, то они, стало быть, могут приговорить к смерти только невиновного. Может ли быть доля ужаснее той, что они себе уготовят?

Ты раздосадован, что приходится покидать место столь прекрасное; вот ты уже стенаешь и готов разрыдаться. Выходит, ты несчастнее, чем вороны и галки, потому что те меняют климат и перелетают моря без стонов и сожалений по поводу мест, которые оставили. «Так ведь то ж глупые птицы!» А что, разве тебе боги дали ум, чтобы ты был несчастным? Неужели тебе более по нраву, чтоб люди уподобились деревьям, пустившим корни глубоко в землю и потому никогда не переменяющим места? «Но ведь я покидаю друзей!» Ба, весь мир полон друзьями, которые готовы быть тебе опорой и защитой. Ведь в нём живут люди, с которыми тебя соединила природа. Скажи, разве Одиссей, избороздивший все моря, не обретал себе в странствиях новых друзей? И Геракл, объездивший мир больше прочих, разве не находил себе друзей в других землях?

Пойми: всё, что у тебя есть, тебе было дано. У тебя нет ничего, что ты бы ни принял от другого во временное пользование. И вот тот, кто тебе что-то дал, это что-то берёт у тебя назад. И ты не только безумец, но и дрянь, неблагодарная и несправедливая, если тому противишься.

Ты готов и сам стареть целую вечность, и отказываешься допустить, что кому-то из тех, кого ты любишь, нужно умереть. Иными словами, ты хочешь, чтобы все друзья твои были бессмертны и чтобы ради тебя одного боги изменили законы, управляющие миром, и порядок, заведённый в нём. Это что, справедливо? И, может быть, ты думаешь, что ты прав?

Твой друг, твой сын покинул тебя, и ты плачешь. А ты разве не знал, что человек в этой жизни странник? Ты несёшь бремя своего безрассудства. Ты что, надеялся, что при тебе всегда будут предметы твоих удовольствий, что вечно будешь наслаждаться приятными тебе занятиями в приятных тебе местах? Да кто ж тебе и когда обещал такое?

«Так я останусь в полной безвестности, и меня все станут презирать». Пусть такого рода мысли и соображения тебя не занимают. Потому как если презрение есть зло, ты не можешь подвергнуться злу по вине другого, равно как и понести урон из-за чужих поступков. Занимать самые первые должности – разве это как-то от тебя зависит? И быть званым на пир зависит от тебя? Да ни в коей степени. Так как же это может быть для тебя презрением или бесчестьем? Как может такое выйти, чтоб ты остался в полном ничтожестве – ты, который призван быть чем-то лишь в вещах, находящихся в твоей власти, в которых ты можешь проявить всю свою значительность и всё своё превосходство? Ты ничем не сможешь помочь своим друзьям? Что значит – ничем не сможешь? Ты не ссудишь их деньгами? Не дашь им римского гражданства? А кто тебе сказал, что эти вещи входят в число находящихся в нашей власти или принадлежат другим вместо нас? И кто может дать другим то, чего он сам не имеет? «Собирай и копи имущество, – внушают тебе со всех сторон, – тогда и мы сможем им попользоваться». Что ж, если я могу заняться этим, не утратив стыда и скромности, сохранив верность и великодушие, то покажите мне путь, по которому следовать, чтоб стать богатым, – и я им стану. Но если вы хотите, чтоб я лишился своего истинного имущества, для того чтоб вы смогли обрести ложное, то сами судите, насколько скверную шутку вы со мной играете, сколь это честно и порядочно с вашей стороны. Что вам более по душе: деньги или мудрый и преданный друг? Так и помогите же мне обрести эти добродетели и не требуйте, чтоб я делал то, что заставит меня их лишиться. «Но тогда, – быть может, скажешь ты ещё, – я буду бесполезен отечеству, я не смогу оказать ему услуг!» Что значит бесполезен? Каких услуг? Ты не сможешь воздвигнуть здания с колоннами, настроить купален и чего-то там ещё? Что, из-за этого в городе башмаки станут тачать кузнецы, а башмачники ковать мечи? Да ничего подобного! Достаточно, чтобы каждый был на своём месте и занимался своим делом. И если вместо вздорного бездельника, каким бы ты был, ты преподнёс в дар отечеству своему гражданина мудрого, скромного и верного, разве ты не оказал бы ему никакой услуги? Без сомнения, ты окажешь ему тем услугу, и, будь уверен, немалую; а стало быть, и бесполезным не будешь. «Какое же звание я буду иметь в своём городе?» То, которое ты можешь иметь в нём, не изменяя своей верности и скромности. Ведь если, желая служить городу, ты лишишься этих добродетелей, то от тебя, ставшего коварным и бесстыдным, каких услуг сможет он ожидать тогда?

Все мы рождены не одно дело делать, и разное у нас назначение.

Хочешь украсить и облагородить град свой даром чрезвычайно редким и бесценным? Так отдай ему себя после того, как сделаешь себя образцом порядочности, доброжелательности и справедливости!