Фрагмент III: Изгойка

Мама летала под куполом цирка, легкая и призрачная, почти невесомая. Ее глаза полнились звездами — Кэти могла поклясться, поклясться наверняка! Платье блестело в свете софитов, волосы переливались шелком ярко и лучезарно.

Мама парила в недосягаемой вышине, окутанная атласными лентами, ловя воздушные потоки, будто птица. Она повернула голову, и прожектор канвой теней очертил ее сияющую улыбку…

Миг — и треск заглушил музыку, заглушил тихий шепот множества зрителей. Дурманяще громкий, ударной волной разнесся он в разуме. Слух и зрение разделились. Треск еще стоял в ушах — а мать уже падала, закрученная в ошметки алых лент.

Шлепок смешался с хрустом.

Кэти вскочила, перегнулась через заграждение, глядя на мать, изломанную, недвижимую. Зрители разевали рты, отворачивались, прижимали к себе детей. Они кричали, они роптали, но Кэти не могла разобрать ни звука. Все смешалось в единую какофонию, заполнило сознание. Мир померк. Осталась лишь мать, раскинувшая руки, как крылья, бесконечно далеко внизу.

Арена превратилась в кровавое пятно.

***

Изгойка когда-то обладала Именем. Четыре буквы, два слога, твердое «эй». Она утратила Имя, когда попала в приют, и сразу сделалась Изгойкой.

Щуплая, с по-детски круглым лицом, угловатой фигурой и кривоватым зубом, она едва-едва выглядела на тринадцать.

Изгойка хранила тайну. Бережно и трепетно, как хранила некогда старое материнское платье, чуть позже украденное одной из девчонок и безбожно распоротое. Как хранила свое ранимое, наивное сердце, безжалостно разбитое Льюисом из мальчишеского корпуса.

Любой, кто издевался над ней, кто пытался задеть ее побольнее, рано или поздно бесследно исчезал.

Первым исчез Льюис, так безжалостно высмеявший ее чувства при всех. Изгойке хотелось умереть, когда со всех сторон окружили ее снисходительные, насмешливые взгляды, когда смешки и издевательские окрики забились в ее уши, будто спицы, оглушая безжалостно, выметая прочь все мысли. К лицу приливал багрянец, в висках пульсировала кровь. Льюис пихнул ее в плечо и приказал проваливать.

На следующее утро он не появился ни на линейке, ни в столовой. Память о нем будто стерли ластиком — у всех, кроме Изгойки.

***

В ту ночь она единственная услышала негромкое шарканье подошв по старому деревянному полу. Утопая в жестком продавленном матрасе, приподнялась на локтях, сонно вглядываясь в полумрак комнаты.

Сантия сидела на кровати, свесив длинные ноги. Ее волосы в лунном свете мерцали белым. Большие глаза смотрели отрешенно, будто подернутые туманом.

Изгойка до самого подбородка натянула тонкое одеяло и отвернулась к стене. Ее не волновало, куда средь ночи собралась Сантия. Может, просто в туалет. Может, в мужской корпус. В конце концов, она ведь красивая куколка. Таких всегда везде любят.

У Изгойки слезились глаза, и она раздосадованно потерла их кулаками. До боли хотелось привычно бросить взгляд на табло старых часов, но она прекрасно помнила, как Сантия «случайно» смахнула их с ее тумбочки прошлым утром.

Изгойка могла порезать ей одежду, все эти клевые обтягивающие майки и ультракороткие юбки. Могла поймать змею среди высоких трав и положить ей под простыню. Но ничего, ничего не стала делать. Она не такая, как все они. Она не будет им уподобляться.

Ведь рано или поздно Сантия все равно исчезнет.

Под ногами красивой куколки скрипнули половицы. Она шла чуть пошатываясь, медленно, как в полусне. Разрывая мрак, ее кожа переливалась серебряно-лунным. Мягко хлопнула дверь, впустив в комнату пронизывающий ветер. Сантия растворилась в ночи.

***

К утру Сантия не вернулась. Изгойка бережно собрала осколки часов, завязала их в платок и закопала под старым узловатым деревом у входа в столовую.

Душу покусывала совесть — мелко-мелко, совсем чуть-чуть, оставляя неглубокие борозды. Изгойка мялась на линейке, пытаясь спрятаться за спинами других. Изгойка нервно обдирала кончики пальцев, вяло ковыряя вязкую кашу на подносе. Образ уходящей Сантии застилал мысли, и она никак не могла от него отделаться. Холодные, скомканные простыни пропавшей красивой куколки притягивали взгляд, словно мертвое тело.

Она пообещала самой себе, что в следующий раз такого не допустит. И плевать, что Сантия безжалостно уничтожила память об отце, которого Изгойка и не помнила совершенно. Ей было три, когда он попал под машину.

В шкафу Изгойки царил полный хаос. Со вздохом она медленно сложила вещи так, как когда-то учила мать — бережно и аккуратно. Она недосчиталась расписанных цветами леггинсов и пары любимых кед.

А потом увидела их на Дариа̀. Леггинсы обтягивали ее стройные ноги, цветы пестрели на острых коленках. Ступни, обтянутые голубизной кедов, мерно покачивалась в такт невидимой музыки.

Изгойка стиснула кулаки. Короткие обгрызенные ногти впились в кожу до боли. Негодование захлестнуло душу, безжалостно помутило рассудок. Рука сама собой потянулась к тумбочке, а оттуда — к ножницам. Один рывок — и она схватит Дариа за тугую черную косу, натянет ее, как тетиву, и безжалостно срежет красивые пряди…

Изгойка замерла. Ослабевшие пальцы разжались, ножницы полетели на пол с лязгом. Она ведь могла поранить Дариа. Случайно порезать тонкую кожу на ее шее, вонзить кончик в тело до крови…

Придя в комнату девушек, она упала на кровать, прикрыла руками лицо. Застлав глаза мутной пеленой, навернулись слезы. Они алмазами застыли на ресницах, и Изгойка быстро их сморгнула.

***

Изгойка не могла поверить, что сделала это. Что посреди ночи, вновь заслышав легкие, едва уловимые девичьи шажки, выждала немного и вскочила с кровати.

Она бежала так быстро, как только могла, сбивая ноги о камни, сдирая кожу о стебли сорных трав. Сухой ветер стегал лицо, бросал в глаза горсти пыли. В боку кололо, легкие будто сдавливало стальными путами, лишая возможности вдохнуть.

Тогда она не думала об охране, не думала, что взрослые по возрасту-цифре могут остановить ее. Лишь отстраненно осознала, что территория лагеря совершенно пустынна — ничего, кроме свившихся в клубки шипастых растений и грязно-белого песка, — да тут же забыла.

Одинокая стояла Дариа у высоких решетчатых врат и вглядывалась в никуда. В белой ночной сорочке, босая, с распущенными волосами, спутанными ветром, она казалась призраком. Невидимое, вдалеке бушевало море. Волны рокотали в ушах, размывали сознание Изгойки, как податливую кайму побережья.

Дариа внезапно содрогнулась всем телом, обхватила себя руками… и исчезла. Изгойка вскрикнула, в ужасе приоткрыла рот. Увязая в песке, она бросилась к вратам. Пальцы сомкнулись на ледяных прутьях, судорожно их затрясли.

— Дариа! — закричала она. Эхо гулко прокатилось по безлюдной дороге, задрожало на пиках деревьев. Тускло-зеленые кроны царапали небосвод, предвещающе шумели блеклыми искрами. Изгойка содрогнулась и спрятала лицо в ладонях. На пронизывающем ветру раздувалась ее тонкая пижама. По коже бегали мурашки.

Она видела стены у врат, затянутые поволокой темного плюща. Видела, как покачивается он, царапая иглами-листьями каменную кладку. На ватных ногах подошла она еще ближе, осторожно отвела плющ. В стене зияло огромное прямоугольное отверстие.

***

Тело безжалостно сдавливало стенами. Ужас дурманил сознание, изо рта вырывались сухие всхлипы. Изгойка изодрала пальцы о грубые выступы, ноги с трудом нащупывали выдолбленные в камне ступеньки. Раз за разом казалось, что вот-вот сорвется она в бездонную черную пропасть. Разум глодали сомнения и страхи. Зачем, ну зачем только пошла за Дариа?..

Хрипло выдохнув, Изгойка зажмурилась и крепко стиснула губы. Теперь сдаться она не может. Выход только один.

Ступеньки внезапно закончились. Дрожащие руки, покрытые липким и холодным, разжались сами собой. Вскрикнув, Изгойка упала, прокатилась по полу. Спину прошило болью, острой и резкой. Содранные локти неприятно запульсировали.

Тихонько хныча, Изгойка с трудом привстала, опираясь о стену. Тыльной стороной ладони утерла она слезы и огляделась.

По углам скопилась пыль, смешавшись с мелким мусором. Каменная крошка укрыла подножие стен, зияющих темными прорехами. Затхлость с примесью гнили забивалась в ноздри, вызывая нестерпимое желание закашляться.

Справа виднелся дверной проем. Отряхнув грязную, изодранную ночнушку, Изгойка нерешительно шагнула вперед и остановилась.

Она увидела огромный зал, забитый рядами жестких кресел. Старые, с облупившейся краской и продранной алой обивкой — призраки прошлого, отголоски цирковой арены…

Расслабленно прислонившись к спинкам, люди сидели и глядели в стены. Желто-синяя кожа плотно обтягивала кости — казалось, вот-вот она лопнет, разлетится на ошметки. Сухие руки лежали на подлокотниках, кое-где плоть уже отслоилась, обнажая темные кости. Пустые мутные глаза, затянутые матовой пленкой, неподвижно застыли в глазницах.

Голова Сантии откинулась на спинку кресла. Казалось, она просто задремала, убаюканная незримым цирковым представлением. Ее шею покрывали темно-лиловые пятна. На крохотных отверстиях багровой коркой запеклась кровь.

Они мертвы, забилось в голове раненой птицей. Они мертвы, зарыдало сознание.

Мертвы.

***

Кэти обернулась на звук шагов, тяжелых, шаркающих. Прямо перед ней остановился мужчина с пергаментно-серой кожей и темными волосами, спутанными, укрытыми коркой запекшейся крови. Левую щеку его прошивала глубокая багровая рана. Рубаха была прорвана на будто вмятой груди, пропитана загустевшим алым…

С ним рядом стояла женщина. Молодая, белокожая, с болезненно впалыми щеками и пустыми глазами. Левая рука ее подогнулась под странным углом и моталась как плеть, задевая атлас воздушного светлого платья.

— Мама… — прошептала Кэти одними губами и задрожала. Мужчина мягко улыбнулся ей, с трудом шевеля разбитыми губами. — Папа…

— Прости нас, Кэти, — дребезжащий, хриплый голос мамы звенел теплотой. — Мы больше никогда… никогда не бросим тебя.

— И не дадим в обиду, — добавил отец, и кадык его тяжело заходил под укрытой кровью кожей.

Кэти бросилась к ним и крепко-крепко, как только могла, обняла, захлебываясь слезами. От одежды родителей пахло землей и еще чем-то терпким, приторно-сладким. Труп Дариа, лежащий чуть в стороне, широко распахнутыми глазами наблюдал за их долгожданным воссоединением.