Рассуждение седьмое: о замужних женщинах, вдовах и девицах и о том, какие из них горячее прочих в любви 5 страница

Я бы с охотой описал их, воспользовавшись той испанской книгой, а также сведениями, почерпнутыми у тамошних старожилов и даже у госпожи де Фонтен, прозванной Прекрасной Торси, фрейлины королевы Элеоноры; но меня могут опять упрекнуть, что я слишком словоохотлив. А посему подожду все это выкладывать до более благоприятного случая, ибо дело того стоит. А среди самых роскошных забав упомяну лишь следующее: там возвели большую кирпичную крепость, которую осадили и защищали шесть тысяч пехотинцев из старой гвардии; с той и с другой стороны палили из трех десятков пушек — и все это продолжалось целых три с половиной дня, при соблюдении всех подлинных военных обычаев и приемов; так что воистину нельзя придумать ничего восхитительнее сего зрелища. Тут и удачный приступ, и вовремя подоспевшие подкрепления, помогающие отбить атаку; затем нападающие терпят поражение как от кавалерии, так и от пеших полков, предводительствуемых принцем Пьемонтским; наконец крепость сдается на условиях, частью мягких, но частью и суровых, — и все видят, как сложивших оружие солдат выводят под стражей и эскортируют в другое место; короче, перед вами разворачивается подлинная битва, в коей ничего не упущено; от этого зрелища император получил сугубое удовольствие.

Однако уверяю вас, если королева и шла на такое роскошество, то лишь желая показать своему любезному брату, что полученные от него или с его земель блага — дары, пенсии, военные трофеи — все идет на то, чтобы возвеличить его самого и сделать ему приятное. Потому названный император так хвалил все ее начинания, весьма благосклонно относился к подобным тратам; а особенно ему нравилось убранство его собственной спальни: тканая шпалера на продольной основе, вся расшитая золотом, серебром и шелком, на которой самым естественным образом и со всеми подробностями были изображены важнейшие и славнейшие его завоевания и предприятия — походы, выигранные сражения; особо же выделялось бегство Солимана из-под стен Вены, а также пленение короля Франциска. Короче, все было исполнено с изысканным совершенством.

Но затем бедный дом потерял былой блеск и был весь разграблен, разрушен и стерт с лица земли. Его владелица, узнав о том, впала в такую печаль, отчаяние и ярость, что долго не могла успокоиться; а как-то, проезжая мимо развалин, со слезами на глазах поклялась, что вся Франция будет раскаиваться в содеянном и она не успокоится, пока то самое прекрасное Фонтенбло, о котором тогда только и говорили, падет и от него не останется камня на камне. Действительно, ярость ее излилась огненным потоком на несчастную Пикардию, которую пожрал мстительный пламень; и, думаю, не наступи тогда перемирие, разорение было бы ужасным: у коронованной дамы сердце было гордое, величавое и суровое, плохо поддающееся размягчению; потому и те, с кем она воевала, и даже ее сторонники почитали ее несколько слишком жестокой. Но такова натура женщин, даже великих: они очень скоры на мщение, когда их оскорбили. Император же, как доносили, остался и этим премного доволен.

Говорят, что однажды в Брюсселе, в большой зале, где он принимал посланцев от всех сословий, император после торжественных речей и церемоний, сказав все, что имел и желал собравшимся и собственному сыну, снял с себя знаки своего достоинства и почтительно поблагодарил свою сестру королеву Марию, сидевшую подле него; она же поднялась со своего места и, с покорностью склонившись перед братом в глубоком, исполненным торжественной грации и величия реверансе и обратив свои слова к народу, заговорила так: «Судари, вот уже двадцать три года моему брату-императору угодно доверять мне управление Нидерландами, на что я употребила все мои силы и то, чем наделили меня Господь, природа и благоприятный случай, дабы успешнее справиться с возложенным на меня делом; при всем том, если что-либо мною упущено, думаю, меня можно извинить, ибо и забывчивость, и упущения не таили злого умысла. И однако, если я виновата в чем-либо перед вами, прошу меня простить, а если все же кто бы то ни было из вас не пожелает дать мне прощения, сие меня не столь уж и расстроит, поскольку доволен мой брат, угождать коему — насущнейшая из моих забот и пожеланий». Сказав все это и снова низко склонившись перед коронованным братом, она села на место. Мне передавали, что в ее словах нашли слишком много гордыни и дерзости; тем более при прощании со страной и народом, которым она управляла, следовало бы усладить свою речь, ибо в стране осталось множество опечаленных ее отъездом. Но надо ли ей было о том заботиться, если она желала понравиться своему брату, а не всем прочим и последовать за ним, разделив его молитвенное затворничество? Последний рассказ я слышал от одного дворянина, знакомого моего брата; тогда он был под Брюсселем, где обсуждал условия выкупа моего брата, плененного под Эденом и пробывшего в неволе пять лет в городе Лилле, что во Фландрии. Сей дворянин видел описанное здесь собрание и роскошное зрелище, устроенное императором; именно он мне передал, что многие были втайне уязвлены столь высокомерными речами надменной королевы, но не осмеливались ни словом, ни движением выдать свои чувства, ибо знали, что имеют дело с очень властной дамой, способной, если ее раздражить, перед отъездом хорошенько им отомстить. И вот она освободилась от всех государственных обязанностей и отправилась с братом в Испанию, откуда уже, как и сестра ее Элеонора, никуда не выезжала до самой смерти и умерла, пережив брата на два года, а сестру, более старшую по летам, — на год. И Элеонора, и королева Венгерская прекрасно распорядились своим вдовством. Конечно, Мария пробыла в одиночестве гораздо дольше сестры, ни разу не вступая в новый брак, а Элеонора еще дважды обременяла себя приятными узами: в первый раз — чтобы стать королевой Франции, избрав себе удел достаточно соблазнительный, но более по просьбе и внушению собственного брата, ибо такой союз должен был бы скрепить нетленной печатью мир и передышку в войнах, хотя печать эта и быстро рассыпалась прахом и война вспыхнула вновь — притом с большей, нежели прежде, свирепостью. Но уж здесь-то бедная принцесса оказалась бессильной, ибо сделала что могла; однако ее царственный супруг не желал принимать в расчет ее благих намерений, ибо, как я слышал, поносил и проклинал этот союз.

После ухода от дел королевы Венгерской подле Филиппа, владения которого уже были обложены со всех сторон неприятелем, не осталось ни одной из великих принцесс, если не считать госпожи герцогини Лотарингской, Кристины Датской, его двоюродной сестры, каковую с тех пор именовали не иначе как ее светлость, разделявшей его досуг, когда он оставался в Испании, и весьма способствовавшей блеску придворной жизни, ибо — как я давно заметил, и более достойные, чем я, подтвердили такую мысль — любой двор принца, императора, короля или иного монарха, несмотря на свою многочисленность, мало чего стоит, если не обрамлен и не украшен добавлением придворного штата королевы, императрицы или великой принцессы, благодаря чему его расцвечивает множество дам и девиц.

На мой взгляд, эта принцесса была одной из самых совершенных. Росту высокого и хорошо сложенная, с лицом, привлекавшим красотой и приятностью черт, с изящной речью и особенно с изысканным вкусом в выборе нарядов, она в свое время послужила нашим французским прелестницам образцом для подражания; новую манеру одеваться назвали «лотарингской», у нее заимствовали убранство головы и волос, учились, как выбирать вуаль, — и от сего наши придворные дамы очень похорошели и с нетерпением ожидали каждого нового празднества или торжественной церемонии, чтобы достойно украсить себя и появиться в «лотарингском» одеянии, подобном одеждам ее светлости. А еще у нее были самые красивые руки, какие только можно вообразить; за них ее много хвалила наша королева-мать, сравнивая со своими. Верхом она ездила отменно и держалась с дивной фацией; а еще она позаимствовала у своей тетки, королевы Марии, привычку ездить со стременем, перекинув ногу через переднюю луку седла, меж тем как обычно пользуются скамеечкой, что делает посадку не такой величественной и грациозной; и еще, в подражание своей коронованной тетушке, она выбирала всегда испанских, берберийских и турецких скакунов — причем только весьма статных жеребцов, которые прекрасно смотрятся под седлом; я видел у нее их дюжину — и преотменнейших, так что невозможно было бы выбрать из них лучшего. Тетке она была по нраву, и та ее очень любила как за сходную склонность к мужественным забавам, охотам и прочему, так и за признанную ее добродетель. И, выйдя замуж, Кристина часто ее навещала во Фландрии, как я про то слышал от госпожи де Фонтен; а после того как овдовела — тоже; особенно когда у нее отняли сына и она от огорчения и досады покинула Лотарингию, ибо имела слишком возвышенное сердце. Она избрала себе общество своего коронованного брата и теток, которые приняли ее с великим радушием.

Она тяжело перенесла разлуку с сыном, хотя король Генрих и представил ей какие только возможно извинения и предложил ее щедро одарить. Но на том принцесса не успокоилась; к тому ж, видя, что в наставники ее чаду определили добрейшего господина де Лабрусса, удалив того, кого загодя избрал император, оценивший его еще тогда, когда тот служил при господине де Бурбоне, — благоразумного и достойнейшего господина де Монбардона, француза, воспитанного в кальвинистской вере, в отчаянии она в страстной четверг обратилась к самому королю Генриху (а происходило это в большой галерее дворца в Нанси, где присутствовал весь двор) и с учтивой решимостью, во всем блеске своего великолепия и красоты, еще более привлекательная, чем обычно, подошла к нему без громких восклицаний и не роняя своего величия, однако не забыв перед тем склониться в глубоком реверансе, и, со слезами на глазах, делавшими ее воистину неотразимой, умоляла его и просила учесть, в какую тоску приводит ее разлука с сыном — самым дорогим для нее существом на свете; заверяла, что не заслужила столь суровой кары, ибо ничего не предпринимала, что бы вредило его величеству. Она говорила так проникновенно и учтиво, приводя столь весомые доводы и перемежая их сладчайшими нежными жалобами, что король — по натуре весьма обходительный с дамами — не на шутку расчувствовался, а вместе с ним и все великие и малые, кто оказался возле.

Наш король, обычно с такой уважительностью относившийся к нежному полу, какой не встречали более ни у кого из повелителей Франции, отвечал ей достойно, но не пускаясь в пространные рассуждения и не рассыпая вороха пустых слов, как то представляет Параден в своей «Истории Франции», ибо по природе своей был не столь многоглаголен и речист, не горазд на торжественные заверения, красноречивые увещевания и узорное плетение словес. Да и не пристало государю подделываться в своих речах под стиль наших философов либо великих ораторов — сие подобает другим; в его же устах, напротив, весомее звучат немногословные замечания, короткие вопросы и ответы — так, по крайней мере, считают наши знаменитые люди, и среди них ученейший и основательнейший господин де Пибрак, придерживающийся одинакового со мною мнения. Посему пусть тот, кто будет читать замысловатую речь, приписанную королю Параденом в указанном месте, не доверяет сочинителю, ибо многие знатные господа, бывшие при той беседе, заверяли меня, что все обстояло иначе. Хотя справедливо, что он весьма приветливо и с достоинством утешал принцессу и уверял, что для отчаяния нет причин, поскольку он удерживает при себе сына не ради нанесения ей какого-либо ущерба, а для того, чтобы упрочить его положение, воспитывая вблизи престола и взращивая вместе со старшим королевским сыном, дабы привить ему те же обычаи и подготовить к подобной же судьбе. Ведь дитя по крови француз, и, обретаясь среди соотечественников — притом при королевском дворе, где у него много родичей и друзей, — он не может получить дурного воспитания. Не забыл король упомянуть и о том, что именно Франции Лотарингский дом обязан своим процветанием более, нежели какой иной стране христианского мира, напомнив, как герцог Лотарингский был избавлен от Карла Бургундского, убитого под стенами Нанси; и не будет, как добавил он, преувеличением утверждать, что без вмешательства Франции владения герцога Лотарингского понесли бы невосполнимый урон, а сам герцог превратился бы в обездоленнейшего из принцев этого мира. Отсюда же ясно, к кому должен тяготеть Лотарингский дом: к Франции или же к Бургундии; и незачем беспокоить столь могущественного соседа, склоняясь к его противникам и склоняя к тому же сына, которого бы там взрастили; а вот именно этого его величество и стремится избежать. Напомнил он и о том, как во время Крестового похода на Святую землю Франция помогла названному Лотарингскому дому одержать победу под Иерусалимом; упомянул о совместных сражениях в Неаполитанском королевстве и Сицилии. И также заверил принцессу, что не в его обычае вредить царственным наследникам и пособлять их уничижению; напротив, он стремится покровительствовать им в беде, как то случилось с молодой королевой Шотландской, состоявшей в близком родстве с его сыном, с герцогом Пармским и с князьями Германии, столь обессиленными, что лишь его помощь спасла их от полного падения. Так вот, закончил он, из той же доброты и сердечной склонности он хотел бы опекать молодого лотарингского принца и поднять его выше того удела, какой его ожидал, чтобы со временем сделать его и своим сыном, выдав за него одну из дочерей, — а потому ей нечего печалиться.

Но все прекрасные слова и веские доводы не смогли ее никоим образом утешить и придать ей терпения. Посему, откланявшись и продолжая проливать бесценные слезы, она удалилась в свои покои, до дверей которых государь проводил ее сам, а на следующее утро, перед своим отъездом, навестил ее там, чтобы проститься, но не услышал в ответ ничего, кроме смиренной пени. Видя, как ее дорогое дитя увозят во Францию, она, со своей стороны, решилась покинуть Лотарингию и отправиться во Фландрию к своему дяде-императору (как сладко звучат самые эти слова!), а также к кузену своему, королю Филиппу, и коронованным тетушкам (какие титулы и сколь славное родство!), что тотчас и сделала; и оставалась там, пока меж французским и испанским государями не воцарился мир и христианнейший монарх не отплыл морем в свои владения.

Тому примирению она способствовала по мере сил, то есть всем, чем только можно: поскольку посланцы — как одной, так и другой стороны, — претерпев многие беды и лишения в Серкане, провели несколько дней, будто ловчие, рыская за пропитанием и потому не продвигаясь ни на шаг в переговорах, она, ведомая внутренним чувством или божественным озарением, а может подвигнувшись на то из благочестивого рвения и прирожденного здравомыслия, взяла дело в собственные руки и повела его так, что добилась его разрешения, благодетельного для всего христианского мира. Меж тем, как поговаривали, вряд ли нашелся бы еще кто-нибудь, кто бы смог так легко сдвинуть столь тяжелый камень и прочно укрепить на надлежащем месте. Воистину она оказалась очень искусной и опытной и располагала неоспоримым влиянием, каковыми свойствами малые и сирые людишки, без сомнения, не обладают. С другой стороны, ее кузен король мог полностью довериться ей и полагался на нее, считая достойной этого, а потому любил и ценил и относился к ней с душевной расположенностью, всячески способствуя блеску и процветанию ее двора, каковой вовсе бы потускнел; однако, насколько мне известно, с тех пор он не поручал ей ничего важного, не слишком заботился о ее владениях в герцогстве Миланском, доставшихся ей от первого мужа из рода Сфорца; и мало того, как меня уверяли, некоторые из них урезал в свою пользу.

По слухам, после разлуки с сыном она затаила злобу на господина де Гиза и его брата-кардинала, обвиняя их в том, что именно они внушили нашему королю такое решение и сделали сие в угоду своему честолюбивому желанию видеть собственного кузена в тесной близости от трона и соединенного с королевской ветвью брачными узами; а также в отместку за то, что несколько ранее она расстроила брак меж собой и Гизом, насчет которого уже была договоренность. Движимая своим крайним высокомерием, она во всеуслышание объявила, что никогда не выйдет замуж за младшего в семействе, где состояла в браке со старшим; подобного отпора господин де Гиз не мог ей спустить, хотя ничего не потерял, если учесть, на ком он женился позже: его супругой стала особа из весьма прославленного рода, внучка короля Людовика XII, одного из самых добрых и мужественных государей, что сидели на французском престоле; к тому же его суженой стала одна из самых красивых женщин во всем христианском мире.

По сему поводу мне рассказывали, что, когда две эти принцессы встретились впервые, они долго и со вниманием изучали друг друга: то вперяя очи прямо в лицо собеседницы, то бросая тайком взгляд, то следя друг за другом краешком глаза. Можно вообразить, какие мысли при этом рождались в их прекрасных душах: их чувства мало отличались от умонастроения Сципиона и Ганнибала перед африканским сражением, которое должно было решить судьбу Рима и Карфагена. Африканец и римлянин точно так же около двух часов прощупывали друг друга мелкими наскоками, а сблизившись, на какое-то время застыли, восхищенные зрелищем блистательного противника, столь прославленного великими деяниями; и видом ратников, их оружием и воинской сноровкой; а постояв так, решились на переговоры, — что прекрасно описано у Тита Ливия. Сколь благостна добродетель, одним видом своим способная одолеть старинную ненависть, как и красота — возобладать над ревностью, что и произошло, как я уже поведал, меж двумя принцессами и обворожительными женщинами!

Конечно, их красоту и обворожительность можно было бы счесть равными — хотя здесь госпожа де Гиз чуток обошла соперницу, но, к счастью, только в этом, оставив той в удел большую славу и более твердый, надменный нрав; ибо герцогу досталась самая мягкая, нежная, застенчивая и любезная супруга, какую только можно отыскать, хотя наружно являвшая немалую храбрость и напускное высокомерие. Природа создала ее совершенной, помимо высокого роста и изящного сложения наделив ее величавостью; так что одного взгляда на нее было достаточно, чтобы хорошенько подумать, прежде чем с нею заговорить; но если преодолеешь опасения — то смутишься ее мягкостью, великодушием и трогательной простотой, унаследованными ею от деда, бывшего добрым отцом своим подданным, и от благотворного французского воздуха. Хотя верно и то, что, когда было надо, она умела дать почувствовать свое высокое положение и выглядеть достойной славы предков. Впрочем, надеюсь поговорить о ней особо в ином месте.

Напротив, честолюбие ее лотарингской светлости несколько перехватывало через край. Я имел однажды случай убедиться в этом сам, когда королева Шотландская, овдовев, предприняла путешествие в Лотарингию, где я в то время обретался; там я и подметил, что ее вышеупомянутая светлость стремилась всеми способами превзойти и затмить величие своей гостьи. Но та, отличаясь силою и твердостью духа и будучи ловкой светской искусницей, не позволяла хозяйке возвыситься над собой хотя бы на кончик мизинца, сохраняя притом внешнюю мягкость, — тем более что ее дядя-кардинал успел предупредить племянницу о заносчивом норове лотарингской властительницы и подсказать, как совладать с ним. Принцесса так никогда и не смогла обуздать своих чрезмерных притязаний и как-то раз решилась помериться силами с самой королевой-матерью, да не на ту напала: матушка нашего государя умела быть самой надменной из женщин, каких только видывал свет, что подтверждали мне многие вельможи, очевидцы ее подвигов; а когда требовалось сбить спесь с кого-либо, кто слишком выпячивался, она умела устроить так, что тот был готов буквально сквозь землю провалиться; при всем том с ее светлостью она повела себя, по видимости, не слишком надменно, выказывая, как ее ценит, и воздавая должное ее совершенствам, но, держа все время на короткой привязи, то ослабляя, то натягивая повод — чтобы бедняжка не задохнулась, но и не вздумала брыкаться, — частенько приговаривала (я собственными ушами это слышал): «Вот самая кичливая из всех виданных мною женщин!» Дело было в Реймсе на короновании покойного нашего государя Карла IX, куда пригласили и ее светлость. Когда она вступала в город, то не пожелала ехать верхом, сочтя сие недостаточно подходящим ее титулу и достоинству, а пересела в великолепный дорожный возок, весь обитый черным бархатом в знак вдовства, влекомый четырьмя самыми прекрасными белыми турецкими жеребцами, каких только можно вообразить; причем запряжены они были не цугом, а четвериком в ряд, словно в триумфальной колеснице. Она восседала у дверцы в великолепном бархатном одеянии — правда, тоже черном, — зато ток на голове был бел и чрезвычайно искусно украшен. У другой дверцы сидела одна из ее дочерей, потом ставшая герцогиней Баварской, а меж ними — статс-дама, принцесса Македонская. Королева пожелала увидеть, как та с этаким триумфом подкатывает к замку, и, подойдя к окну, чуть слышно промолвила: «Ну и честолюбие у этой женщины!» А после, когда гостья вышла из возка и поднялась наверх, королева-мать пошла к ней навстречу и выслушала ее приветствие на середине залы, по крайней мере гораздо ближе к входным дверям, чем обыкновенно было принято. Она очень приветила гостью, позволив ей делать что вздумается, а при ее-то власти, тогда безграничной по малолетству государя, это была большая честь, оказанная ее светлости. Все придворные, великие и малые, не могли на нее налюбоваться, восхищаясь ее красотой и осанкой, хотя года ее уже близились к закату: она готовилась перевалить через четвертый десяток, но ничто в ее чертах не увяло и не стерлось, ибо ее осень оказалась краше иного лета. Принцесса эта достойна всяческих похвал за то, что, сохранив былую красоту, нерушимо и незапятнанно пронесла до могилы свое вдовство и верность покойному супругу.

Она умерла через год после того, как узнала, что стала королевой Дании, откуда была родом; таким образом, перед смертью она могла украсить свой титул вместо «светлости» «величеством», но наслаждалась этим всего месяцев шесть. Хотя может статься, что она бы согласилась принять величание «ее светлость» вместе с первым цветом юных прекрасных годов, ибо что значит целое королевство перед бесценной молодостью? Хотя на краткий миг, перед смертью, она и удостоилась чести именоваться королевой, однако, как я слышал, была полна решимости не возвращаться в родную вотчину, а скоротать остаток дней в своих итальянских поместьях в Тортоне, доставшихся ей от покойного мужа; хотя в тех местах ее звали не иначе как госпожа де Тортоне (имя не слишком красивое и недостойное ее). Она обосновалась там задолго до смерти как в силу обета, некогда принесенного в святых местах неподалеку оттуда, так и затем, чтобы не удаляться от тамошних целебных источников, ибо под конец она стала хворать: ей очень досаждала подагра.

На склоне дней занятия ее были достойны и благочестивы: она много молилась, щедро жаловала на благотворительные дела и помощь бедным, особенно вдовам, среди которых, помнится, была неимущая вдова управителя миланского замка, которой было бы суждено влачить жалкое существование при нашем дворе, если бы не поддержка и частые небольшие подарки королевы-матери. Она была дочерью принцессы Македонской, отпрыском знатной и благородной ветви. Я застал ее уже в почтенной старости, некогда она была домоправительницей ее светлости. Теперь та, узнав о ее стесненных обстоятельствах, пригласила ее к себе и отнеслась так хорошо, что бедняжка позабыла о нужде, измучившей ее во Франции.

Вот, вкратце, что я могу поведать об этой великой принцессе и о том, как, оставшись вдовой, но сохранив цвет молодости, она образцово повела себя. Конечно, могут возразить, что она все-таки выходила замуж дважды, первый раз за герцога Сфорцу. Пусть так, но он почти тотчас умер (они не прожили вместе и года), оставив ее вдовой в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет; после чего дядя-император выдал ее за герцога Лотарингского, чтобы упрочить связь с этим домом, — и она вскоре, в расцвете лет, снова оказалась вдовой, не попользовавшись как следует плодами и второго замужества; но те годы, которые она провела в одиночестве, оказались самыми прекрасными и достойными нашего внимания; она же употребила их на затворническую жизнь и беспорочное целомудренное вдовство.

Мне хотелось бы, продолжая повесть о прекрасных вдовах, в кратких словах упомянуть еще о двоих. Одна принадлежит уже прошлому, это почтенная госпожа Бланш де Монферра, принадлежавшая к старинному итальянскому семейству; впоследствии она стала герцогиней Савойской и самой прекрасной и совершенной из тогдашних принцесс, а к тому же отличалась мудрой опытностью и отменно справилась с управлением страной, будучи опекуншей своего малолетнего сына; а также весьма благоразумно распоряжалась своими владениями, оставшись одной из образцовых вельможных дам и матерей, притом что овдовела в каких-нибудь двадцать три года.

Именно она так достойно привечала молодого короля Карла VIII, прибывшего в ее королевство из Неаполя, устраивая в честь него празднества на всем его пути по ее землям, особенно в Турине, куда он въехал с необычайной пышностью и был встречен ею самою в роскошных одеяниях, дававших ему понять, что она действительно недюжинная вельможная особа: на ней было выложенное витым золотом суконное платье, снизу доверху расшитое крупными бриллиантами, рубинами, сапфирами, изумрудами и иными драгоценными каменьями; столь же великолепные драгоценные камни венчали и ее голову, а шея была перехвачена золотым обручем, или ожерельем, украшенным очень крупными жемчужинами с Востока, цены коим не мог сказать никто; и таковые же браслеты красовались на ее руках. Она появилась перед ним на статном белоснежном иноходце в необычайно богатой сбруе, ведомом под уздцы шестью высокорослыми лакеями в расшитых золотом суконных ливреях, а за ней следовала целая стая придворных фрейлин и девиц, весьма миловидных и одетых с отменным вкусом по пьемонтской моде, и на них было радостно смотреть. Шествие замыкал очень многочисленный конный отряд молодых людей и сеньоров — цвет тамошней знати. Затем она присоединилась к королю Карлу, над ними натянули богатый полог, и все спустились к замку, предоставленному в его распоряжение; там, у дверей замка, герцогиня, представив ему своего малолетнего сына, произнесла прекрасную речь, где описала свои владения и богатства земли и короны; причем король выслушал ее с большим удовольствием и поблагодарил, объявляя себя ее должником. Во всем городе были развешаны французские и савойские гербы, перевитые цветочным вензелем, так называемыми «путами любви» с девизом: «Sanguinis arctus amor»^[73], как гласит «Хроника Савойи».

Наши отцы и матери, слышавшие о том от своих родителей, видевших ее, и даже моя бабушка, супруга сенешаля Пуату, в прошлом фрейлина при савойском дворе, — все уверяли меня, что тогда не было иных разговоров, кроме как о красоте этой сиятельной дамы, о ее мудрости и опытности в делах; а все французские придворные, бывавшие в Савойе, возвращаясь на родину, говорили о ней своим женам и дочерям так же, как и придворным дамам, превознося перед ними ее прелести и добродетельную жизнь; вторил им и король, который, казалось, был ранен ею в самое сердце.

Впрочем, не блистай она красотой, он бы любил ее не менее, поскольку она всеми средствами помогала ему и даже отдала свои драгоценные камни, жемчуг и золотые украшения, позволив ему заложить их или сделать с ними, что ему заблагорассудится; а это, судите сами, немалое одолжение: обычно дамы очень ревностно берегут драгоценности, перстни и прочие украшения и охотнее бы расстались с какой-либо особо взлелеянной частью собственного тела, нежели с изысканными и дорогими вещицами. Конечно, здесь я имею в виду не всех, но многих. Нет сомнения, что такое пожертвование требует великой благодарности; ведь если бы не столь куртуазный дар и другой, подобный ему, полученный от маркизы де Монферра — еще одной высокородной, добропорядочной и очень красивой дамы, — безденежье вынудило бы короля постыдно возвратиться из своего путешествия, оборвав его на полпути, то есть поступить не лучше того епископа, который отправился на Тридентский собор без денег и латыни. Как можно пускаться в море без сухарей! Впрочем, меж одним и другим немалая разница: первый решился отправиться в путь из благородства, движимый высокими и горделивыми устремлениями, заставившими его закрыть глаза на все неудобства и счесть, что для отважного сердца невозможного нет; ну а второй, обделенный умом и опытностью в ведении собственных дел, явил пример глупости и незнания обычаев — так что похоже, будто он намеревался, добравшись до места, употребить время на сбор подаяния.

Когда упомянутая прекрасная дама произносила речь при вступлении короля в Турин, все обратили внимание на ее богатый наряд, более пристойный замужней особе, нежели вдове. Однако дамы оправдывали ее тем, что для столь великого монарха можно сделать исключение, тем более что сие не потребовало больших трат, а великие мира сего следуют собственным законам; к тому ж в те годы вдовы не испытывали таких стеснений, как в последние четыре десятка лет; так, известная мне вельможная вдова, отмеченная, скажем, более чем нежным расположением государя, одевалась, конечно, поскромнее иных прелестниц, но все же не иначе как в шелка, желая и нравиться, и лучше скрыть свои проделки; а прочие придворные вдовушки, в подражание ей, поступали так же. Эта дама приспособилась как нельзя лучше; ее весьма изысканные наряды всегда были черными или белыми, но в них чувствовалось более светскости, нежели вдовьей суровости, тем паче что вырез на платье всегда позволял узреть немалые прелести. А во время торжественного бракосочетания нашего короля Генриха III и при его короновании я слышал из уст королевы-матери такого же рода замечания: вдовы прошлых лет не столь пеклись о скромности наряда и манер, как ныне; а при короле Франциске, желавшем более свободы для своих придворных, вдовы даже танцевали — их разрешалось приглашать на танец наравне с девицами либо замужними женщинами; да и сама королева-мать на моих глазах попросила господина де Водемона предложить для открытия празднеств руку госпоже принцессе Конде, потерявшей своего супруга, что он, повинуясь приказу, и сделал, протанцевав с ней; многие, как и я, оказались свидетелями того происшествия и могут его припомнить. Вот какую свободу тогда имели безутешные вдовицы. Ныне же все это им запретно и почитается таким же святотатством, как разноцветные наряды; позволительно надевать лишь белое и черное, хотя верхние и нижние юбки, а также чулки могут быть серыми, коричневыми, фиолетовыми и синими. Правда, некоторые, как я заметил, позволяли себе даже красный, ярко-багряный и светло-желтый цвет — совсем как в старину, когда такое, говорят, допускалось, но не для платьев, а только для юбок и чулок.