Спой мне печально и нежно

Химчан медленно, как тесто у доброй хозяюшки, в тепле и заботе, дозревал до бунта. И даже не так: если бы он был, например, диким лисом, случайно подцепившим бешенство, сейчас как раз впору было бы бегать между пеньков с пеной на губах и хвостом в колючках и искать, в чью бы задницу, как в игольную подушку, вонзить зубы, чтобы славный вирус слюнного помешательства смело шагал по планете дальше.
Подходящая тощая задница как раз имелась на примете и все время свистала своими тощими ягодицами в преступной близости от лисьих клыков, но все непотребство сложившейся ситуации заключалось в том, что в последнее время с виду Хим походил на Золушку или Золотую рыбку: Енгук хочет переписать последний трек? Ему не нравятся басы? Пожалуйста! Химчан убьет туеву хучу времени, но выполнит любой каприз, пусть даже новая версия имеет столько же отличий от старой, сколько однояйцевые близнецы с лица. Наша всеми любимая сисястая стервасладкоголосая девочка хочет мороженого? А какого? Фисташкового или с клубничкой? Химчан сейчас мушкой слетает (быстро, как жирная дрозофила, блядь), на, пожалуйста, (не) заморозь себе горло, сучка малышка.
Вряд ли настолько лицемерную святость ему зачтут на том свете, но пусть пернатенькие ангелы божьи потом заглянут в свои блокнотики и подтвердят, что он старался: ни единого порочащего звука не вырвалось с той самой ночи из его губ в сторону обожаемой енгуковской протеже, ни единого оскала в спину самого Енгука – дело принципа, разтак вашу за ногу.
В конце концов, Химчан стал так хорошо изображать из себя пыль подножную и ковровый клоповник, что ему не в шутку стало смешно: глупенькая девчоночка не то в самом деле поверила, что дьяволы в Химчане совершили массовый суицид, и он теперь возрожденный из пепла плюшевый медведь ее детства, перед которым можно дуть губки и капризничать, не то решила покрепче вцепиться в свой царскЫй трон ведьмацкими когтями и загнобить бедную Золушку, чтобы жениться на Слепоглухонемом Леснике Енгуке – как бы то ни было, чем ниже Химчан кланялся, тем прикольнее было замечать, что к нему все очевиднее относятся как к жвачке, приставшей к подошве.
Химчан последним тормозом не был – он знал, что в такие игры ему долго не отыграть. Когда бешеный лис выйдет из инкубационного периода и станет долбиться черепушкой в пеньки и выворачивать глаза, вот тогда и наступит КОНЕЦ. Тогда он в ебеня разругается с Енгуком и уйдет НАВСЕГДА… А пока ничего, пока обиды копятся на весах, как козьи какашки – и вот когда Енгук в слезах будет просить его остаться, будет обещать, что выгонит сисястую ведьму и отречется от еретичества, тогда Химчан сунет ему этот пакетик с какашками под нос и скажет: «Во! Видал? Раньше надо было прощения просить, когда я страдал, а теперь все, нет дороги назад».
Так Химчан и жил: помешивая пакетик чая в кружке, щурился в окно щелочками глаз и обдумывал свою грандиозную МСТЮ… Спохватывался, когда замечал, что благодушная морда лица наивной Золушки сползла в злобную лыбу «Тебе пиздец, Енгук», начинал мешать в кружке еще активнее, пытаясь из-под челки высмотреть, не спалил ли кто.

Палил, на самом деле, еще как палил. Во-первых, даже невнимательный Чунхон заметил, что у старшенького временами появляются какие-то проблемы с мимикой лица – не найдя этому необъяснимому факту видимой причины, он начинает подозревать, что у Химчана какое-то нервное расстройство и даже намекает ему, что стоило бы взять отпуск там, навестить невропатолога. Во-вторых, Енгук, конечно, не был так ослеплен ведьмой-еретичкой, как предполагал Химчан – самый старший из сборища, вообще, хорошо знал мимику своего любимого неврастеничного дружка, и эти вот смены пользовательского интерфейса (такие же потрясающие, как у Джима, всеми обожаемого, Керри в фильме «Маска») доводили его до параноидального желания пристегнуть улыбку Хима к ушам бельевыми прищепками. Потому что, блядь, ТАКОГО охуенного парада лицемерия даже от Химчана было ожидать сложно. Енгук медленно истирал верхнюю челюсть о нижнюю и думал, что скоро ему улыбаться будет нечем: мало того, что Химчан пытался устроить им ночь любви на троих с ультиматумом «Выгони девчонку», так теперь еще и пытается святошу из себя вылепить. Зачем оно ему надо, Енгук так и не додумался (до пакета с козьими какашками, пардон, его интеллект в принципе достать не мог), и поэтому считал, что Химчан играет сиротку просто по призыву своей лживой лисьей душонки – надо же мастерство тренировать на ком-то.
И это БЕСИЛО, БЕСИЛО, БЕСИЛО! Иногда хотелось встать и навалять ему в нос, чтобы маска открошилась и клыки наружу вылезли – потому что Енгук из-за его кривляний уже словил конкретную шизу. Где он-старый, тот, который был абсолютно уравновешенным человеком со спокойствием мамонта, увлекавшийся современной живописью? Нет его больше, встретите – передавайте, что по нему тут очень скучают. Вместо того замечательного стойкого духом и нервами чувака он с утра в зеркале видит неврастеничку со стажем. Ему вообще кажется, что он на этой любви Химчана, как большая черепаха на льду, растянулся и пару раз тупой мордой об него приложился – лежит теперь, ластами скребет и напряженно отбитой думалкой думает: во-первых, что эта за холодная хуйня, об которую я треснулся, а во-вторых – как на ней стоять?
Енгук думал, что Хим скоро доиграется – ско-о-о-оро он достигнет своего предела и взорвется, как банка с колой, в которую закинули «ментос»: и тогда хрен какая любовь встанет между Енгуком и человекоубийством…
Так Енгук и жил: пока Химчан мешал свой пакетик чая в кружке, Енгук смотрел на его корчи и размышлял о том, как сильно его ненавидит, как огромна его ненависть и как горяча – как солнце… да нет, больше, как Сириус, как красный сверхгигант Бетельгейзе – растет и греется все жарче, догоняется до критической отметки «Тебе пиздец, Химчан».

%

Чунхон сидел на диванчике и от нервов грыз ногти – атмосфера в студии была похожа на грозовую тучу, над черной макушкой Химчана едва ли не искрило, а Енгук зачем-то (уж простите, по другому Чунхон выразиться не может) выебывался с утра и только тем и занимался, что втыкал в Химчана иголки, словно пытался проверить, надолго ли его терпения хватит.
- Ребят, хотите чай заварю? Там от заначки Чонопа еще что-то осталось… - ей-богу, Чунхон сделал все, что мог: сам под гусеницы полез.
- Ага, - весело хмыкнул Енгук. – Вот этому с мышьячком, - Енгук ткнул в плечо Химчана, - а то исстрадался весь, секцию ему заменить лень…
- А этому с «непиздином» завари, - ледяным голосом булькнул Химчан, - а то своей болтовней скоро подавится.
Бедный Чунхон примерз к дивану: ни мышьяка, ни тем более «непиздина» Чоноп ему как-то не оставил… Впрочем, инструкцией, как себя вести, если вдруг оказался в центре боевых действий, Чоноп его снабдить тоже не озаботился – и теперь Чунхон, как коммандос, выживал всеми доступными способами.
- Здесь басы глубже, - сказал Енгук, передвигая бегунок эквалайзера, - а в конце затухание быстрее ставь, экспонентой, а не синусом.
Чунхон услышал скрип зубов Химчана и с опаской посмотрел на Енгука, который нагнулся над столом и из-под рук Химчана менял настройки – Чунхон подумал, что это очень, очень опасно для Енгука. Во-первых, сделать Химчану замечание в таком тоне – уже самоубийство, во-вторых, раз уже слово не воробей, вылетело – не поймаешь, так разумнее было бы увеличить дистанцию между своим лицом и тяжелым кулаком Хима до максимальной.
- Ты же не изменил ничего, - тихо и зло заметил Химчан. – Не впаривай мне, что слышишь, что появилась разница…
«Ой, беда», - подумал Чунхон. Теперь Хим лез туда, куда не надо: была там разница в звуке или нет, уже никто не докажет, а вот Енгук – Чунхон знал – искренне верил в то, что только после его рук, с им самим расставленными акцентами, трек звучит, как было задумано. Бог его знает, как оно было на самом деле – почти все музыкальные дорожки, в конце концов, придумывал Енгук, и ему, как Творцу, конечно, виднее было, как правильно. Но нельзя было не рассмотреть и другую версию, в которой у Хима, действительно, все могло звучать вполне достойно – просто Енгуку нравилось наложить на готовый продукт отпечатки своих рук и характера, и он по привычке касался всех бегунков подряд, поправляя их не больше, чем на миллиметр, так что возмущение Химчана становилось более-менее понятным.
- Не впаривай мне, что ты не слышишь, - отрезал Енгук. – Когда до тебя дойдет, что не все пытаются ущемить твои интересы, некоторые просто делают свою работу КАЧЕСТВЕННО?
Чунхон сморщился, когда заметил, как посерело от злости лицо Химчана, как сжались его пальцы на подлокотнике кресла – пиздец (прости, Чоноп, из песни слова не выкинешь) приближался со скоростью летящей саранчи.
Ох, божжжжже, как надоело Чунхону притворяться дурачком, который не в курсах, почему старшенькие друг друга делят, как дети паровозик. Чунхон когда-то очень хотел стать взрослым – но если вот это и есть взрослость: избегать друг друга и говорить гадости потому, что неровно к кому-то дышишь – то пардон, увольте, Чунхон и дальше предпочитает оставаться младенцем. Чунхон искренне не понимал, почему Енгук, раньше обращавшийся с Химчаном, как с куском ваты (не дай бог помнется), теперь тыкает его, как напакостившего котенка, носом во все оплошности. Как бы Чунхон ни обожал своего любимого хёна, садистские наклонности в нем он поощрять не собирался – а Енгук явно нереально балдеет, когда видит, что Химчан зол и пытается сдержаться. С другой стороны, поведение Химчана тоже адекватным не назовешь: если и раньше сложно было угадать, как он отреагирует на то, например, что Чунхон затер пару записей – своей офигенно «ласковой» рукой отвесит подзатыльник или только вздохнет и предложит печеньку, то теперь ему «Доброе утро» нельзя было сказать с уверенностью, что он, косясь на Енгука, не пожелает тебе «Смыться в унитаз и там фекалиям рассказывать, какое прекрасное солнце на горизонте встало».
Чунхона это за-дол-ба-ло. Если они друг другу так дороги – почему просто нельзя быть вместе? Зачем выдумывать эту не пойми откуда взявшуюся ненависть? А если Чунхон и впрямь ничего не понял за полтора года из их взглядов и разговоров, и старшенькие вместе – просто неудачная шутка, то к чему эти убийственные ссоры каждый день и красноречивое игнорирование?
Чунхон искренне и от всей души любил Енгука… И даже Химчана любил (какой бы он заразой иногда ни был), и, наверное, хотел бы раз и навсегда уяснить для себя, кто начал этот бардак и кто виноват (виноватого, конечно, постигла бы незавидная участь Енчжэ – стать врагом народа номер один) – но, видит бог, ОНИ ОБА СУМАСШЕДШИЕ и вариться бы им в аду в одном котле, упертым баранам, сверлящим сейчас друг друга ненавидящим взглядом.
Пиздец грозил перерасти в откровенный мордобой, и Чунхон от безысходности взвыл:
- ЫЫЫЫвааааа, - и свалился на диван, свернувшись страдающим кренделем.
Око пиздеца повернулось к нему и уставилось четырьмя непонимающими глазами:
- С ума сошел?
- ЖЫЫЫЫЫЫЫво-о-о-о-от, - прохныкал Чунхон, - заболе-е-ел.
Бедняжка Чунхон думал, что оба дегенерата сейчас кинутся спасать страдающего ребенка и жажда крови рассосется сама собой, но в ответ на свои причитания получил только два незаинтересованных вопроса:
- Забыл, где туалет? – от Химчана и
- Тебя в больницу отвезти? Укольчик впаяют, и все пройдет, - от Енгука.
Кошмар какой, Чоноп, возвращайся скорее или лучше забери меня к себе… Это ж до чего дошло: хоть загибайся у них на глазах, они все равно будут думать только о том, как друг другу навалять.
- Не-не, - принялся отказываться Чунхон от незапланированной внутрижопной инъекции, - уже прошло.
Око пиздеца, выслушав чунхоново объяснение, отвернулось обратно.
- Ну, - Енгук наклонился ближе к выжигающим на его теле дырки черным глазам, - чего смотришь, будто убить хочешь? Прискучило святым притворяться?
Чунхон опять подумал, что Хим сейчас засветит Енгуку хук слева – но тот только сощурился злобно и сказал:
- Я тебя не звал обо мне мнения составлять. Кем хочу, тем и притворяюсь.
Енгук насмешливо фыркнул и сел на своем столе ровно – против упрека «лезешь не в свое дело» так просто не попрешь. Тут надо в обход, а как – сейчас он придумает.
Чунхон о том, что Енгук свой топор войны не закопал, а, наоборот, сейчас подбирается с ним в тыл к врагу, не знал – и поэтому расслабился на своем диване, когда Химчан включил сиквенс из бочек и осторожно начал подбирать ритм. Чунхон решил, что смертоубийство отложено на завтра – но Енгук, выждав минут пять, когда Хим прорисует рисунок более-менее четко, подмигнул ему и снова наклонился над Химчаном:
- Я бы еще тут и тут добавил кое-что.
- М? – Химчан поднял на него задумчивые глаза – ей-богу, он работал и Енгуке забыл.
- Попку свою сахарную, мой сладкий, говорю, со стула сдвинь, мешаешься, - до противного ласково проговорил Енгук, выталкивая Химчана из кресла. – Сам все сделаю.
Чунхон на диване открыл рот…
Енгук тихо посмеивался про себя – он знал, что сказануть такое все равно что чеку с гранаты сорвать, но ему было ПОХУЙ. Он дошел до состояния полного неадеквата и ему было все равно, какими методами он будет действовать – лишь бы довести Хима до ручки. Пусть это было грязно, пусть это было обидно – но Енгук с утреца еще припас «сахарную попку» в рукаве как самый крутой козырь: он ДОЛЖЕН был разозлить Химчана настолько, чтобы он перестал притворяться бревном.
Граната со сдернутой чекой детонировала медленно и нехотя: Химчан с утра еще заметил, что Енгук до него сегодня по-особому доебывается – это «мой сладкий» он два раза уже «не заметил», но вот чтобы «сахарную попку» игнорировать, ее, наверно, надо грейдером пригладить… Химчан своим ушам верить не хотел – какого черта Енгук к нему так обращается, будто они трахаются регулярно и как кролики? Ладно бы еще у них что-то в самом деле было, так ведь нет – а Чунхону с покрасневшими ушами уже не докажешь. Енгуку стоило прямо назвать его своей шлюшкой, если он так хотел оскорбить – а это вот как-то не по-мужски…
- Ты думаешь, ты имеешь право со мной так разговаривать? – глухо спросил Химчан.
- Есть претензии? Выскажешь? – спокойно спросил Енгук, развернувшись: Химчан стоял прямо перед ним, и Енгук как-то беспомощно залип на его горящих глазах, к своему удивлению понимая, что в них даже злости нет – просто черный огонь…
Такой химчановский, такой сильный, такой… завораживающий.
- Не думаю, что есть смысл еще молчать, - с той же изысканностью ответил Химчан.
- Эй, малой, - позвал Енгук. – Сходи погулять, а?
- А? – Чунхон непонимающе вскинулся на диване. – Ты уверен?
Если бы Чунхон любил тотализатор и подобные игрушки, сейчас он бы поставил на Химчана – не потому, что он вроде как немножко выше и крупнее, а потому, что даже смотреть на него было страшно. И потом, Чунхон все еще верил, что правая сторона всегда одержит верх – а Енгук вот конкретно сейчас точно олицетворял собой зло (это ж чем надо было удолбаться, чтобы Химчану про «сахарную попку» сказать, а?). Впрочем, как Чунхон уже и говорил, оба хёна были ему одинаково дороги, и, чтобы предотвратить преждевременную кончину непутевого барана Енгука, Чунхон и уточнил, точно ли его скромная комплекция в метр восемьдесят ростом будет лишней в предстоящем избиении. Но Енгук руку помощи не принял, только кивнул еще раз:
- Топай, говорю, отсюда, - и Чунхон, сдавшись, побрел к двери, мысленно прощаясь если не с одним из старшеньких, так хоть со стеклами в студии, которые, как ему казалось, не все увидят завтрашний рассвет.
Химчан все это время простоял не шелохнувшись – и с каким-то мстительным удовольствием смотрел Енгуку в глаза, шестым чувством угадывая, что его конкретно плющит под этим взглядом: Енгук глядел на него, как завороженный, щелкал пальцем по подлокотнику и, на удивление, даже не улыбался этой своей мерзкой насмешливой улыбочкой.
- Насмотрелся? – наконец, спросил Химчан.
- Нет, - честно признался Енгук. – На тебя невозможно насмотреться.
Химчан бросил на него недоверчивый взгляд, и Енгук поспешил развеять его опасения в том, что это был комплимент:
- На все твои эти… - Енгук намешливо поводил перед лицом рукой, - многочисленные маски.
- Я собирался в актеры податься, спасибо, - съехидничал Химчан. – Но сейчас меня волнует не моя несостоявшаяся карьера, а то, почему ты позволяешь себе обращаться ко мне, как к своей шлюхе.
- А кто ты? – ухмыльнулся Енгук. – Им за секс платят деньгами, ты требуешь условий. Не вижу большой разницы.
- А, позволь поинтересоваться, тебя что больше задело – что я просил ее выгнать или то, что ушел от тебя полуголый? – спросил в ответ Химчан.
Енгук тихо шипит – задел. Осталось только, как тогда, крикнуть: «Браво, Хим!.. Теперь мы знаем, о чем напиздел нам Енгук». Черт побери, он сам себе месяц не мог сознаться, что сильнее всего его оскорбило не поставленное Химом условие, на которое он тогда так живописно жаловался Дэхену, а в самом деле то, что Химчан «ушел от него полуголый» - как будто ему вообще плевать было, как будто он и не хотел вовсе. Но Енгук же никогда не признается.
- Ни то, ни другое, - слышит Химчан. – Обидно было в тебе эти шлюховские повадки обнаружить.
Не атрофировавшимся еще от злости кусочком мозга Химчан понимает, что эти рельсы со «шлюхой», на которые Енгук все переводит свой поезд – только фальшивка, чтобы разозлить его сильнее, но от понимания слова менее обидными не становятся, и секунду спустя он уже плохо контролирует свою ярость, наступая на Енгука со сжатыми кулаками:
- Твою мать, еще раз меня обзовешь…
Енгуку пора бы перебрать свой инстинкт самосохранения, как старенький карбюратор – потому что не работает нифига: НАСТОЛЬКО злой Хим в такой опасной близости может оказаться очень вредным для здоровья, но его почему-то больше интересует не собственное благополучие, а унизительное восхищение, которое вызывает в нем разъяренный Химчан – его голос, его глаза…
Боже, ну почему он любит клокочущий вулкан?
- Еще раз обзову, и что? – нагло спрашивает Енгук. – Единственный способ теперь доказать, что ты НЕ ШЛЮХА – раздеться для меня просто так, согласен?
Химчан не понимает, как Енгуку удалось так по-блядски вывернуть логику, что он умудрился и его унизить, и это скотское предложение выставить как единственное решение – и это бесит его настолько, что он срывается.
Его единственное желание – засветить Енгуку по лицу, но почему-то выходит так совсем неудачно для него, что его руки ловят, его самого швыряют о стену спиной, а злость все-таки находит выход: Енгук ударяет кулаком по стене рядом с его ухом.
- Ты не человек, - шипит Енгук ему в лицо, - ты заноза в заднице.
- А ты тупой, как носорог, - свирепеет Химчан. – Такой же толстокожий и… тупой!
Енгука почему-то невозможно оскорбляет это дважды повторенное «тупой» - у него прямо нос начинает чесаться, как будто там носорожий рог вырастает, и он еще разок прикладывает Хима об стену, переходя с личностей на менее осмысленные, но более прочувствованные реплики:
- Ненавижу!
- Мудак! – отвечает Химчан, пытаясь выдрать свои запястья из захвата. Его до невозможности это бесит – Енгук же тощий, как сухая рыба, почему он такой кошмарно сильный?
- Хрен тебе теперь, не отпущу, - смеется Енгук, которого безуспешные попытки Химчана высвободить руки не то чтобы забавляют… Просто он уже не сжимает чужие запястья со всей злости – лишь держит достаточно крепко, чтобы Хим не смог сбежать.
И это так странно…
- И что будешь делать, раз не отпустишь? – так же насмешливо отвечает Химчан. Он уже понял, что освободиться не выйдет – но хрена с два он признает поражение.
- Много всего разного можно придумать, - туманно предлагает Енгук – крышу ему уже снесло, это точно. Только совсем не в ту сторону, что в самом начале «драки».
Химчану кажется, что он ослышался – они же типа дрались тут, откуда в голосе Енгука поползли эти… многозначительные нотки? Бархатный, соблазняющий голос над его ухом… Он поднимает голову и к своему ужасу встречается с насмешливыми и слишком темными глазами, так что до Хима наконец-то доходит, что Енгук имел в виду под «много всего разного». Бедняжка Химчан отчаянно дергается еще раз, но Енгук реагирует быстрее и как-то профессиональнее, что ли: Хима опять впечатывают в стену, а между его ног вклинивается колено Енгука, лишая его возможности в следующий раз ударить по самому дорогому.
- Фантазия-то у тебя тоже как у носорога, - весело замечает Химчан, потому что… выбор-то у него невелик, в общем. – Пока будешь придумывать, маленькая носорожья думалка откажет, совсем беда будет.
- А ты никогда не сдаешься, да? – с туповатым восхищением уточняет Енгук – на самом деле, на самом деле… Химчан очень особенный. Больше никого такого нет – Енгук не солгал ни капли, когда сказал, что ненавидит его, потому что эта ненависть, наверно, просто заглушка от любви: иначе огонь Хима спалит его к черту, а так хочется побыть с ним и повдыхать его еще. – Не волнуйся, тупой носорог уже придумал желание, - ласково сообщает Енгук. А потом доверительно шепчет: - Тебе тоже понравится.
- И что же мне должно понравиться? – издевается Химчан. – Еще разочек башкой в стену?
- Нет, - вкрадчивым голоском утешает Енгук, наклоняясь преступно близко к Химу. – Поцелуй меня.
- Не собираюсь я мудака целовать, - Химчану стоит огромных усилий удержать насмешливую интонацию в голосе, потому что… Енгук слишком близко, слишком двусмысленна их поза и слишком хорошо они оба знают, из-за чего вообще началась эта ссора. – Тебе надо, ты и целуй, - заканчивает Химчан, надеясь, что Енгук как всегда упрямо откажется признавать, что ему дороги эти безумные отношения, что Енгуку гордость не позволит уступить и самому сделать первый шаг…
Или не так уж и надеется.
У Енгука глупо и бессмысленно чешется шея, и в самом деле (наверно, уже по привычке) хочется огрызнуться и выставить влюбленным дураком не себя, а Химчана, но он только тупо продолжает смотреть в чужие глаза – а потом едва ли не хихикает: по этим черным глазищам так хорошо видно, что Хима изнутри грызут те же зубастые пираньи дьявольской гордости, что и его самого.
- Ладно, я же не гордый, - ерничает Енгук. – Могу и сам поцеловать.
И он может поклясться, что Хим сам поднял к нему голову – почти так же незаметно, как он сам недавно сдвигал бегунки эквалайзера… И пусть теперь поспорит, что эти миллиметры не играют роли, как же. Миллиметры – чудовищное расстояние, если это Химчан. Если это первый шаг, который делает Химчан ему навстречу.
Сиквенс из бочек, брошенный Химчаном, так и играл на повторе, а Енгук целовался, как школьник, у стены – заводил руки Химчана за спину, а запястья так и не отпускал: и было в этом что-то бессознательно кайфовое и крышесносное – управлять на минуточку признавшим в нем хозяина клокочущим вулканом.
С безумной, бесконечной нежностью сжимать чужие запястья и целовать в губы – зная, что завтра он опять убежит, завтра опять ловить его ловушками самых бесполезных и обидных слов, снова драться с ним лишь для вида, будто они оба еще самостоятельны и состоятельны друг без друга.
Енгук может лишь надеяться, что когда-нибудь Хим все-таки поймет, что он на самом деле позволяет ему сдаваться (или не сдаваться) так, как Химу нравится: если так хочет, хорошо, они будут бегать друг за другом и устраивать цирк сколько понадобится – Енгук все равно будет получать свои миллиметры завоеванной территории…
- Только тебя и буду, как дурак, до смерти… - смеется Енгук, подводя итог своим не очень то веселым размышлениям. Он случайно оступается и прижимает Хима собой к стене, больно надавливая ему на плечо – а потом будто извиняется, целует в висок и ерошит чужие волосы.
- Я знаю, - своим кошмарным голосом хрипит Химчан, - Я… - за дверью слышится топот молодых беспутных ног и знакомый ворчащий голос, и Химчан заканчивает, предупреждая: - Чунхон…
Мгновение Енгук смотрит на него, раздумывая, не было бы лучше, если бы все узнали о них – а потом все-таки отпускает и отходит подальше, увлеченно поправляя одежду.
- Уф, - как лошадка, выдыхает Чунхон, - все живы. А я думал, что один лишний купил… Или даже два…
Чунхон выкладывает на стол три сладких батончика, и Енгук почему-то неестественно громко ржет.
- Не бойся, Хон, Химчана я уничтожить физически не в состоянии.
Чунхон скептически оглядывает какого-то подозрительно растрепанного Химчана, раздумывая, что бы это вообще могло значить – не ушу же Хим втайне от них занимается, правильно? – когда Енгук зачем-то добавляет:
- А вот он меня – не знаю.