💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Рассуждение седьмое: о замужних женщинах, вдовах и девицах и о том, какие из них горячее прочих в любви 8 страница

Знал я одну высокородную пожилую вдову, каковая менее чем за четыре года извела и своего третьего мужа, и кавалера, одарившего ее своей страстью; она отправила их в могилу, не прибегая ни к яду, ни к какому иному способу убийства, а высосав из них все семя. Но при взгляде на эту даму никто бы не догадался, что она способна на подобный подвиг, ибо на людях она выглядела более чем скромно и даже не желала переодеть рубашку на глазах у служанок, дабы никто не узрел ее прелестей, ни мочиться в их присутствии; однако, как выразилась какая-то ее родственница, все свои жеманные ухватки она приберегала для прислуги, а не для мужей или галантных угодников.

Но что здесь такого? Почему считается более зазорным и прельстительным иметь поочередно двоих, троих и даже пятерых мужей, чем всего лишь одного за всю жизнь, но к нему вдобавок сердечного дружка, а то и целых троих, как многие на вид весьма сдержанные и приличные особы, известные мне? По поводу сего одна высокопоставленная светская дама при мне заметила, что не делает различия между женщиной, имевшей много мужей, и той, что имела одного, но жаловала еще и нескольких любезных кавалеров — ибо брачный покров многое способен укрыть от глаз; а что до чувственности и сластолюбия, то одно другого стоит, ибо, как гласит испанская пословица, «algunas mugeres son de natura de anguilas en retener, y de lobas en excoger», что значит: «некоторым женщинам так же трудно удержать вас, как угря, и должным образом выбрать, как волка», — ибо угорь очень скользок, а в волчьей стае волчица всегда избирает самого уродливого самца.

Однажды при дворе, как я уже упоминал, некая довольно-таки важная особа, четырежды бывшая замужем, поведала мне, что отобедала со своим деверем, оставив мне догадываться, кто это был; все это она мне наивно так пересказала, я же не без лукавства спросил: «Да какой же, черт возьми, кудесник способен это распознать? У вас от четырех-то мужей этих деверей пропасть немереная». На что она возразила: «Какая дурная мысль вам пришла в голову?» — и назвала имя. «Вот так-то лучше, — заметил я. — А то вы не совсем ловко выразились».

Много веков назад жили в Риме одна матрона, переменившая, одного за другим, двадцать двух мужей, и некий римлянин, потерявший двадцать одну жену; так вот, они решились соединиться, после чего супругу удалось пережить свою половину, за что его все жители весьма почитали, а достойную эту победу ознаменовали торжественным празднеством, во время которого его возили на триумфальной колеснице, увенчанного лавровым венком, с пальмовой ветвью в руках. Ибо действительно он совершил невозможное!

А при дворе короля Генриха II подвизался некий сеньор де Барбазан, которого звали Сент-Аман; так вот, он женился трижды подряд. Его третьей женой стала дочь госпожи де Монши, домоправительницы герцогини Лотарингской; она оказалась воинственнее предшественниц и одержала верх, хотя и очень металась и изводилась, переживая свою потерю, на что господин де Монпезак, всегда готовый проронить острое словцо, объявил, что следовало бы не жалеть ее, а расхваливать повсюду, громогласно возглашая о ее виктории, ибо побежденный, как утверждали, был от природы мощен, крепок, хорошо кормлен и уходил-таки двух своих первых суженых самым расприятным образом; она же, не сдавшись в брачном поединке, украсила себя победой над воинственным и доблестным героем постельных ристалищ — за что ей честь и хвала!

Подобную же максиму я слышал из уст одного принца королевской крови; тот тоже не делал различия между женщиной, имевшей трех-четырех мужей, и жрицей любви, претерпевшей в свой черед столько же галантных любезников, одного за другим: разница лишь в том, что одна прикрывается браком, а другая нет. Так, когда некий знакомый мне любитель женского пола женился на вдове, имевшей до того троих мужей, известный наш острослов отпустил по его поводу следующее замечание: «Наконец он женился на потаскухе, сумевшей не выйти за пределы хорошей репутации». А по-моему, женщины, выходящие по многу раз замуж, похожи на того скупого хирурга, который не желает долечивать рану из боязни, как бы ему не перестали платить. Что ему мучения бедняги, если это поможет выжать из него еще несколько мелких монет! Так, одна из подобных охотниц за мужьями говаривала мне: «Нельзя останавливаться на полпути, надобно идти до конца».

Меня удивляют женщины, которые так неистовствуют, торопясь снова выйти замуж; притом некоторые искусницы еще употребляют особые укрепляющие и разогревающие снадобья, чтобы их жар не утих. Ведь добиваются-то они как раз обратного: по их же словам, горячительное питье портит желудок. Попалась как-то мне на глаза старинная итальянская книжица — впрочем, преглупая, — в которой давались всякие советы и предлагались лекарства против мук похоти, числом тридцать два; но они настолько пустячны, что я бы остерег наших дам ими пользоваться, а то еще повредят себе, подвергая тело и дух слишком большой опасности. Потому и не переписываю ни строки оттуда. Плиний упоминает о подобном же ухищрении, бывшем в особой чести у весталок, но не вызывавшем пренебрежения и у прочих афинских матрон, которые пользовались им во время празднеств в честь богини Цереры — называемых фесмофориями, — чтобы охладить свой пыл и, избыв любовное томление, провести сей праздник в целомудренном воздержании; для такой надобности они спали на подстилке из листьев растения, называемого agnus castus. Однако уверен, что, как только назначенные дни проходили, те же матроны с удовольствием вышвыривали охапки «ангельской зелени» куда подальше.

Я видел подобное дерево в одном из домов Гиени, принадлежащем весьма высокопоставленной и очень красивой даме; она часто показывала его проезжим, навещавшим ее, чтобы полюбоваться на сию великую редкость. Она рассказывала им о его назначении — но пусть меня черти в аду замучают, если я когда-либо видел, чтобы хоть одна наша соотечественница попросила себе хотя бы веточку, чтобы сделать малюсенькую подушечку! Ни единого раза! Даже владелица этой редкости не прибегла к ее помощи, хотя могла распоряжаться ею по своей прихоти. Последнее очень печалило ее супруга, но она желала оставить все на попечение собственной природы, тем более что была необыкновенно хороша собой и приятна и происходила из очень знатного рода.

По правде говоря, подобные суровые и строгие предписания надо оставить бедным монахиням, каковые, несмотря на посты и умерщвление плоти, часто изнемогают от искушений нечистого; несчастные, ежели бы им дать немного свободы (по крайней мере, некоторым), повели бы себя подобно светским прелестницам и поддались освежающему чувству. Да и без того часто им есть в чем каяться — как одной из римских куртизанок, о которой мне известна довольно забавная история. Эта особа решила постричься в монахини; так вот, перед ее уходом от дольнего мира к ней зашел проститься один ее знакомый французский дворянин; как только он ее увидел — взыграла в нем страсть; и все произошло к их обоюдному согласию, но она ему сказала: «Fate dunque presto: ch’adesso mi verranno cercar per far mi monaca, e andar al monasterio»^[75]. Надо полагать, что таким образом она решила перед постом собрать последние крошки со стола, а на прощание произнесла: «Tandem haec olim meminisse juvabit» (Вот здорово, будет о чем вспомнить напоследок). Какое начало святого деяния и сколь отдохновительно будет раскаяние! Но когда все уже позади, мне кажется, подобные особы живут и питаются раскаянием более, нежели пищей земной и духовной. К тому ж многие умеют и помочь себе в горестной своей участи, благо теперь к этому относятся не так сурово, как в Древнем Риме, где весталок приговаривали за прелюбодеяние к ужасной и позорной казни. Но ведь то случалось среди язычников, еще не освободившихся от природной жестокости, свойственной дикарям. Мы же, христиане, должны следовать человеколюбивым заветам Христовым и прощать, как Он прощал. Я бы мог описать пытки и казни римлян, но ужас и отвращение сковывают мое перо.

Итак, оставим же в покое несчастных наших затворниц, ибо в своем заточении они без того терпят немалые беды, как о том заметила одна испанская дама, когда при ней постригали в монахини некую весьма достойную и прелестную собой девицу: «О tristezilla, у en que pecasteis, que tan presto vienes à penitencia, y seys metida en sepultura viva!» (О бедняжка, в чем вы так согрешили, что столь резво идете навстречу раскаянию и обрекаете себя на погребение заживо!) Но затем, видя, как привольно живут святые сестры, узнав об их обильных трапезах и светских развлечениях, она призналась, «que todo le hedia hasta el encienso de la yglesia» (что ей понравилось все, вплоть до церковного ладана).

Недаром Гелиогабал издал особый закон, запрещавший принуждать к непорочности любую невинную римскую деву, даже весталку, объявив, что женщины столь легко теряют разум в делах любовных, что их от этого оберегать — пустая докука. А посему те, кто решается основывать особые приюты для того, чтобы кормить, воспитывать и выдавать замуж незадачливых девушек, совершают богоугодное дело, ибо это позволяет бедняжкам вкусить сладкого плода замужества и уберегает от распущенности. Вот и у Рабле Панург потратил много своих денег, устраивая подобные свадьбы, и даже старался для пожилых дурнушек, ибо, чтобы пристроить их, нужно больше затрат, нежели для молодых.

Мне бы хотелось, чтобы какая-нибудь дама, уже проделавшая славное путешествие во второе замужество, поделилась со мной и разрешила мучающий меня вопрос: как обходятся вдовы с памятью о прежних мужьях? Конечно, существует на сей предмет изречение, гласящее, что подобно тому, как последняя дружба и привязанность заставляют забыть о первых, так и второй брак хоронит предыдущий. На сей предмет у меня есть пример, правда не бог весть какой, не поручусь, что рассказу этому вполне можно верить; но и отбрасывать его негоже — ведь говорят же, что под самым неприглядным и низким обличьем таятся подчас немалое знание и мудрость. Однажды некая вельможная сеньора из Пуату спросила у тамошней крестьянки, сколько у той было мужей и как она с ними обходилась. Та ей неуклюже поклонилась, на манер всех поселян, и без робости отвечала: «Скажу по чести, сударыня, было их у меня, слава Создателю, двое. Первого звали Гийом, а второго Кола. Гийом был человеком незлым, зажиточным и со мной очень хорошо обращался. Но Кола, прости господи его душу, управлялся лучше некуда». И она произнесла тут слово, начинающееся с известной буквы, не скрывая его и не приукрашивая, как приходится мне. Так вот, второго своего супруга эта чертовка поминала в своих молитвах еженощно — и за дело: уж очень лихо он ее ублажал; о первом же — niente, молчок. Полагаю, что, подобно ей, думают все, сокрушающиеся о потере и чающие новых мук; ибо кто лучше играет на своей флейте — того и помнят дольше. И посему, вероятно, второму приходится очень неистовствовать, чтобы о первом — молчок; да, не у каждого находится подходящая отмычка: бывает, что за дело берется такой тщедушный, хилый и потасканный, что по нему сразу видно: не туда он поместил свое добро; однако об этих последних, коих великое множество, мне и говорить не хочется.

Мы можем прочесть у Плутарха, что Клеомен, без памяти влюбившись в прекрасную Агиатис, вдову Агиса, пленявшую всех своей красотой, взял ее в жены. Зная, что она чрезвычайно грустит о своем покойном супруге, он так сострадал ей, что стал испытывать нечто вроде признательности за то чувство, которое она питала к покойному… и сам нередко старался оживить его, выспрашивая жену о ее прежней жизни и о тех удовольствиях, которые она и его предшественник испытали вместе. Но ему не удалось прожить с неутешной супругой долго, поскольку она умерла, оставив его в великой скорби. И многие мужья поступают так же, когда вторым браком за них выходит уже побывавшая замужем женщина.

Мне кажется, впрочем, что на сем предмете пора ставить точку теперь же — либо никогда. Однако немало женщин уверяют, что их второй муж оказался гораздо более первого достоин любви. «Тем более, — заметила мне одна из них, — что обычно первого избирает нам монарх либо монархиня или же мы вынуждены выйти за него по принуждению родителей и опекунов, а не по своей воле. Напротив, во вдовстве мы уже ни от кого не зависим и можем выйти замуж по собственной склонности, ради милых сердцу и нашему естеству удовольствий, следуя причудам любви и в полном согласии со своей чувствительной душой». Конечно, в этом есть резон, если не случается, по известной старинной поговорке, что «любовь сперва кольцом замыкается, а потом ножом рассекается», — и каждый день приносит нам примеры, что сложили ее не зря. Действительно, бедные женщины полагают, что их новые суженые, коих они нередко избавили от нищеты и прозябания — а то и от тюрьмы либо виселицы — и подняли до себя, станут платить им добром, а те их костерят на чем свет, поколачивают, вообще относятся к ним хуже некуда; а подчас еще норовят укоротить их и так не долгий век; вот здесь-то небеса и напоминают о Божьей каре за то, что не ценили первых своих супругов, относившихся к ним по-доброму, и поносили их как бог на душу положит. В своей недальновидности они вовсе не похожи на ту особу, которая, рассказывают, в первую же брачную ночь — когда новый благоверный приступил уже к решительной осаде — вдруг среди страстных стонов завздыхала, залилась слезами — и явила ему как бы лето и зиму в единое время. Удивленный молодожен вопросил, что же ее так опечалило: неужто ратный его подвиг не пришелся ей по вкусу. А она ему отвечает: «Увы, пришелся, и даже очень! Но вспомнился мне сейчас мой первый; он ведь так молил меня не выходить снова замуж после его смерти, а сжалиться над малолетними чадами и помышлять о них денно и нощно. Я же, не без вашего участия, сбилась с верного пути. Увы, увы мне! Я прямо вижу, как он глядит на меня с небесной высоты и насылает на мою голову проклятия». Ну и нрав был у легкомысленной сей особы, что она не поразмыслила обо всем этом заранее, а всполошилась лишь после того, как поворотить уже нельзя. Но новый муж ее не преминул утешить — и загнал скорбные мысли так глубоко, как смог, известным всем нам манером, а на следующий день распахнул окно спальни и выбросил наружу все, что напоминало о покойнике; недаром старая пословица гласит: «Женщина, похоронившая одного мужа, не торопится отправить за ним второго», и еще говорят: «У вдовы хоть лицо и грустно, а на душе — пусто».

А еще мне была известна одна весьма вельможная вдова, которая в подобном же положении и не подумала плакать: и в первую, и во вторую брачную ночь они с новым мужем так расстарались, что остов кровати не выдержал и рассыпался; а еще у нее распух и загноился сосок; но ничто не могло унять их пыла, при том что рассказы ее о глупости и бестолковости прежнего мужа только раззадоривали нового. И я не раз слыхал, что ничего так не раздражает свежеиспеченного супруга, как повесть о достоинствах, добродетелях его предшественника, — это пробуждает у него ревность к несчастному усопшему, словно тому теперь есть дело до нашего бренного мира; а вот брани вдогонку умершему они внимают благосклонно. Ежели и достает у них решимости, как у Клеомена, напоминать о том, кого они заместили, — то лишь тогда, когда сами они чувствуют себя в достаточной силе и надеются затмить покойного в исполнении сладчайшего супружеского долга. Дамы же, как мне нередко доводилось слышать, подбадривают новых своих избранников, уверяя их, что прежние так и остались жалкими подмастерьями в сем благородном ремесле; и подобные слова поселяют мир в душе мужа-соперника. Но подчас супруг слышит и нечто обратное; но говорится это, чтобы его пуще раззадорить и превратить в яростного жеребца, готового разнести стойло в щепки.

Некоторым вдовым женщинам было бы хорошо на острове Хиосе, самом прекрасном и благодатном во всем Леванте; некогда им владели женевцы, а ныне вот уже тридцать пять лет, как его захватили турки, что для христианского мира большой урон и великая неприятность.

Так вот, на этом острове, как я знаю от женевских купцов, обычай требует, чтобы женщина, оставшаяся вдовой, платила особый налог, называемый там argomoniatico, что значит (да простят меня дамы) «за бесполезный и пустующий передок». То же было и в Спарте, по свидетельству Плутарха, при правлении Лисандра; там налагалась пеня на тех, кто не выходил вторично замуж либо делал это поздно или неудачно. А у побывавших на Хиосе я любопытствовал, на чем основан тамошний престранный обычай, — и мне отвечали: дабы пополнить население острова. Уверяю вас, что по вине наших вдов благословенная Франция не обезлюдела бы и не захирела никогда — ибо очень многие тотчас вышли бы замуж, чтобы не платить за простаивающий без употребления передок. А если и не в браке, то иным образом он беспрестанно был бы у них в работе и, уповаю, усердно плодоносил. И девицы наши постарались бы законным порядком уклониться от платы, вносимой юными хиоссками и в городах, и в селах, ежели до венца они потеряли невинность, но желали бы продолжать свое веселое занятие: им достаточно было один раз заплатить дукат капитану ночной стражи (небольшая цена для такого дела, уверяю) — и они получали право всю оставшуюся жизнь беспрепятственно и безопасно предаваться любовным усладам. Полученные же дукаты служили главным и чуть ли не единственным подспорьем предприимчивым капитанам во время их службы.

Теперешние жительницы Хиоса совсем не походят на тех, что населяли его в древности и, по описанию Плутарха, слыли столь целомудренными, что за семь сотен лет там не слыхали о том, чтобы замужняя женщина впала в грех прелюбодеяния либо девица потеряла невинность. «Чудеса!» — как возгласил бы старик Гоменец. Надо полагать, за столько лет они сильно переменились.

Греки никогда не обходились без нововведений, поощряющих любострастие. Так, древние авторы полагают, что на Кипре прелестная и доброжелательная Венера, покровительница острова, ввела в обычай, чтобы девицы прогуливались по морскому берегу и доступностью собственного тела завлекали в свои сети будущих мужей — прохожих странников, рыбаков и моряков, каковые часто отклонялись от избранного пути и причаливали туда в поисках развлечений, щедро платили за них и уплывали, но некоторые сохраняли в сердце тоску по красавице и возвращались; таким путем пригожие девушки заполучали супругов — богатых и бедных, красивых и не слишком, знатных и худородных, вскорости или не слишком быстро, — по собственным статям и разумению.

Ныне нигде в христианском мире девицы ради уловления женихов не прогуливаются, подвергая свою белоснежную кожу и нежную плоть палящему зною и ночной прохладе, в слякоти и в пыли, — ибо такие занятия слишком утомительны и вредны, но отправляются в богатые летние шатры, в места гуляний и под роскошную сень парковых куртин, чтобы там принимать от обожателей и соискателей руки дары и знаки почтения, не платя никому пени. Я не имею в виду римских куртизанок — им-то платить приходится, — но особ рангом повыше. Бывает, что отцы, матери и братья не имеют забот о том, как скопить на богатое приданое, а сами подчас одолжаются у ожидающей замужества девицы; да к тому же собирают урожай титулов, должностей и почестей, коим обязаны только ей. Таковых я на своем веку повидал немало. А вот Ликург когда-то издал закон, по коему дочерей выдавали замуж без приданого, чтобы при заключении брака в расчет принималось не будущее богатство, а добродетели невесты. Но каковы были тогда добродетели? Ведь на веселых празднествах сии юные особы прилюдно пели и танцевали с молодыми людьми на торговых площадях и соревновались в борьбе; так о какой же добропорядочности здесь могла вестись речь? Отнюдь не своим добронравием зрелище женских прелестей и красивых телодвижений танцующих привлекало толпу; а еще более она распалялась, когда юнцы и девицы состязались между собою в борьбе, особенно ежели под конец, изнемогая от усталости, состязающиеся валились вперемешку, как сказано в латинской поговорке: «Illa sub, ille super; ille sub et illa super» (Она внизу, он наверху, она наверху, он внизу). И как после этого верить книгам, утверждающим, будто бы спартанские девы были исполнены достоинства? Думаю, здесь никакое целомудрие не устоит: поcле мелких дневных стычек начинались, должно быть, большие ночные любовные побоища. В подтверждение читаем у того же Плутарха, что помянутый Ликург разрешил тем, кто обладал красотой и силой, одалживать чужих жен — и перепахивать их, как добрую землю для будущего урожая; при том что не только старому и слабосильному мужу было позволено, по своему выбору, препоручать жену более молодому ухажеру, но и сама женщина имела право, по своему разумению и склонности, прибегать в этой работе к помощи ближайшего родственника своего благоверного, чтобы потомство, по крови, принадлежало тому же мужнину семейству. Но в таком законе, по крайней мере, есть некоторый резон; вот и у евреев в их уложении было нечто подобное о браках деверей и невесток. Однако наши христианнейшие Святые Отцы отменили подобные обычаи, хотя верховный понтифик и выдает подчас, по разным причинам, разрешения на браки между близкими родственниками. В Испании они очень часты, но каждый раз надобно разрешение Церкви.

Засим поговорим, но с елико возможной краткостью, о других вдовах, — а там и конец.

Есть особая порода вдовиц, не только не стремящихся к браку, но избегающих его, словно чумы; так, одна премилая собой благородная особа, наделенная немалым умом, ответила на мой вопрос, не угрожает ли ей еще раз своими сетями Гименей: «Судите сами, будет ли мечтать невольник или пират, даже самый негодный и ни к чему не способный, чтобы его вновь приковали к галерной скамье и дали в руки весло, если впереди у него замаячила свобода и ему уже не грозит корсарская плеть? Вот так же и я, пробыв долгие годы в мужнином рабстве, какого я должна быть о себе мнения, если снова дам заковать себя в кандалы, в то время как теперь я свободна и вольна делать то, что мне нравится?» Другую достойную даму, мою родственницу, я как-то, не обинуясь и не прибегая на басурманский манер к иносказаниям, спросил, не разбирает ли вновь ее охота к брачным узам. «Да нет, — поправила она меня. — Разбирает охота к прочному уду», имея в виду, что поименованный уд может принадлежать отнюдь не супругу, ибо, как гласит старая французская пословица, «любовь прилетает, а муж пригнетает»; меж тем как женщина, известно, — везде желанная гостья и повелительница, когда своему чувству хозяйка; по крайней мере, так говорит старинная мудрость — разумеется, имея в виду тех, кто хорош собой.

А другая, как мне поведали, почувствовав, что ее кавалер пытается закинуть крючок, выспрашивая, не желает ли она вторичного замужества, воскликнула: «Ах, не говорите мне о муже, с меня хватит первого! Но вот насчет милого друга — не зарекаюсь». — «Так позвольте мне стать этим другом, если не суждено быть вашим суженым!» — взмолился ее собеседник. «Что ж, служите мне достойно и укрепляйтесь надеждой, — отозвалась она. — Тогда, возможно, вам удастся из первого стать вторым».

А одна достойнейшая прекрасная вдовица тридцати лет, имея в мыслях поразвлечься с неким благородным кавалером и склонить его к первому шагу, отправилась с ним на верховую прогулку; но, когда он помогал ей сесть на лошадь и рванул на себя полу накидки, зацепившейся за какой-то гвоздь, так, что ткань надорвалась, — дама со смехом промолвила: «Ну вот, что же вы наделали! Вы порвали мне весь перед». На что ее спутник тотчас нашелся ответить: «Какая жалость! Я вовсе не хотел причинить вашему передку никакого урона, ведь он такой милый и прелестный!» — «Как вам об этом знать? — удивилась она. — Ведь вы его никогда не видали!» — «Бог с вами! — воскликнул он. — Вы не можете отрицать, что я видел его сотни раз, когда вы были еще совсем маленькой девчушкой. Разве вы не помните, как я задирал вам подол и любовался им?» — «Ах, — вздохнула она. — Он тогда был еще безбородым юнцом и пребывал в застенчивом уединении, не сведя знакомств в свете. А теперь он обородел и так возмужал, что вы бы его не признали». — «Но все же, — возразил ее спутник, — он обитает все там же и не переменил места. Думаю, что, ежели постараться, его можно отыскать». — «Да, — согласилась она. — Но мой супруг обходился с ним решительнее и грубее, чем Диоген со своей бочкой». — «Пусть так, — признал находчивый дворянин. — Но на что похоже теперь сие обиталище без жильца?» — «На незаведенные часы», — с притворной грустью вздохнула дама. «Тогда берегитесь, — предостерег ее повеселевший кавалер. — Ведь с такими часами может случиться самое неприятное: когда они долго стоят, пружина в покое ржавеет — и через какое-то время они уже ничего не стоят». — «Всякое сравнение, — возразила его собеседница, — справедливо лишь отчасти, ибо те пружины, что вы имеете в виду, не подвержены никакой порче и их можно взвести в любой час». — «Ах! — воскликнул счастливец. — Да будет угодно Господу, чтобы тем работником, что их снова заведет, или часовщиком, что подправит, буду я!» — «Скоро праздник, — рассмеялась дама, — так мы согрешим и займемся работой в неурочное время, чтобы посмотреть, цел ли механизм. И пусть Господь поразит меня, если совру, когда скажу, что никто мне не любезен для этой надобности более, нежели вы». И при этих словах, при всей их легкомысленности проникших ему в самое сердце, она весело рассмеялась, от души поцеловала его и пришпорила коня, крикнув: «До скорого свидания, и приятного вам аппетита!» Но несчастная судьба скоропостижно свела ее в могилу всего через каких-нибудь полтора месяца, а ее обожатель чуть не умер от отчаяния, ибо ее кокетливые забавные речи заронили в него горячую надежду и он был недалек от вершины блаженства. Да будет проклята напасть, поразившая такую прелестную и благороднейшую женщину, ради которой стоило совершить любой грех: и отпустительный, и смертный.

А другая прелестная юная вдова, у которой весьма почтенный придворный спросил, соблюдает ли она пост или же — на манер всех светских людей — ест мясо, ответила ему, что постится. «Но я же сам был свидетелем, — возразил он, — что вы не блюли обряда и в такое же время едали и постное и скоромное!» — «То было при покойном муже, — сказала она. — Вдовство переменило мои обычаи и привело в порядок всю мою жизнь». — «Не вздумайте переусердствовать, — забеспокоился любезник, — ведь часто так бывает, что те, кто ударяется в пост и доводит себя до голода, потом, когда к ним возвращается аппетит, испытывают большие неудобства, ибо все проходы уже ссохлись и сжались». — «Не беспокойтесь, — уверила его она, — тот, о котором вы печетесь более всего, не столь узок и иссушен голодом, чтобы не растянуться по моему желанию, если мне снова захочется его насытить».

Когда одна из знакомых мне дам была замужем, все только и говорили что о ее дородности. Потеряв мужа, она впала в такую крайнюю печаль, что иссохла, как срезанная веточка. Хотя ее сердце отнюдь не пустовало и между другими в нем даже занял прочное место ее письмоводитель и, поговаривали, даже повар. Однако почему к ней не вернулась полнота, тогда как повар, например, был так тучен и лоснился от жира, что частью его мог бы без вреда поделиться с хозяйкой, не ведаю. Меж тем, отдавая должное верным слугам, она при дворе вела себя как истая ханжа; хотя вся ее добродетель уместилась на кончике языка, не оставлявшего в покое грехи прочих придворных прелестниц, каковые, по сути, грешили не более ее. Подобную же особу, знатную даму из Дофине, описала в «Ста новеллах» и королева Наваррская: ту однажды обнаружил на полянке насмерть влюбленный в нее дворянин, когда она забавлялась в компании не то конюха, не то погонщика мулов, — и это зрелище тотчас излечило несчастного от любовного недуга.

А одна прекрасная неаполитанка, по слухам, сошлась с самым уродливым мавром, какого видывал свет, к тому же ее рабом и конюхом. Но его необычное сложение не помешало ее страсти.

Прочитал я в старом романе под названием «Жан де Сентре», напечатанном готическими литерами, о паже, которого воспитал покойный король Иоанн. По обычаям стародавних времен, вельможи отправляли своих пажей с посланиями, как то делают и ныне, однако в те поры их посылали верхом и часто во главе своего рода маленького посольства, ибо отправить их таким образом значило снять с себя заботу о верном исполнении приказа. Так вот, смышленый маленький Жан де Сентре — ибо так его звали довольно долго — был весьма любим своим королем за острый ум и часто отправлялся с записочками к королевской сестре, пребывавшей тогда во вдовстве (хотя книга умалчивает имя ее покойного супруга). Его визиты привели к тому, что дама в него влюбилась и однажды, найдя подходящий случай, когда подле никого не было, обратилась к нему с расспросами, не вздыхает ли он по кому-нибудь при дворе и какая из придворных очаровательниц приглянулась ему более прочих; так обычно поступают те, кто хочет заронить в сердце собеседника первый намек на свою нежную склонность, что я сам видел немало раз. Маленький Жан де Сентре, который еще менее, нежели о чем ином, подумывал о любви, ответил, что на примете у него никого нет. Она же стала перебирать известных красавиц, но на имя каждой он откликался не иначе как: «А эту и подавно». Королевская сестра тут произнесла перед ним целую проповедь о любви, ее усладах и благодеяниях, — ибо, как и теперь, некоторые вельможные особы тех времен не были вовсе обойдены подобным родом недуга с его лицемерием и наивными выходками, хотя не столь изысканны и хитры в изъявлении чувств, как нынешние прелестницы, которым ничего не стоит задурить головы своих мужей. Итак, та особа, о коей речь, убедившись, что перед нею легкая добыча, сказала, что желает подыскать ему возлюбленную, которая бы его очень любила, требуя взамен лишь верности, постоянства и — под угрозой великого стыда и поношения перед лицом целого света — строжайшего соблюдения тайны. Наконец, она призналась ему в своей любви и изъявила желание стать той самой «любящей его дамой», ибо тогда словом «возлюбленная» еще не пользовались. Юный паж пришел в сильнейшее изумление, думая, что она собирается сыграть с ним дурную шутку или подловить его, а потом и велеть высечь. Однако же она выказала столько огня и жара, целуя и лаская его, что он сообразил: она и не думает шутить, говоря, что желает выпестовать его своими собственными руками и подготовить к славному будущему. После чего их любовные игры продолжались долгое время — пока он был пажом и когда перестал им быть, — но все закончилось тем, что ему пришлось отправиться в дальнее путешествие, за время которого она предпочла ему толстого маслянистого аббата. А повесть о том вы найдете в «Рассказах о всяких приключениях» в новелле о камер-лакее королевы Наваррской; там вы узнаете, как тот аббат нанес оскорбление упомянутому Жану де Сентре, ставшему храбрым и воинственным придворным и не замедлившему отомстить, троекратно превысив меру воздаяния. Рассказ этот очень хорош, а взят он из той книги, которую я назвал.