Алексей Николаевич Ушаков

Год назад умерла Валерия Юльевна Стурцель — дочь старшей сестры владыки Стефана, Елизаветы Алексеевны. Она была лет на пятнадцать старше меня и общалась с дядей, будучи уже взрослой.

Дед моей мамы и, соответственно, владыки Стефана был епископом; умер он в 1906 году.

В семье епископа Стефана, или дяди Сержика, как я его называл, было четверо детей: Елизавета, Сергий, Ольга и Нина (моя мама).

Любовь Алексеевна, мама Сергея Алексеевича и моя ба­бушка, работала до замужества акушеркой в подмосковном селении, которое составилось из двух сел — Царева и Возне­сенского — и впоследствии стало городом Красноармейском. Там же, на Вознесенской мануфактуре, старшим бухгалтером работал муж Любови Алексеевны — Алексей Емельянович Никитин. Мать Алексея Емельяновича — Аграфена Яков­левна, и отец — Емельян (отчества его я не помню) — были крепостными. Ямщик Емельян Никитин умер довольно рано, и Аграфене Яковлевне с сыновьями их помещицей была даро­вана вольная. Та же помещица проследила, чтобы сыновья, в частности Алексей Емельянович Никитин — мой дедушка и отец Сергея Алексеевича, поступили в мещанское училище, где оба мальчика получили экономическое, бухгалтерское образование.

До Октябрьского переворота семья Никитиных жила бла­гополучно в Вознесенском (это очень близко от Москвы, под Софрином).

Сергей Алексеевич учился в 1-й московской гимназии, его гимназическим приятелем был Юлий Эрнестович Стурцель, будущий муж его старшей сестры Елизаветы Алексеевны.

Сергей Алексеевич кончил университет в 1922 году. При­мерно году в 1923 ездил к старцу Нектарию.

Я с детства помню дядю Сережу, я еще в школу не ходил. На летнее время возили меня к нему в город Струнино Вла­димирской области. Это мои очень приятные воспоминания детства...

Первый раз я был у него, видимо, в 1944 году. Прямого же­лезнодорожного сообщения до Струнина от Москвы не было. Помню, как добирались: ехали до Загорска (теперь снова Сер­гиев Посад), дальше до Бужанинова шла осьмушка, а потом — пешком. Я был маленьким, и мы с мамой шли весь день — ки­лометров восемнадцать. Конечно, я здорово устал; меня сразу уложили спать, и потом, когда я проснулся, никак не мог по­нять, какой день и сколько времени: что-то уж очень много про­спал — сутки или около того. Мама привезла меня и уехала.

Сергей Алексеевич в то время жил в Струнине и работал заведующим невропатологическим отделением в больнице, одновременно вел амбулаторный прием.

Ярко запечатлелся в памяти запах простокваши, смешан­ный с запахом сирени.

И сирень, и простокваша были от дядиных пациентов. И вот по утрам мы ели простоквашу и отварную картошечку, иногда творог — было ужасно вкусно. Все это дядя Серженька называл приношениями. От пациентов была такая благодар­ность. Он жил в двухкомнатной квартире, его комната была побольше. Дверь ее выходила в коридор, а из коридора другая дверь вела в комнату поменьше, там жили его старушки, ко­торым он давал приют, а они вели его немудреное хозяйство. За жизнь Владыки их сменилось несколько.

Когда у него гостил я, там жила Татьяна Михайловна Аги­балова. Это вдова его законоучителя. Она уже в то время была полувыжившей из ума от старости. Меня она муштровала: не позволяла выходить на улицу, — только с нею вместе и толь­ко за ручку. И когда дядя Сережа узнал об этом, он строго ей объяснил, что так нельзя, что мне должно быть предоставлено больше свободы. Она была очень недовольна, но вынужденно подчинилась. И после этого я бегал уже самостоятельно...

До Татьяны Михайловны у дяди жила баба Лиза. Он ведь первое время после лагеря работал в поликлинике в городе Карабанове, тоже Владимирской области. Баба Лиза, по-моему, сначала жила у него там, а потом он взял ее в Струнино. Но я-то в 1944 году ее уже не застал и никогда ее не видел. О ней мне известно только из рассказов взрослых. Вроде бы она была мате­рью девушки, которая очень рано умерла от туберкулеза. Было известно, что эту девушку Сергей Алексеевич очень любил.

После Татьяны Михайловны у дяди в Струнине жила за­мечательная старушка тетя Паша, полуслепая, такая добрая была... И, помню, делала прекрасный квас...

В комнате у дяди было так: входишь, прямо — балкон, чуть правее — окно, по левой стороне за дверью — печка, дальше — железная кровать, на которой он спал, какая-то тумбочка, а справа, напротив кровати, были самодельные шкафы с кни­гами. И вот тут, в центре комнаты, на полу он мне стелил. Пра­вее двери был столик, над которым висела административная карта России. На столе довольно часто стояла ваза с цветами.

На окне были цветы в горшках. Особенно запомнились два цветка: один цвел синими цветками, другой — белыми, цвели они все лето, дядя называл их «жених и невеста». На полу стоял цветок в большом горшке с большими листьями. Если память не изменяет, дядя Сережа называл его арум. На кончиках ли­стьев у него перед ненастьем собирались капли воды — такой у нас барометр был.

У бабушек в маленькой комнате было две кровати, на одной спала старушка, на другую в какие-то из моих приездов клали меня. А когда еще кто-то бывал, а такое случалось (сестры дяди­ны иногда приезжали вместе), уже не помню, как мы селились: наверное, на полу стелили.

Конечно, он все время был занят, но иногда все-таки вы­краивал время, и мы вместе с ним ходили за малиной или про­сто гуляли где-то по округе, но в основном я ходил его встре­чать после работы по вечерам.

То место, где он жил, называлось Заречье, оно отделялось от фабричной части речушкой или даже ручьем, загаженным фабрикой. От его дома до места работы было километра, на­верное, полтора. И вот мы с ним возвращались домой вместе. Он всегда ходил с палочкой, в таком парусиновом как бы ките­ле с двумя карманами на груди, на голове — фуражка с околы­шем, тоже парусиновая.

В Заречье было тогда всего четыре каменных дома. Между домом дяди Сережи и железной дорогой лежал луг; до полотна от дома было примерно километровое расстояние по прямой. Справа, если смотреть из окон дома, были видны постройки кирпичного завода. По железной дороге ходили паровозы, и помню, как сначала из-за леса появлялись клубы пара, потом выходил состав, и я любил считать вагоны.

Конечно, Струнино того времени представляло довольно безобразное зрелище: и не деревня, приспособленная к жизни, и не город. Фабрика, тут же — огороды. А вот если дальше чуть- чуть пройти, с полкилометра, начиналась практически нетро­нутая природа. Рядом была дубовая роща, «дубки» ее называли, там мы собирали белые грибы, а дальше, если пройти в сторону деревни Шаблыкино, а затем еще дальше на Воскресенское, ки­лометров десять, были замечательные малинники.

Помню, Ирина Сергеевна Мечёва приезжала туда в Стру­нино. Играли мы с нею и гуляли.

Необыкновенно приятное и отрадное воспоминание: ви­димо, в какие-то праздники дядя Сережа, придя после работы, сначала хлопотал, меня укладывал, а потом выдвигал какой-то маленький столик, доставал чистые скатерочки, по-видимому накрахмаленные (помню, как он чуть ли не с хрустом их рас­правлял), занавешивал окна, зажигал лампады, во что-то оде­вался — не помню, во что именно, — и начинал тихонечко петь молитвы, и было так хорошо-хорошо...

В Москву Сергей Алексеевич периодически приезжал к родственникам раза по три-четыре за сезон, не часто. Труд­ности были с ночевками, а потом, «стукачей» полно было, а он должен был жить не ближе, чем на стокилометровом рас­стоянии от Москвы. Так что его приезды особенно не афиши­ровались. Жили мы вместе с семьей Елизаветы Алексеевны в Мертвом переулке (потом он назывался переулком Остров­ского, а сейчас — Пречистенским). Поначалу всю эту большую квартиру занимала семья Эммы Юльевны Стурцель, свекрови Елизаветы Алексеевны. И она пустила сначала дядю Сержика, он там жил, и мама моя тоже. Тетя Оля жила в другом месте. При советской власти квартиру эту уплотняли, уплотняли, по­лучилась коммуналка, и еще хорошо, что родственники ока­зались рядом. Была одна большая комната, в которой жили Елизавета Алексеевна с дочерью. Наша комната была проход­ной, ее потом отделили фанерной перегородкой. Соседи были совершенно посторонние: сначала какая-то воровка с дочерью, но ее вскоре посадили, потом еще кто-то...

Дядя был человеком, любящим шутку. Я уже не помню, кого это он цитировал, — кого-то из своих знакомых. Вроде того: «Пять минут — одеться, четыре — дойти до остановки... Итого — двадцать минут. Собственно говоря, поспеем!» — это он рассказывал о каком-то общем знакомом, который любил таким образом мысленно прохронометрировать все события до электрички и всегда опаздывал.

Дядя так весело все это мог рассказать!.. И это окончание: «Собственно говоря, поспеем!» — любил цитировать часто.

Когда он рассказывал что-нибудь смешное, он сам так по- доброму веселился... До слез всегда смеялся, очень искренно.

Был у них в Струнине главврач Шмелев, дядя несколько раз это рассказывал: «Как-то приходит ко мне в кабинет, садит­ся — во время приема дело было, но пациентов в тот момент не было — и с таким серьезным видом и совершенно спокойно начинает говорить:

— Знаете, Сергей Алексеевич, русский народ — великий народ. Смотрите, что он сумел создать, какие писатели, ком­позиторы... Толстой, Достоевский, Чехов, Чайковский...

Перечислял-перечислял, затем подвел итог:

— Да, русский народ — великий народ...

Потом вдруг весь побагровел и буквально фальцетом возопил:

—...но это такая сволочь!!!

Видимо, кто-то уж совсем „до ручки” его довел. Но пере­ход был замечательный своей неожиданностью».

Когда дядя был в Курган-Тюбе, кому-то из рабочих он под­писывал наряд. А к тому времени уже привык, что тамошние туркмены и узбеки по-русски плохо говорят, и если говорят, то на ломаном русском. И вот он по этой исконно русской привычке кричать самому, когда имеешь дело с глухим, или обязательно «ломать» язык, если все вокруг так говорят, про­тягивает бумагу этому подрядчику и говорит:

— Твоя брал перо и мало-мало писал.

А тот отвечает ему на чистом русском языке:

— Пожалуйста, дайте мне ручку, я подпишу.

И тоже с таким удовольствием он это рассказывал, смеясь сам над собой!..

И знаете, дядя был человеком, в котором не было ни зло­бы, ни желчности — ни капли. Несмотря на его трудную жизнь, на все кошмары, которые ему пришлось видеть, он не озлобился совершенно.

<...> Вот здесь в анкете написано: «Никакого имущества не имею». И это очень характерная черта, потому что дядя был в самом прямом смысле слова бессребреник. Если у него что-то и было, он всем обязательно помогал. И нам в том числе. При малейшей возможности, обязательно.

В Ризоположенской церкви он жил в комнате, которая была прямо при храме. Каменные полы, сырость какая-то. Больной человек — в каменном мешке... Тетя Катя там с ним была, ночевала прямо в храме с гробами.

Он очень хорошо знал литературу, и к нему можно было обращаться с какими-то вопросами, как к справочнику, очень многое помнил наизусть, стихи часто цитировал, Гоголя очень любил, из Некрасова цитировал часто: «Лицо попово строгое явилось на бугре...» из «Кому на Руси жить хорошо».

2 апреля 2005 г.