Татьяна Юльевна Стурцель

Епископ Стефан (Никитин), которого я звала всегда дядей Се­режей, мой крестный отец. Сергей Алексеевич Никитин вме­сте с моим папой, Юлием Эрнестовичем Стурцелем, и родным папиным братом Арнольдом (они с папой были погодки), вме­сте учились в Первой Московской гимназии, в одном классе. Вообще-то Никитины из Воскресенска, и сначала Сергей Алек­сеевич жил в пансионе при гимназии. Но позже, когда завя­залась дружба папы, дяди Арнольда и дяди Сережи и он стал бывать у них в гостях, моя бабушка Эмма Юльевна Стурцель сказала сыновьям:

— Что же Сережа живет в пансионе, а у нас место есть?..

Бабушка была зубным врачом и принимала пациентов на дому, в одной из комнат располагался ее кабинет. Квартира, действительно, была большая, и Сергея Алексеевича пригла­сили жить к Стурцелям.

У С.А. Никитина были старшая сестра Елизавета и две младшие сестры-двойняшки. Еще до окончания или вскоре после окончания Сергеем Алексеевичем гимназии произошло знакомство его сестер с семьей Стурцель. Папа начал ухажи­вать за Елизаветой Алексеевной, и через некоторое время они поженились. В 1921 году родилась Валерия Юльевна — мама моих племянников Елизаветы и Александра Черняков. <...> Разница в возрасте у нас с Лерой 20 лет. <...> Я родилась 5 мая 1941 года, было начало войны, и он [дядя Сережа] приехал меня крестить. Он и мой крестный, и сам меня крестил здесь, на Загорянке. А крестной была мамина тетя Наталья Федоровна Ал­фимова (звали ее все Тасей, Таисией), она умерла в 1947 году.

Дядя Сережа работал в Струнине. Помню, как-то мы с роди­телями приезжали к нему туда. Мне максимум шесть лет было, если не пять. Жил он в квартире из двух комнат. Тогда же у него гостил и его племянник Алексей Николаевич Ушаков <...>.

Видимо, родители куда-то уехали, не помню, но только когда пришла пора спать, почему-то укладывал нас Сергей Алексеевич, дядя Сережа. Меня он уложил, а Леше сказал, что надо помолиться на ночь. И вот Алеша перед ним стоит, чита­ет, не помню сейчас, что за молитвы. Но только Сергей Алексе­евич отвернется, Леша рожицы начинает мне строить... Дети, что скажешь?.. Это первое мое воспоминание о дяде Сереже.

Потом — я еще в школе не училась, но уже читала. И папа подарил мне книжку, очень красиво изданную, «Сказку о царе Салтане» Пушкина. И вот было начало лета, я сидела на трав­ке и читала. Вдруг смотрю, мне навстречу идет дядя Сережа. Я бросилась к нему. Расцеловались. Взял он книжку, посмотрел, полистал, закрыл. И начал мне читать ее по памяти от начала до конца. Память у него была потрясающая. Он даже отрывки классиков прозы мог наизусть воспроизводить, не говоря уже о стихах.

И затем, уже будучи священником на открытом служе­нии, он приезжал к нам в Загорянку. Приезжал в гражданской одежде.

А у нас одно время жил некий Алексей Чичев. Из какой-то деревушки в брянских лесах он приехал в Москву поступать в институт. Во время войны мой дядя по маминой линии, рас­стрелянный немцами в 1943 году, в течение какого-то срока жил у Алексея в доме и рассказал ему о нас, дал наши коорди­наты. После войны, собравшись поступать в вуз, Леша нашел адрес и разыскал нас. Поскольку с общежитием было плохо, он у нас и жил. В одной комнате жили он, чужой, в общем-то, человек, и мы. Почти три года.

И вот как-то в один прекрасный день приезжает к нам Сергей Алексеевич. Он знал, что с нами живет этот Леша. По­знакомились.

И потом еще неоднократно они у нас встречались. Алек­сей дядю Сережу очень сильно полюбил, можно сказать, бого­творил его. Однажды сидим мы все вместе за столом, и Сергей Алексеевич, и Леша этот.

А дядя Сережа мог легко поддерживать любой светский или житейский разговор. Сам он никогда первым не начинал говорить о вере, о религии, но если спрашивали, отвечал с удо­вольствием и исчерпывающе. И Алексею даже в голову не при­ходило, что дядя священник. Так вот сидим, разговариваем. А Леша такой идейный — начало пятидесятых годов... Вдруг спрашивает:

— Сергей Алексеевич, а как вы относитесь к каким-то там трудам Ленина или Сталина?

А дядя сидит и бороду поглаживает; у него всегда была та­кая красивая окладистая бородка. Потом, обращаясь к папе:

— Юль, как я отношусь к Сталину, к Ленину?..

Папа улыбается и говорит:

— Леш, а ты знаешь, что Сергей Алексеевич священник?

— Как, священник?..

Так они с Алексеем и продолжали общаться, тот уж все свои проблемы стал ему рассказывать, советоваться, а Сергей Алексеевич всегда по-доброму отвечал ему. Когда Леша полу­чил распределение и уезжал, просил:

— Сергей Алексеевич, можно я буду вам писать?

— Пожалуйста, конечно.

Помню еще, дядя Сережа рассказывал такой случай. Как- то, когда он был в Средней Азии, подошел к нему в храме по­сле службы молодой человек, по виду еврей. Интеллигентный. И спрашивает:

— Батюшка, простите, можно ли мне обратиться к вам с вопросом? Я учусь в институте, и по научному атеизму нам задали написать работу. Ясно, что нечто необходимо отрицать, а что именно, мне не вполне понятно, я совершенно несведущ в этих вопросах, Библию-то никогда в руках не держал. Можно ли вас спросить?

Начал спрашивать, отец Сергий ответы ему давал. Потом, уже после сдачи экзамена, молодой человек этот продолжал приходить к нему, они беседовали на религиозные темы. Про­сил дать почитать Библию, отец Сергий дал. Особенно много спрашивал по Ветхому Завету. Стал ходить на службы. Сколько это продолжалось, я не знаю. Какой-то срок уже они общались, и вот в один прекрасный день этот молодой человек сказал, что хотел бы креститься. Отца у него не было, жил он с мамой, которая являлась каким-то крупным партийным работником в райкоме партии.

Отец Сергий ответил:

— С мамой у вас наверняка будет конфликт, и на работе у нее неприятности могут быть.

— Я все это понимаю, но креститься все равно хочу.

И отец Сергий его крестил, наверное, тайно. О послед­ствиях ничего не говорил.

Вот еще из дошкольных времен. Папа сам меня учил ан­глийскому языку и, перерисовав откуда-то картиночки, сде­лал лото с английскими названиями предметов и животных. И я только-только эти слова выучила. Утром как-то просыпаюсь, вижу, на родительской кровати спит дядя Сергей Алексеевич. Я его спросила: «Дядя Сережа! А как будет по-английски „слон”?» или наоборот: „Что такое elefant? ” И с тех пор он стал называть меня «элефантик мой». В письмах всегда ставил крестик навер­ху и обращался: «элефантик». Я уже взрослая была, а он все меня так называл. Хотя в 1963-м мне было-то всего 22 года... В то вре­мя мы уже редко виделись, он был в Калуге, далековато. А неза­долго до того, сразу после инсульта, жил неподалеку от Донско­го монастыря, в Ризоположенском храме, ухаживала за ним его сестра Ольга, та, что замужем никогда не была. Потом, во время восстановительного периода, находился в Болшеве у Дурылиных. Туда мы с родителями ездили к нему.

Дядя Сережа, то есть владыка Стефан, спас меня от нар­комании; я только потом, с годами, когда молодежь нача­ла в массовом порядке гибнуть от наркотиков, стала по- настоящему понимать, чем ему обязана. Мне было 20 лет. Декабрь 1961 года. Я работала в НИИ и училась на вечер­нем, была как раз зимняя сессия, 27 декабря. На той сторо­не от станции, на Загорянской, жила моя подруга, я к ней вечером зашла. Когда уже выходила домой, время было позднее, часов п. Холодно, мороз градусов 20, я и побежала. Зима была снежная, сугробы огромные по сторонам от же­лезнодорожного полотна, тогда еще здесь была одноколейка. До путей добежала и увидела, что идет поезд. Обычно они у платформы останавливались, я подумала, что и этот оста­новится. А был это не поезд, а электровоз, и поняла я это уже слишком поздно. Сбило меня поручнями, что при входе в ка­бину машиниста, отбросило. Правой стороной я впечаталась в сугроб, вся левая сторона была разбита. Только у переезда уже он смог остановиться...

У меня был шок, но я оставалась в сознании, всех узнава­ла. Назвала свой домашний адрес, просила сообщить родите­лям и доставить меня в Воронок в больницу к доктору Федоро­ву Алексею Александровичу, он спасал уже меня, когда в 17 лет я под машину попала.

Привезли в Воронок в больницу. Девять ребер было сло­мано, внутреннее кровоизлияние. Говорили, что до утра не доживу. Но я выжила. С утра до вечера мне кололи нарко­тики. Только потом я узнала, какие жесткие. Морфий. Я в по­лудреме была. И в общем-то, мне все было равно, ничего я не боялась, была ко всему безучастной. На десятый день на­ступила клиническая смерть. Но с того света меня вернули, и после этого кризис миновал. Видимо, пока в мороз лежала на снегу и пока возили меня туда-сюда, я сильно застуди­лась. Экссудативный плеврит, двустороннее крупозное вос­паление легких и бронхит. При девяти моих сломанных ре­брах. Температура под 40. От медикаментов толку не было, из шокового состояния меня вывести никак не могли, и орга­низм все это время воспалению не сопротивлялся. В общем, считали меня безнадежной. После клинической смерти шок прошел, и так мне жить захотелось... Тут-то я и испугалась, что умру...

25 января у меня день Ангела. 1962 год. Дядя — епис­коп Стефан — еще не отошел тогда от инсульта. Папа прие­хал ко мне в больницу с огромным тортом от Владыки, маме (она была со мной в больнице) говорит: «Отнеси в ордина­торскую Алексею Александровичу, скажи, чтобы все врачи попили чаю с тортом за Танечкино здоровье».

Полтора месяца мне кололи наркотики. Все это время врачи ставили меня в пример больным: «Посмотрите, как переносит Танечка страдания, даже не стонет». А чего было стонать-то, если я на наркотиках все время находилась. У мамы стало плохо с сердцем, и врачи сказали, что ей нужно жить дома, разрешили приезжать, но жить при мне больше не разрешили. Мама уехала, и так совпало, что в тот же день мне перестали колоть наркотики. Что тут со мной началось! Стала кричать медсестрам: «Коли, и все!» А они-то чуть по­старше меня; Федоров наркотики запретил, а сам в эту ночь не дежурил. Какое-то снотворное дают мне, а на меня ничто не действует. Какие-то более легкие наркотики стали давать, стало легче, но все-таки наркотики...

Потом я взбунтовалась: «Хочу домой!» Врачи были зна­комые, и я добилась, чтобы меня на «скорой» отвезли домой под мамину расписку. Тут-то я и поняла, насколько глупо по­ступила: раны не зажившие, боли страшные. Транквилизато­ров всяких мне накупили кучу. Думаю: «Лишь бы только мне не стонать, родителей не беспокоить». Они в соседней комна­те. Помню, за одну ночь выпила целую пачку этих таблеток. Как не отравилась ими, не знаю. А на второй день вдруг ко мне пришла решимость, что таблеток больше пить не буду. Позже я осознала, что спасла меня тогда молитва дяди. Он-то все пре­красно понимал, что я плотно сижу на наркотиках этих... Сам

Федоров признавался мне потом, как он испугался, что я стала уже безнадежной наркоманкой. Спустя много лет я понимаю: спас меня дядя своими молитвами, знаю это. И мама мне го­ворила (папы тогда уже не было в живых), что это молитвами дяди я и клиническую смерть пережила, и от наркотиков ото­шла. И мама молилась, конечно. Но мне она сама говорила, что знала сердцем: вымолил меня дядя — епископ Стефан. Я и те­перь чувствую, что он о нас молится.

Не спала я от болей полгода. Ни днем, ни ночью... с тех пор я не могу принимать не то что сильные наркотики, а и во­обще любые транквилизаторы, они просто не помогают мне, облегчения не приносят.

Очень я переживала смерть дяди. Когда стало известно, что он скончался, меня дома не было. Пришла с работы — никого. Маминого брата, дядю Колю Журавлева, спросила, где мои ро­дители, а он:

— Танюш, ты только не расстраивайся, Сергей Алексее­вич Никитин умер.

Мне тогда показалось, что все, жизнь кончилась, такого человека потерять...

Когда хоронили его, в Отрадном ждали очень долго, до позднего вечера. Было это г мая, темнеет в это время года поздно. Почти целый день ожидания... Уже смеркалось, ког­да его привезли. Были все три сестры Владыки, папины род­ственники, супруги Ирен и Сергей Александрович Майковы- Доброхотовы, племянники: Лера с супругом, Леша, я (то есть, я-то не родная племянница, но все равно).

Неделя жен-мироносиц. Естественно, «Христос Воскре­се» пели, Царские врата были открыты, очень много было священников, сколько, конечно, не помню. Он был монахом, поэтому его целиком накрыли лиловым, только руки одни виднелись. Я не знала этого обычая, не ожидала, и у меня на­чалась истерика, плакала и ничего поделать с собой не могла. Неудобно: сестры его тут, племянники, а я... Леша —Алексей

Николаевич Ушаков — подошел тогда ко мне, за плечи взял и вывел из храма. Воды дал...

Следующий день — рабочий. Папа на пенсии уже был, бу­дит меня:

— Таня, на работу пора вставать.

Я повернулась, и все у меня в глазах вдруг начало бешено крутиться. Продолжалось это кружение полтора месяца. Дав­ление 60 на 45, на нервной почве развилось воспаление вести­булярного аппарата...

Дядя был прекрасный человек. Золотой... К каждому находил подход. Ведь у любого из нас масса недостатков, а он никогда не заострял внимания на недостатках. Если и пытался испра­вить что-то, то настолько это было доброжелательно и коррек­тно, что человек в тот момент даже не осознавал, что он тебя в чем-то как бы укоряет... Но самое главное — его доброта, его отношение к людям. Это было что-то потрясающее, я таких людей больше не встречала вообще.

Совершенно был лишен формализма. Помню, умер кто-то из знакомых, и хоронили только на четвертый или на пятый день. Мама спросила:

— Сергей Алексеевич, большой это грех?

А он:

— Вера Александровна, мы же живем в такое время, ког­да наши желания часто не совпадают с возможностями. Если бы по нашей халатности так вышло, это одно, а если все стара­ния к тому, чтобы похоронить на третий день, были приложе­ны, но не вышло, то это не грех.

<...>

Помню такого священника — Евгения Амбарцумова. Дважды я его видела. Один раз они с дядей Сережей вместе приезжа­ли к нам сюда, в Загорянку. Второй раз помню его в Москве, в переулке Островского, где жили тогда Елизавета Алексеевна с Валерией Юльевной, в старой папиной квартире. Но я-то со­ всем маленькая была, подробностей в памяти не сохранилось.

У дяди духовный сын был — отец Георгий Кондратьев. Он служил здесь неподалеку, в Жегалове. Очень интелли­гентный, очень приятный был человек. Ольга Алексеевна Ни­китина была его духовной дочерью.

<...>

Сергей Алексеевич работал в Струнине, когда умерла Эмма Юльевна Стурцель. Еще со времен учебы в гимназии он звал ее «мамочка». Дядя Сережа говорил, что в день, когда она умер­ла, он видел бабушку Эмму во сне в незнакомом ему платье. Она скончалась за полчаса до этого сна. Приехав на похороны, дядя увидел, что в гробу она лежала в том платье, в котором ему приснилась.

Если бывают в наше время святые, то это епископ Стефан. Ха­рактеристика, которую дядя дал Константину Виноградову, ведь это точная характеристика и его самого. Под каждым словом можно подписаться.

4 апреля 2006 г.

Лидия Владимировна Каледа (монахиня Георгия)

Вам, молодым, сегодня непросто представить себе, что это было за время — время отца Сергия Мечёва, моего отца, вла­дыки Стефана, наше с отцом Глебом...

Вот эта комната была храмом отца Глеба. Все здесь закры­валось белыми пикейными одеялами, здесь ставились ико­ны Спасителя и Божией Матери. Это был жертвенник. А пре­стол — этот вот этюдник (конечно, он был новым и ни для чего больше не использовался): он вот сюда в угол ставился, доста­валась та старинная большая икона, и на иконе совершалась служба. Так вот здесь служили. Шепотом. Окошко забивалось всем, чем только можно, для звукоизоляции: в самом начале туда шли все подушки, одеяла, в этом отношении отец Глеб был очень осторожным до скрупулезности — ну ведь, сами понимаете, 70-е—8о-е годы... Потом ребята здесь протянули проволочки и несколько рядов большого такого поролона — уже полегче было, а то отец Глеб первое время, бывало, боль­ше часа окошко это законопачивал. И совершалась литургия. На кухне включалось радио, дверь комнаты снаружи была обита утеплителем. Комната изолированная — ни с кем из со­седей не соприкасается. Внизу — подвал, а вверху... Ну, сверху вниз меньше слышно, чем снизу вверх, то есть нам слышнее, когда наверху шумят... Пели и читали вполголоса, поэтому, скажем, всенощные мы служили довольно редко — только под большие праздники, ну и всю Страстную, начиная со среды. Всенощную петь вполголоса было очень тяжело, особенно пер­вое время (я сейчас не могу сказать, с какого года появилась Марина Борисовна Ефимова, полегче стало). А поначалу я фак­тически одна вела всенощную в смысле пения; ребята читали, научились — и читали. Но в смысле пения — к концу службы, к Великому славословию, знаете, уже голоса вообще не остава­лось, потому что шепотом или полушепотом долго петь гораз­до труднее, чем в полный голос.

Порядок был такой: люди приходили к нам до восьми часов, проходили тихонечко под окном, юркали в квартиру, а дальше — если кто опаздывал, никого не пускали — больше дверь мы не открывали.

Сперва облачение было у нас совсем элементарное, потом, правда, появилось уже немножко более настоящее, а то про­сто был плат большой с нашитым крестом, одевался вот так, а подризник полотняный был как ночная рубашка, поэтому он у меня и лежал всегда в моем белье. Все было до элементар­ного просто. Теперь, когда читаешь воспоминания других — дочери С.И. Фуделя, например, о том, как отец Серафим (Би­тюков) служил — столько там родственного, близкого...

А у владыки Стефана... Довелось мне бывать и на его службах...

Здесь вот на стене под иконами его портрет среди всего сонма моих близких, знакомых и родственников...

Отец Сергий — долгое время мы знали его как Сергея Алексеевича Никитина — был знаком с моим папой священ­ником Владимиром Амбарцумовым еще до 1937 года, когда отца арестовали. Видимо, они познакомились на Маросей­ке: Сергей Алексеевич был клённиковским прихожанином, а папа тоже часто там бывал и, как говорят, даже когда-то служил там. Оба они знали отца Василия Надеждина — на­стоятеля Никольского храма у Соломенной Сторожки: Сергей Алексеевич был крестным его сына Сергея, а папа — младше­го сына батюшки — Василия, родившегося уже после смерти своего отца.

Сергей Алексеевич приезжал к нам в Никольское (по Горь­ковской железной дороге), где мы жили с 1935 года. Помню, как он приехал летом 1937 года и сообщил, что утонул Додик (Да­ниил) Надеждин — старший сын отца Василия, и они с папой сразу уехали на похороны.

Уже тогда мы были знакомы, и я о Сергее Алексеевиче много слышала, много знала. Было известно, что он хороший врач-невропатолог. О том, что он священник, я узнала только во время войны. <...>

Через некоторое время после того, как мне открыли, что Сергей Алексеевич на самом деле — отец Сергий, он пригласил меня приехать к нему в Струнино (по Ярославской железной дороге) на каникулы, потому что у старушки — «бабы Лизы», которую он взял к себе и которая давно уже жила у него и вела хозяйство, к этому времени по старости сделалось не очень хо­рошо с головой, и ее нельзя было оставлять дома одну. Отец Сергий был одинок — женат не был, а по службе (он рабо­тал в больнице невропатологом) надолго отлучался из дому, поэтому попросил меня присмотреть за «бабой Лизой». Шла война. Это был, наверное, год 1944-й. Я училась тогда в ин­ституте. И не помню, почему, хотя это было Великим постом, у нас шли каникулы. Возможно, это было связано с войной,

и сессия куда-то сдвинулась?.. Правда, отец Сергий мне потом еще и справку какую-то написал...

Ехать надо было на электричке до Загорска (так тогда еще назывался Сергиев Посад), и далее на «кукушке» (рабочий поезд, кажется, с маленьким паровозиком) до станции Бужа- ниново и далее — пешком вдоль железной дороги 18 киломе­тров — примерно 4 часа ходу.

И ведь, знаете, от людей-то было не страшно. Сейчас, скажем, девушке идти одной... А тогда мне 20 лет было — и не страшно: люди были другие — лучше, намного нрав­ственнее, человечнее. Ведь даже вот в войну мне приходи­лось жить в деревне: я зоолог и в летней экспедиции должна была работать в Подмосковье, под Михневом. Так ведь идешь по деревне — с тобой все здороваются — и старики, и моло­дые. По 12 километров приходилось ходить пешком до своей деревни, когда не было транспорта, и по работе не меньше 7 километров в день: так людей-то не боялись. А сейчас со­всем все порастеряли: убийства, изнасилования — обыден­ность...

Так вот, поехала я к отцу Сергию. К счастью, он жил у этого, ближнего к станции края Струнина, и не надо было через все Струнино проходить. Жил в отдельной двухкомнатной кварти­ре на втором этаже. Одну небольшую комнату занимала тетя Лиза — там спала и я, а другую, большую, занимал отец Сергий. У него было очень много цветов, и, кроме того, он очень любил канареек. Хотя, по-моему, когда я была у него в войну, птиц уже не было. А в свое время — Надежда Григорьевна рассказывала— канареек он даже разводил: живя в одной клетке, они выводили птенцов. У Надежды Григорьевны были птички, подаренные самим отцом Сергием. Ну это, наверное, как-то должно раскры­вать его характер... И цветы, и канарейки были в его комнате, он сам за ними ухаживал.

Готовил он еду сам, не закрывая кастрюлю крышкой, чтобы не убежало. По приезде к нему хозяйство стала вести я и, помню, очень боялась не угодить ему с едой. Бывало, придет он с работы, откроет крышки всех кастрюль и ест что-нибудь одно — или первое, или второе. «Ну, — думаю, — не угодила».

— Да ты не смущайся, я же одинокий и привык есть что- нибудь одно! — успокаивал он.

Я всегда ждала его с накрытым столом, как это всегда было принято у нас дома. Он же был непривычен к этому и удивлял­ся, что его ждут.

Он был очень... светлый, всегда—какой-то улыбающийся. Я не помню, чтобы он на что-нибудь сердился... Ему была при­суща радостность, юмор. Когда он принимал своих больных, то много бывало всяких курьезов. Ну, например, ему больной говорил что-то вроде:

— Ты мне пойло больше не давай, а табулетки — дай.

А другой — мужик — жаловался:

—У меня живот болит, как будто—женское опущение.

Еще один пояснял:

— Нервы — будто электрические.

И вот у него даже тетрадочки специальные были, где он такие высказывания записывал. Отпустит такого больного, а сам в тетрадочку его юмористический «перл» запишет. Очень светлый был человек.

Служил по ночам в своей комнате очень тихо, шепотом. Как-то сбоку все у него было приспособлено. В каком-то свет­лом облачении. Какие были богослужебные сосуды, сейчас я, к сожалению, не помню уже. При мне он, по-моему, служил в основном по воскресеньям — в будни-то он работал. Я про­была у него до Великого четверга, и тут он службы совершал почти каждый день. Не помню, правда, чтобы служил литур­гию Преждеосвященных Даров... Помню, как в Великий чет­верток предложил мне поисповедоваться и причаститься. Так как я недавно у него причащалась, то я смутилась и сказала, что не готова (тогда так часто, как теперь, не причащались), не поняв, что в Великий четверг надо всем причащаться. По­сле литургии он дал мне антидор.

Я помогала ему за службой читать. Он меня учил уста­ву, чему и папа раньше меня учил, это в дальнейшем очень пригодилось во время наших домашних богослужений с отцом Глебом.

И хотя служил он по ночам — не помню, в каком часу на­чинал, наверное, даже ближе к утру, — в нем чувствовалось не­которое напряжение. Объяснялось оно вот чем: на этом краю города он был единственным медиком. Другого врача рядом не было, и хотя он был невропатологом, к нему чуть не каждую ночь прибегали, как к «Скорой помощи». Конечно, он и тера­певтом был прекрасным. Кроме того, очень добрым человеком, никогда людям не отказывал, поэтому к нему все и бежали. А потом ему приносили всякие дары. Но он очень строго от­носился к этому и мне говорил:

— Ни у кого ничего не бери: я сам знаю, у кого можно брать, у кого нельзя.

Ведь он же общался с этими людьми...

Известно, что со следующей старушкой, которую он пы­тался взять к себе жить — тетей Таней (вдовой одного священ­ника, которого он знал в молодости), — ему пришлось рас­статься, потому что она его не слушалась и брала приношения от местных. Ясно, ему здесь было виднее: могут ведь принести, а потом всякие разговоры пойдут... Тем более война ведь была. Так что требовалась осторожность — и днем и ночью. Потом, еще позже, с отцом Сергием жила тетя Катя, и все у них было хо­рошо и спокойно: она была с ним до самой его смерти. В смыс­ле питания он всегда жил хорошо: молоко было почти всегда, мука. Он помогал людям, и они давали ему то, что у них было. Но то, что он был врачом, не могло не вносить определенного напряжения в службу, ведь если бы кто-то пришел за помощью в это время, прерывать литургию отец Сергий не стал бы.

Так вот мы с ним тогда недели две или три жили и слу­жили вместе. По-моему, где-то у нас хранится его облачение, но это у отца Кирилла надо спрашивать... Этот вот подсвечник — из его домашнего храма. Когда он мне его подарил, я сейчас уже не помню...

Потом я к отцу Сергию в Струнино еще летом приезжала, уже после смерти бабы Лизы, но тогда у него было много наро­ду, и я не помню, чтобы он служил.

Позже, когда он приезжал в Москву, мы тоже с ним часто встречались, но тут уже только так — коротко. Он навещал свою сестру Елизавету Алексеевну, она жила совсем рядом с нами. Иногда я туда к ним забегала, но уже просто чтобы повидаться. Война шла, значит, мне было двадцать с чем-то лет. Но мы в двадцать лет были немножко моложе, чем тепе­решние двадцатилетние. Почему-то так. У нас он если только Надежду Григорьевну исповедовал — не помню. Очень бли­зок отец Сергий был с моей «мамой», с нашими всеми. Знаю, что он очень скучал без них...

Вот его письмо с пожеланиями нам с отцом Глебом на свадьбу, это 1951 год. А поженились мы I июня 1951 года.

Да, видите, отношение его к браку — очень серьезное... Сам он вел монашескую жизнь, но знаете, такое впечатле­ние, что та тетя Лиза, за которой я тогда приезжала ухажи­вать к нему в Струнино, была матерью его невесты, умершей от туберкулеза еще совсем молодой.

Мой муж, окончив в 1951 году институт, в эти 1950-е годы в летнее время стал работать в Средней Азии, потому что там жил владыка Гурий (Егоров) и будущий ми­трополит Иоанн (Вендланд), у которого Глеб окормлялся. Он и выбрал работу в Средней Азии, чтобы, проезжая через Ташкент, иметь возможность видеться с владыкой Гурием и отцом Иоанном.

Так вот, позже выяснилось, что как раз в первый приезд Глеба в Ташкент — в это время — там тайно жил отец Сергий Никитин. Уже потом, когда отец Сергий вышел на открытое слу­жение и владыка Гурий отправил его в Курган-Тюбе, они встре­тились с Глебом лично. Тогда-то отец Сергий и сказал ему:

— А я-то вас видел в окошечко, в щелочку, — про Ташкент 1950 года.

А выйти поздороваться, поцеловаться он тогда не мог: скрывался, там в комнате на задних дворах долго жил, пока владыка Гурий не нашел возможным его вывести на открытое служение...

В Курган-Тюбе отцу Сергию очень трудно было, у меня где-то есть кассета, где владыка Мелитон (Соловьев) рассказы­вает, что там даже физически было трудно: такая была жара, что отец Сергий стоял и около него была лужа пота...

7 апреля 1960 года мы с братом были в Елоховском Па­триаршем соборе на архиерейской хиротонии отца Стефана во епископа Можайского, викария Московской епархии, но по­дойти к нему под благословение не успели — он ушел быстро.

Потом я ездила к нему в храм Ризоположения на служ­бы — уже с четырьмя, кажется, детьми. Он меня называл шут­ливо наседкой, говорил:

— Ты как клуша, — и благословлял...

Как-то благословил, ну, я и пошла, за мной бежит его сестра:

— Лид, Лида! Лид! Куда же ты ушла, Владыка тебя ждет.

Ну, я вернулась, а он мне денег дал: всем детям тогда ку­пили по зимнему пальто... Ну, вот так несколько раз я просто с ним встречалась в Ризоположенском храме, а потом я уже ждала следующего и перестала к нему ездить.

Вскоре он перенес инсульт, развился паралич. Болел долго и тяжело около года. Когда стал поправляться, жил у друзей на 43-м километре (по Ярославской железной дороге).

А потом его перевели на Калужскую епархию. Там Вла­дыка служил недолго, но плодотворно. 28 апреля 1963 года после литургии в Неделю жен-мироносиц во время пропове­ди епископ Стефан скончался. Похоронили его в селе Акулове (станция «Отрадное» по Белорусской железной дороге). На по­хоронах я не была, так как моему младшему сыну еще не было двух месяцев. Мы ездили туда на д-й день. Впоследствии часто с детьми и друзьями бывали у него на могилке.

В середине 1970-х годов мы с отцом Глебом плавали на ко­рабле по Волге и навестили тетю Катю, келейницу Владыки в последние годы его жизни, тайную монахиню. Она жила в Казани у своих родственников. Тогда ей было около 90 лет — маленькая, необычайно светлая старушка. Рассказала нам о последнем дне владыки Стефана.

В то утро он себя очень плохо чувствовал. Видя это, тетя Катя пыталась уговорить его не ходить к обедне. Он ей отве­тил, что это невозможно, так как сегодня — полгода со дня кончины владыки Афанасия (Сахарова), который его рукопо­лагал во иерея. Тетя Катя:

— Владыка! Вы там умрете!

— Твоими бы устами...

Через несколько часов к ним в дом прибежали иподиако­ны за белым облачением: Владыка отошел ко Господу, совер­шив Божественную литургию.

Особых каких-то его наставлений я не помню...

А брат мой был с ним очень близок. Владыка в одном из писем к «маме» (моей крестной маме, которая воспитала нас с братом Женей) так и писал: «Женя — единственный мой сын...» Сам папа оставил сына на попечение отца Сергия, и они очень дружили. Брат, конечно, гораздо больше общался с ним, чем я, и еще до войны. Потом брат мой был мобилизован.

В 1934-1935-м годах у Жени был очень тяжелый переход­ный период — настолько, что он сказал отцу, что в церковь больше ходить не будет (существования Бога он, правда, ни­когда не отрицал). Папа ответил ему тогда:

— Ну не ходи...

Но мало того, Женя-то не только в церковь не хотел ходить (только с папой они на Пасху ходили), но на улице — а это был 1934 год — срывал плакаты: «Все — на Октябрьский праздник!» Это ж на месте могли бы расстрелять! Такой нигилизм ко все­му был...

А потом, когда он поступал в институт на филологический факультет, папа очень умно поступил: он брата тихонечко уда­лил из дома. Зато потом, когда уже тот в себя пришел, как раз проводилась перепись 1937 года, и Женя спросил папу:

— А как мне писать?

Папа ответил:

— Пиши, как хочешь.

И Женя сам написал, что он верующий.

Вот в это время папа и поручил брата отцу Сергию. Поэтому отец Сергий и писал «маме»: «Женя — единственный мой сын». После папиного ареста брат уже находился под опекой Владыки.

***

Владыка рассказывал, как в лагере он носил на себе Святые Дары. Его позвали как невропатолога к какой-то родственнице начальника лагеря, и когда он вошел, та начала кричать, как бесноватая. Он сразу понял, что это бес кричит, чувствуя свя­тыню, и даже не смог тогда подойти ее осмотреть. А в лагерях Святые Дары обыкновенно носили миряне, потому что свя­щенника скорее могут «засечь», как говорится.

У нас знакомый был — духовный сын моего отца, Игорь Константинович Фортунатов, из Соломенной Сторожки. Он студентом был отправлен в ссылку в Среднюю Азию. И тоже носил на себе Святые Дары, рассказывал, как даже подбегал к поезду и кого-то причащал...

И мне приходилось возить на себе Святые Дары. Был у нас такой крест-мощевик, пустой — мощей в нем не было. Сейчас он у отца Иоанна — мы туда мощи положили. А тогда, когда я ездила к отцу Сергию в Струнино, брала с собой этот крест, он мне туда вложил Святые Дары, и я их в Москву увезла, потом причащались ими дома. Конечно, страшно, но так все и было. Такая была жизнь...

***

До владыки Стефана моим духовником был отец Александр Романовский. С ним вообще интересно бывало, назначал куда- то приехать на литургию... Помню, где-то под Москвой искала какой-то дом по описанию: «...приди, постучись». А один раз такой случай был. Сказал он мне не помню где, но явно, конеч­но, не по телефону:

— Вот, приедешь на Погодинку, дом номер такой-то, обой­дешь его, там будет окно, вот в него постучишь...

Рано утром еду, часам к шести... Приезжаю на Погодинку, подхожу к этому дому, а это — Тропический институт. Громад­нейший. Что это Тропический институт, сказано не было: дом такой-то — и все... Действительно, надо было обойти и в окно стукнуть. Но, знаете, я несколько раз это здание обогнула, пре­жде чем все-таки решиться постучать. Постучала в окошечко, мне открыли, впустили. Так вот это все тогда и было, так слу­жились литургии, с такими вот предосторожностями...

***

Вот — письма владыки Стефана к Антонине Семеновне Бого­моловой. Это духовная дочь моего отца. После папиного аре­ста она перешла к отцу Сергию Никитину. Архив Антонины Семеновны после ее смерти передали нам, то есть мне, «мама» к тому времени уже умерла...

Где-то есть магнитофонная запись воспоминаний влады­ки Мелитона, в том числе и о владыке Стефане (Никитине). Будущий архиепископ Мелитон (Соловьев) стал священником в 1920-е годы. Был в сибирских лагерях. Очень хорошо знал владыку Стефана, они были большими друзьями.

И с епископом Стефаном, и с владыкой Мелитоном общал­ся и Гоманьков Владимир Иванович, очень интересный чело­век. Его нашел на фронте мой брат. Семья его была совсем не­верующей, крещен он не был. Но юноша был чистый. И брат мой Женя обратил на него внимание, разговорился и сдружил­ся с ним, начал говорить ему о Боге. Когда Володю демобили­зовали, он приехал сюда, крестился и познакомился со всеми нами — и со мной, и с моей подругой, на которой он потом же­нился. Для нас с отцом Глебом это была самая близкая семья, самые близкие наши друзья. Он глубоко верующий человек и образованный: кончил физический факультет МГУ.

В связи с владыкой Мелитоном, Антониной Семеновной и Владимиром Ивановичем — еще одна история. Мой отец в свое время устраивал помощь семьям «лишенцев» — свя­щенников, которые находились в лагерях или были сосла­ны, специально разыскивал таких священников и их семьи и помогал им. Помню, мы с ним ходили по Загорску и искали семью отца Владимира Медведюка, не нашли... Папа просто знал, что где-то здесь, в Загорске, живет семья священника...

Подобным же образом нашли семью отца Михаила Соло­вьева, и нужно было им помочь. Отец Михаил служил в Мо­жайской области, когда его арестовали, семью его выгнали из дому (пять человек детей), и жили они в девятиметровой комнате тестя отца Михаила, буквально умирали с голоду. И когда папа их разыскал, «мама» моя приехала к ним бук­вально в самый критический момент, привезла им еду. Пол­ные сумки (а «мама» была сердечницей).

Папа делал так: находил более или менее состоятельных людей.

— Вы можете помогать, будете? Хорошо. Сколько даете? Только чтобы — точно. Говорите, 20 рублей в месяц? Но тогда чтобы точно 1-го числа каждого месяца эти 20 рублей были у них...

Таким образом он «прикреплял» друг ко другу раз­ные семьи... Вот как раз Антонину Семеновну и родителей жены Владимира Ивановича (Квитко их фамилия — ну хоть сколько-то состоятельными они были...) папа «прикрепил» к семье отца Михаила Соловьева, который стал потом влады­кой Мелитоном...

И сам папа всем, чем мог, помогал. Он ведь зарабатывал своими собственными изобретениями, и таким талантли­вым был физиком и изобретателем, что по тем временам мог бы зарабатывать немало. Но всю жизнь он посвятил пропо­веди слова Божия, остальное все было второстепенно. Он рас­считывал, чтобы средств в семье было ровно столько, сколько нужно. Материально мы жили совершенно по-среднему — никак не богаче. Остальное все шло на помощь ближним. Помню, у меня были туфли, и подарили мне какие-то тапоч­ки — модные тогда были: синенькие такие, с резиночками. Так папа их отобрал:

— У тебя, — говорит, — туфли есть, а у других и этого нету.

Очень у нас в этом отношении строго было — ничего лиш­него.

Ну, питались мы так... неплохо, не голодали, но не больше среднего. Во всем так у отца было...

Даниловский старец архимандрит Георгий (Лавров) говорил:

— Когда враг ничем не может взять человека, то посылает на него клевету.

Вот и с владыкой Стефаном было так. Он рассказывал, что по выходе на открытое служение в Средней Азии на него было очень много кляуз, владыка Гурий его вызывал и руками только разводил... Темная-то сила на светлое всегда пытается воздей­ствовать... В Средней Азии-то церквей почти не было, он один на огромной территории, старался людей просвещать... Даже и теперь у нас в Бутове есть «тетенька», которая уже несколько лет пишет на нас всюду письма во все инстанции, и вместо того чтобы заниматься делом, отцу Кириллу приходится отвечать на эти нападки... То же самое и на отца Сергия писали, много было трудностей.

И потом, когда уже стал епископом... Перед ним на Мо­жайской кафедре был архиепископ Макарий (Даев), кажется. Пока Крутицким был митрополит Николай (Ярушевич), еще легко было, а вот со следующим — митрополитом Питиримом (Свиридовым) — ему уже очень трудно было ладить...

Между прочим владыка Стефан напутствовал на смерть Колчицкого. А протоиерей Николай Колчицкий был прото­пресвитером Богоявленского собора, очень властным челове­ком, и про него ходило очень много всяких разговоров: что он и там работает, и там... и т.д. и т.п. Правда, отец Николай у себя в храме даже беседы проводил, хотя это было запреще­но тогда. И владыка Стефан провожал его на тот свет и с ним сблизился, был последним его духовником. Это говорит о том, что наверняка на Колчицкого много наговаривали, Владыка явно по своему духовному опыту определил бы, если бы что- то было не так. И очень было приятно знать, что они сблизи­лись в конце, потому что многое приходилось слышать про отца Николая...

И брат мой, отец Евгений, рассказывал:

— Ну что, говорят: «все они там... работают». А мне-то тоже чаще, чем многим, приходится встречаться с уполно­моченными...

А отец Евгений был благочинным Финляндских церквей, в нашей юрисдикции находящихся, ездил туда все время (ведь когда умер, чуть ли не посол был на его похоронах). Был у него трудный случай: приехал он туда, в Финляндию, встречают его, конечно. Назавтра он должен служить в соборе. И тут кто-то ему подсказывает, что это какой-то день памяти нашей царской семьи и что завтра их будут там поминать как царей. Поймите положение братика. Он же не может открыто в этом участвовать...

Понятно, и отец Глеб, и брат мой наверняка молились за царскую семью, но о «упокоении душ рабов Божиих убиен­ных Николая...» и т.д. Отец Глеб, безусловно, молился, потому что его дедушка Роман Петрович был воспитателем сербского короля Александра, того, что убили перед войной, — он му­чеником даже считается у зарубежников, — так что дедушка с самим Царем-батюшкой встречался. То есть отец Глеб молил­ся за него, но вслух-то поминал как раба Божия, не как Царя. Как же было поступать братику?..

Рассказывает дальше:

— Позвонил по телефону нашему тамошнему представи­телю: «Мне нужно к вам прийти чайку попить».

Поехал, взял всякие подарки там, как говорится. При­ехал и — что делать? — рассказал. Тот ему:

— Заболейте.

Ну нельзя ему было в то время возглавлять службу, на ко­торой такое возглашалось...

Брат умер в 1969 году... Сами понимаете — именно те годы... А потом, естественно, будут говорить, что он работал на «органы». Иные зарубежники ведь утверждали, что все наши священники — «генералы» и т.д. и т.п. Так что очень и очень все это непросто...

29 ноября 2004 г.