Where's the luv that you promised me

- Everything! For EVERYTHING a reason! – раздраженный Химчан складывает пальцы у рта, высовывая язык между зубами, чтобы эта за стеклом на наглядном примере научилась произносить английский звук [Ɵ ]. – Ты не в состоянии это запомнить?
Енгук хохочет, когда экспрессивный жест Химчана заканчивается тем, что он смахивает со стола стаканчик с кофе, и закидывает в рот порцию орешков.
- Не подавись, - желает Химчан, выходя за салфетками.
Микки за стеклом трет глаз рукавом кофты и тихо всхлипывает.
- Забей, - советует Енгук. А потом ржет еще веселее, мелко сучит ножками и сжимает кулаки, изображая праведный гнев: - Форэврессин!
Вернувшийся Химчан замечает на щечках вокалисточки яркий румянец, но не знает, что это не от слез, а от хохота.

%

Даже интересно, почему все так получается…
- Учитель! Енчжэ!
Енчжэ вопросительно приподнимает бровь, снимая очки и аккуратно складывая их рядом с журналом – две его студентки застенчиво переминаются с ноги на ногу перед ним, одна поправляет короткую юбочку на стройных ножках, другая прижимает к груди здоровенный словарь – был бы он без придури, эта наивная попытка охмурить его девчачьей мимимишностью, возможно, что-то бы в нем и затронула, но бедняжка Енчжэ только вздыхает: вот оно, началось. Если первые недели две вверенный ему второй курс (гуманитарного, между прочим, института – 99, 9% студентов составляют девушки, слишком привлекательные для того, чтобы заниматься математикой) только заискивал перед молодым преподавателем, то теперь, кажется, его начинали пытаться по-тихому клеить.
- Что-то было непонятно в лекции? – вежливо интересуется Енчжэ. – Можете почитать учебник, там все подробно написано.
- М-м-м, нет, - та, что посмелее и в короткой юбке, отрицательно мотает головой, а потом хитро глядит на него, наклонив хорошенькую головку: - Енчжэ, нам показалось, - вторая со словарем увлеченно кивает, поддакивая, - что мы видели вас вчера в «Нион».
- Вы обознались? – с улыбкой предлагает свое решение проблемы Енчжэ – то, что он ночами таскается по клубам, точно не пойдет ему плюсом в карму перед заведующим кафедрой, но девчушечки отчего-то отказываются сойтись на неправдивом консенсусе.
- Но это же были вы! – короткая юбочка топает каблучком, а вторая добавляет: - Сидели молча, такой грустный, и смотрели на сцену.
- Боже ж мой, - упрямство собеседниц заставляет Енчжэ с размаху залепить себе ладонью по лбу – еще не хватало, чтобы эти красотки заметили НА КОГО он смотрел.
Но девчушки, вроде, вполне довольствовались тем фактом, что спалили хорошенького учителя и до корня зла докапываться не собирались:
- Если вы еще раз туда пойдете, можно с вами поздороваться?
- Да пожалуйста, сколько угодно, - сладко улыбается Енчжэ, внутри себя ползая перед алтарем собственного достоинства, кланяясь и клянаясь никогда, НИКОГДА больше не пытаться шпионить за Дэхеном.
- Удачного дня, учитель! Не сидите тут один!
Енчжэ рассеянно кивает в ответ на пожелания и задумчиво меняет местоположение очков относительно журнала с левой стороны на правую: нет, ну какого хрена вообще его вчера понесло в тот клуб?
На самом деле, это Химчан виноват… Жалея глаза Енгука, Енчжэ милосердно старался не показываться перед ним свою неблагодарную рожу, но, как бы странно ни звучало, та смешная исповедь сблизила его с Химчаном – и теперь он изредка сам звонил и предлагал выпить где-нибудь кофейка. Енчжэ с усмешечкой соглашался и, разглядывая потом Хима через стол кафешки, рассеянно размышлял о том, что ему, должно быть, тоже настоебенило таскать на себе наклейку «человека, который испортил все, что мог».
Так вот вчера Хим ловко так повернул разговор в сторону опального Дэхена – сощурил свои хитрющие лисьи глаза и словно невзначай выронил:
- Заходил, сказал, что в Америку собирается.
Енчжэ, на радость Химчана, подавился своим капучино – Дэхен? В Америку?
Если честно, хотелось поржать: Енчжэ всегда думал, что в Дэхене похвальной человеческой целеустремленности не больше, чем в картофелине – он всегда был одним из тех, кто мог только «лечь в направлении цели». Впрочем, если подумать, по духу-то Дэхену подходил именно этот гедонистический и дегенеративный континент, и Енчжэ насмешливо фыркнул:
- На какие шиши?
- Не знаю, - Хим пожал плечами. – Сказал, что хорошо зарабатывает… - Химчан отставил свой молочный коктейль и снова бросил в него камушком: - Ты не знаешь, а парень-то популярный.
- Ты со мной-то в это не играй, - Енчжэ надоело терпеть эти двусмысленные взгляды, которыми Химчан тыкал в него, как в подопытную мышку, пытаясь узнать, колышет ли его хоть как-нибудь новость о том, что у Дэхена дела идут в гору, тогда как они сидят тут как два неудачника и пьют безалкогольное. – Зная Дэхена, я бы не поручился в том, что эта популярность ему на пользу.
- Как хочешь, - соглашаясь, хмыкнул Хим. – Но если любопытно, загляни как-нибудь в «Нион», убедись.
- Нет уж, спасибо, - фыркнул Енчжэ.
Фыркнуть-то фыркнул, только беда в том – Химчан бы от души похохотал, конечно – что тем же вечером оделся понеприметнее и пошел… туда…
И, что самое неприятное, глядя на Дэхена, который, сразу было ясно, далеко продвинулся в умении завести толпу и подарить ей, голодной, тот драйв, ради которого она и собиралась в подобных местах, он не мог с уверенностью сказать, что ему было пофиг. Дэхен прыгал по сцене, на радость толпе приседал эротично и вкусно, так что черные брюки облегали красивые ноги отнюдь не целомудренно, и на рефренах хлестал голосом с таким отчаянием, что хотелось подвывать от восторга.
Ходячий секс просто, ничего не скажешь.
Енчжэ думал о том, что когда-то его так же купали в обожании и восхищении, но он променял этот блеск и восторг от бита огромных динамиков на тихую и скучную жизнь университетского скромняги-преподавателя. Хотелось встать, сложить пальцами козу и на весь зал крикнуть:
- Кто здесь лузер? Йо-о-оу!
Красавчика Дэхена едва ли не раздевали жадными глазами, и Енчжэ скрипел зубами, отказываясь называть того монстра, который возился в нем, ревностью – у Дэхена, должно быть, на любую погоду и настроение целый эскорт барышень, мечтающих стянуть с его плеч промокшую потом рубашку и поцарапать его спину ноготками. Или не только барышень – он же так и не узнал, то ли Дэхен всеядный, то ли только на нем одном у сексуального вокалиста снесло кукушечку.
Енчжэ, открыв в себе мазохиста, досидел в дурацком клубе до трех утра – когда народ основательно рассосался, Дэхен, помахав ладошечкой, сбежал со сцены, а через пару минут появился перед барной стойкой. Енчжэ хорошо знал его лицо – и даже белозубая улыбка, в которой растянулся Дэхен, когда его окружили три сексапильные кобылки на каблуках, не скрыла от него то, как он устал. Заражающее весельем ржание своего-в-доску парня и по-королевски безразличный жест, которым Дэхен бросил на стойку несколько сложенных пополам купюр – Енчжэ узнавал все. Уебищное самодовольство в сочетании с какой-то до слез трогательной рыцарской щедростью – Дэхен всегда умел нравиться женскому полу, вот только никогда не понимал, насколько глупо и жалко при этом выглядит. Это раньше Енчжэ пинал его под зад, засовывал деньги ему обратно в карман и нудел в уши о добродетели – а теперь корабль Дэхена плыл желанным курсом навстречу блядским приключениям – смешок за смешком блондиночка подобралась к нему совсем близко и теперь своими страшными когтями разнимала прядки его серебристых волос. Енчжэ сворачивался в рулон со злости и безжалостно раздумывал о том, где он их – он же до сих пор с матерью живет. В машине? В отеле?
Думать об этом было противно и почему-то искренне обидно, так что Енчжэ не стал позориться сильнее и дожидаться, когда Дэхен уйдет вместе с блондиночкой – мстительно перевернул стакан дном вверх, насвинячив на прощанье в поганом клубе лужицей апельсинового фреша, и, натянув капюшон, выбрался в рассвет на улицу.
Знатно прогулялся, в общем – да еще и перед красотками этими засветился. Совсем благодать.
Енчжэ взял журнал со стола, как уравновешенный и собранный человек, которого на работе не терзают посторонние мысли, проверил, погашен ли свет, закрыл аудиторию на замок и даже подергал дверь для надежности.
И только на середине лестницы вспомнил, что забыл очки на столе.

%

Часы на телефоне показывали половину третьего. Половину третьего дня, разумеется – и Дэхен решил, что еще слишком рано вставать. Он отполз подальше от солнечного пятна, нагревшего подушку, стряхнул упавшую на лоб слипшуюся от лака челку и закрыл глаза, чтобы еще разочек нырнуть в свой персональный бред.
На самом деле, дрых он не так уж много – скорее, валялся на кровати, закопавшись в душное одеяло, и придумывал себе сны. Да, наверно, именно так: каждый раз, закрывая глаза, заставлял себя видеть за ними, плотно сомкнутыми, одно и то же в сотнях разных версий – в темной прихожей, в поднимающемся лифте, на солнечной кухне и ночью под фонарями…
Целовал Енчжэ, как сумасшедший.
Целовал так, что, когда в самом деле выбирался из кровати, челюсть нещадно болела, а в измученной похабными фантазиями голове что-то постоянно не успокаиваясь ныло.
Большим извращенцем, очевидно, он мог бы себя чувствовать, только если бы, как в анекдоте, по ночам напяливал на голое тело плащ и поджидал случайных прохожих в темных переулках, чтобы распахнуть его перед ними с психическим радостным:
- Ха!
Енчжэ не желал его знать после того, как он заставил его, беспомощного и лежащего под собой, размазывать кровь и слезы по лицу – и в этом не было никакого трагического, как любят изображать в кино, пафоса: Дэхен не сидел в одиноком кафе и не смотрел на залитые дождем окна, вспоминая милый сердцу образ. Как оказалось, в реальности неразделенная любовь выглядела всего лишь унизительно и… унизительно еще раз.
Дэхен с ядовитым смешком вспоминал, как еще месяц назад его сознанию представлялось жесточайшим табу повоображать, как очаровательно может выглядеть только что проснувшийся Енчжэ и как забавно было бы подразнить его, сонного, поцелуем в нос – разумеется, речь в наглую шла о самом рядовом совместном пробуждении, как будто они давно и прочно вместе.
И пусть это не объяснимо, но факт: когда милый Ежичек вытерся из его жизни, как будто ластиком, порочное сознание словно с катушек сорвалось – сон смешивался с разнузданной фантазией, и он засыпал и просыпался с желанием целовать и раздевать несчастного Енчжэ, придавливая свои телом ко всем поверхностям, которые сознание находило подходящими.
Иногда воображение подводило и рисовало страстные поцелуи в самых прозаических местах вроде «на диване под пледом», иногда радовало, так что можно было поставить ему пятерочку с плюсиком – когда ноющее безысходное счастье от прозрачных песчинок, которые могли бы пристать к кошмарно бледным плечам Енчжэ, заставляло его провести в кровати лишние полчаса.
С помешательством обсасывая и облизывая эти стеклоподобные крупиночки кремния, которые вонзались бы в кожу и отставали от нее только тогда, когда их потрешь пальцем…
Воистину, поцелуи на пляже были находкой воображения.
Помнится, Дэхену попадалась на глаза одна книжонка – не то чтобы он любил читать, просто уж больно богатым на извращения оказался писатель-японец – про мальчика, который любил разглядывать фотографии обнаженных статуй и в конце концов стал вроде как наркоманом, вроде как зависимым.
Вот только зависимым от дрочки – он посвящал этому волнующему занятию каждую свободную минуту и, кажется, гонял шкурку до тех пор, пока не стал падать в обмороки. Последнему Дэхен не верил, ибо не представлял, что надо сделать со своей штучкой, чтобы испытать головокружение, но суть даже не в этом – мысленно целовать Енчжэ и стаскивать с него рубашку казалось таким же по масштабу извращением.
И самый веселящий парадокс заключался в том, что вот он такой падший скотина, совершенно лишенный совести и не собирающийся прекращать радовать себя фантазиями о прозрачных песчинках – и ничего. Небо на него не обрушивается, с ума он рад бы сойти, да все никак не сходится – жизнь себе продолжается, даже на обочине.
И сколько тут все-таки трагического пафоса – кому не лень, могут судить сами: когда Енчжэ весело ацетоном смыл себя из его жизни, желание носить его на руках и держать в ладонях его пальчики и не подумало ослабеть.
Мерзкая, обожающая любовь колосилась и в грязи на обочине – вряд ли хоть кто-то на нее бы польстился, особенно такой недотрога и чистоплюй, как Енчжэ – но подыхать категорически отказывалась и тянулась уродливыми колючками к солнцу.
Дэхен, недовольный ходом своих мыслей, отчего-то вдруг вместо картинок покрытой засосами шеи кормящих его мудрствованиями о цветущей в канаве любви, раздраженно перевернулся под одеялом еще раз, а потом вылез из-под него и, подопнув валявшиеся на полу джинсы, побрел в душ.
Мыться без мыслей – тоже, видимо, роскошь непозволительная: даже в шорохе льющейся воды ему мерещится присутствие одного единственного человека, который настолько въелся в его жизнь, что он чувствует его, где бы ни был и что бы ни делал.
Как будто половинки целого разорвали.
Из всех вещей, вообще, зеркало, наверное, самая полезная – вроде оберега от стоящего за плечами призрака Енчжэ: когда он сушит волосы и разглядывает свою порочную рожу в отражении, надежда дохнет с агонизирующим визгом – потому что он бы и сам теперь не посмел приблизиться к ангелочку Ежику такой… захватанный.
Поверх ничего не значащих прикосновений Енчжэ к его телу – полно других, бессмысленных и грязных, и Дэхен всерьез задумывается над тем, почему он плакал тогда, когда говорил, что не хочет его видеть, не хочет, чтобы к нему прикасались.
Неужели отказывать так сложно?
Ведь нет же? Просто не оставляешь телефона после и быстро одеваешься – и те, которые пострашнее, соображают быстрее тех, которые посимпатичнее, что продолжения не будет.
Енчжэ не хватило духу выпнуть его из своей квартиры и из своей жизни, как собаку, и он плакал потому, что Дэхен – туда или сюда поверни – заставлял его делать то, чего он не хотел. Бедняжка Енчжэ просто не любил – и все его правдолюбивое нутро сворачивалось трубочкой от необходимости отвечать на все эти знаки симпатии, которые казались Енчжэ… как он там сказал? Унизительными?
- Дэхен! Проснулся, наконец…
- М-м-м… Да, мам, - Дэхен быстренько свернул провод фена и запихал его в тумбочку – от матери надо было удрать как можно быстрее, потому что он спинным мозгом чувствовал, что она уже неделю как собирается поймать его за шиворот и хорошенько отчитать за непотребный образ жизни.
- Нам надо поговорить, - невозмутимо продолжила мать, мягко прикрывая за собой дверь в его комнату – наивно было полагать, что она промолчит, если ей есть что сказать.
- М-м-м, - снова пробормотал Дэхен. – Может, выйдешь? Я так-то переодеваюсь.
- Да чего я там не видела, - отмахнулась маман, отворачиваясь к стене, и Дэхен вместе с ней коротко поржал, заскальзывая в трусы.
- Ну, можешь поворачиваться, - великодушно разрешил Дэхен, когда пятьдесят процентов неприличной наготы было закрыто.
- Красивый ты у меня, - мечтательно сказала мать, разглядывая его, полуголого, любящим взглядом, но тут же спохватилась – сопли жевать при этом чертенке никак было нельзя – и сурово уведомила: - Я серьезно с тобой поговорить хотела.
- Ну, говори, - вздохнул Дэхен, натягивая рубашку.
- Дэхен, милый, - когда мать начинала добавлять к его имени «милый», Дэхен серьезно напрягался – это ласково словцо значило, что мать уже не переубедить и ее точка зрения так и останется единственно правильной, - будь добр, найди работу и прекрати шляться по ночам. Если я правильно помню, у тебя где-то диплом валяется – я буду благодарна, если ты найдешь ему применение.
- Мам, у меня есть работа… - попытался влезть Дэхен, но его не очень-то и вежливо прервали раздраженным взмахом руки:
- Певичка – это не работа, это смех один. Сколько ты сможешь на этом продержаться? Год? А потом что? Ты надоешь своим поклонникам, и они потребуют тебе замену?
- Мам, сделай одолжение, не лезь, - Дэхен, как бы уперт ни был, понимал, что мать права – и это раздражало. Да, маленькие клубные «звездочки» вроде него не горят долго, но что ему-то с того – ему от души наплевать на то, что будет завтра, и на то, что будет через год: сплошная безнадежность.
- Я не лезу, а предупреждаю, - еще тверже возразила мать. – Если ты сам не в состоянии о себе позаботиться, это вынуждена делать я.
- Нечего обо мне заботиться, не маленький, - пробурчал Дэхен, поднимая с пола вчерашнюю рубашку и принюхиваясь к вороту – от ткани крепко тащило приторными сладкими духами, и он склонен был связывать вчерашнюю дикую головную боль именно с этим надоедливым запахом.
- Тогда и не веди себя, как маленький, - напомнила мать, протягивая руку, чтобы забрать одежду. – Отдай, выстираю.
Любимый сын вручил ей рубашку и, насупленный до самых бровей, молча вышел – хотелось искренне надеяться, что до него хоть что-то кроме обиды дошло, но интуиция подсказывала, что все тщетно. От рубашки крепко несло сладкими духами, и, если бы Дэхен видел недовольное выражение лица матери, то не спешил бы так радоваться тому, что почти без потерь завершил этот неприятный разговор – мягкосердечная маман, возможно, и приняла бы этот отвратительный вызывающий запах (чего не сделаешь ради обожаемого сына – даже на такое безвкусие гипотетической невестки закроешь глаза), если бы он хотя бы каждый день был одинаковый, но Дэхен, похоже, не очень-то утруждал себя постоянством…
А это уже ни в какие ворота не лезло.

%

- Наш трек приняли в ротацию на радио, - весело сообщил Енгук. – Смотри, даже десяток лайков уже есть.
Енгук повернул ноутбук, так чтобы толпе было хорошо видно циферку 16 под значком поднятого вверх большого пальца, и Химчан демонстративно отвернулся к окну – бесконечно бесило, что даже Чунхон и Чоноп прониклись этой выскочкой, которая зачарованными глазами смотрела в монитор и от нервов грызла палец.
- Раз дела пошли в гору, я думаю, пора скинуть им сногсшибательные фотки нашей Микки, - Енгук продолжал фонтанировать оптимизмом. – Я договорился с фотографом и студией, нас будут ждать после обеда.
- Вау, - в один голос выдохнули братья по разуму Чунхонопы. – А с тобой можно?
- Как раз об этом и хотел поговорить, - неуверенно сказал Енгук. – Концепт пластинки и фоток, соответственно, мы так и не придумали.
Енгук почесал шею, а потом разродился мыслью:
- Я думаю, образ «наивной девочки с гитарой» - это слишком избито. Надо что-то такое… более вызывающее и агрессивное, зрелое и женственное.
- Э-э-э? – неуверенный голосок Микки свидетельствовал о том, что она (и никто из присутствующих) не понял, насколько «зрелым» должен был получиться будущий образ – с ярлычком «16+» что ли?
- Ну, короче, я подумал о женщине, которая держит мужиков под каблучком, - пояснил Енгук. – Народ мужского полу в восторге от таких королев, которые, - Енгук напрягся так, что едва не покраснел, - всегда дразнят, но никогда не дают. В таких не стыдно влюбляться.
Химчан, упорно глядящий в окно, аж передернулся от такого откровения: если королева не дала, так народ мужского полу не станет утруждать себя преданностью, сразу рванет к тем, кто поближе и подоступнее – Енгук же тому наглядный пример. Впрочем, может быть, Хим слишком зажрался? Может, он на королеву-то и не тянул никогда, хоть и «не дал» по-королевски?
- Так что вы, парни, пойдете с нами, - ухмыльнулся Енгук братьям по разуму. – Будем манипулировать сознанием масс с помощью легкой эротики.
- Ага, - похихикал Чунхон. – Секс селлз.
- Дать бы тебе по жопе, - хмуро ответил Енгук. – Но ты прав.
Химчан устало вздохнул и пошел к своему креслу – слава тебе, господи, в этот цирк его не наняли клоуном-фотомоделью, когда Енгук позвал:
- Хим, ты тоже пойдешь.
Оскорбленно взметнувшаяся вверх бровь безмолвно спрашивала у Енгука: «С какого бы хрена?», и Енгук невозмутимо ответил:
- А у тебя мордашка симпатичная.
Енгуку показалось, что смотрящие на него черные глаза полыхали, как адово пламя – и там, за языками пламени бродили тени самых разнообразных желаний: заехать ему по морде ноутбуком, расскандалиться, как торговка на рынке, расплакаться, как ревнивая старшеклассница… Енгук качнул головой и твердо, с радостью понимая, что делает Химчану больно, добавил:
- Это работа, Хим.

%

- Ну ты это… - Енгук смущенно почесал затылок, а потом легко хлопнул Микки по попке, заставляя ее оттопырить эту соблазнительную деталь организма посильнее, - посексульнее, что ли.
Микки смущенно рассмеялась, Химчан фыркнул.
- А ты рожу попроще, - сказал фотограф, и до Хима с оскорбительным запозданием дошло, что это он ему.
- А не пошел бы? – огрызнулся Хим, но Енгук со своим басом его перебил:
- Ребят, будете дурака валять, до ночи не управимся.
Химчан решил, что натянутая на уши улыбка – малая цена за то, чтобы поскорее выбраться из хренова душащего его воротником костюма и отмыть руки от запаха волос этой девчонки, которую Енгук с мудаком-фотографом заставляли его лапать, и покорно налепил на лицо влюбленное до самых почек выражение.
- Вот так лучше, - Енгук подмигнул и чуть раздвинул рубашку на груди своей самой перспективной вокалистки – два мягких шарика показались в вырезе, и Енгук поспешил убрать руки от святых мест. – Продолжаем!
- Тебе не тяжело? – робким голоском, подпинывавшим желание Химчана нарушить шестую заповедь «Не убий», спросила Микки, опуская ножку в ботиночке на грудь лежащего на полу с закинутыми за голову руками Чунхона – мелкому выпала участь изображать положение влюбленного поклонника «под каблучком» буквально, и, судя по его довольной мордахе, его в открывавшейся снизу на стройные ноги перспективе все устраивало.
- Да ты можешь на него сесть, он только рад будет, - ревниво заметил Чоноп, держащий букет роз.
- Еще лечь предложи, - пробурчал Чунхон к неудовольствию Химчана: с тех пор, как в студии появилась эта особа, все разговорчики так или иначе сводились к тому, что мужское студийное население, в общем-то, было бы не прочь замутить с Микки, и даже скромненький раньше Чунхон совсем оборзел и не стеснялся вот так бесстыже огрызаться.
Возможно – всего лишь возможно – что эти трое вели себя, как мартовские коты, только потому, что находили забавным соревноваться между собой за внимание вокалисточки и, вообще, были перманентно счастливы нежным женским влиянием на холостяцкую студийную жизнь, но Химчан искренне не понимал – неужели эти вот смехуечки стоят того, чтобы вьюнком стелиться перед существом настолько бессмысленным и бесполезным, каким казалась ему Микки.
- Рот закрой и в камеру смотри, - посоветовал Химчан Чунхону.
Затвор фотоаппарата отщелкивал целую вечность, миллионы секунд Химчан терпел все эти «Повернись», «Улыбнись» и «Рожу проще, мать твою», и когда уже решил было, что за христианское смирение вот-вот ангел небесный спустится за ним и заберет в райские кущи, расслышал тихий шепоток жертвы своей непримиримой нетерпимости:
- Химчан, за что ты меня ненавидишь?
- К Енгуку ревную, конечно, за что еще, - делая постное лицо, соткровенничал Химчан. Мордашка Микки удивленно вытянулась, и Химчан заржал, испоганив кадр: - Нет, на самом деле потому, что ты ничего из себя не представляешь, и Енгук зря сыплет бисер перед свиньями.
За «свинью» Микки обиделась – это как пить дать – но Химчан был уверен, что перед Енгуком и парнями она не станет портить свой образ наивной простушки и просто затаит до поры.

%

- Классные фотки получились, - уверенно сказал Енгук. – Дня через два их обработают, и можно даже рекламу заказать.
- А нам? Нам скинешь? – Чунхон сделал просительное личико.
- На кой тебе черт? – возмутился Енгук. – Я за них заплатил и ничего не собираюсь тебе так просто отдавать.
- Как на кой ему черт? – поддержал смешок Чоноп. – Он нас с Химом отрежет, фотку на аву поставит и будет болтать, что встречается с девушкой старше себя. Это теперь модно.
- Да пошел-ка ты, - обиделся Чунхон.
Химчан слушал этот бред, тянул свой коктейль с текилой и бесконечно скучал – по алкоголику Дэхену, с которым всегда было весело пить, и по лапочке Енчжэ, который ругался, как криминальный элемент, когда они напивались в доску.
Эх, были времена - не то, что теперь: даже Енгук, казалось, перевелся на безалкогольное топливо, и редкие сборища после работы стали походить на воскресные утренники в детском саду.
Бесконечно раздражало.
Только он один и пил как раньше.
- Спасибо, Енгук, - улыбнулась Микки. – Ты так много для меня делаешь, а я иногда забываю благодарить.
Блядство.
Химчан же не мог ошибиться – ведь эта Микки и правда пустышка, и все ее улыбки – сплошное лицемерие. Или, может, просто может быть – она в самом деле вот такая, робкая и ранимая – настоящая, а он так бесится только потому, что этот расклад для него самого будет самым унизительным. Разве не станет ему больнее, если он признает, что Енгук между ним самим и ей, выбрав ее, принял правильное решение: она не только составит с ним прекрасную (читайте между букв: неголубую) пару, она еще и ко всему прочему прекрасный друг и с личика просто загляденье. Химчан давеча сказал, что она ничего из себя не представляет – и теперь за эти слова было почему-то обидно и стыдно: каждое существо на этой планете, в которое вдохнули жизнь, хоть что-то да значит, хоть чем-то да ценно – и, по правде говоря, грешно такими злыми словами гасить искру божью…
Химчан встряхнул головой, с ужасом ей, посвежевшей от встряски, вспомнил свою последнюю мысль – и по градусу пафосности мысленно произнесенной речи понял, что надрался ой-ей как.
Быть единственным пьяным среди трезвой молодежи угнетало, и он уныло отставил опустевший стакан на пузатенькой ножке: Микки перед ним потерла плечи и нахохлилась, Енгук среагировал:
- Замерзла? – и Химчан, как умственно отсталый, наблюдал за тем, как Енгук и Чоноп будто наперегонки стягивают с себя куртки: Енгук управился быстрее и, накинув свою кожанку на Микки, показал Чонопу язык – мол, на, сосунок, получи.
- Охм… - Химчан случайно вздохнул вслух, догоняясь еще одной смертельно ядовитой мыслью: Енгук не помнит. Ничего не помнит – ни как так же, тогда, на набережной, отдал ему свою куртку, ни как они стояли вдвоем, глядя на воду – и никого важнее друг друга не было. Химчан искренне считал, что Енгук все забыл, что страдает унизительно, как брошенная школьница, один он – и тихо ненавидел себя за это. – Кароче, я пойду, наверно…
Химчан, пошатываясь, выбрался из-за стола, демонстративно не заметил обеспокоенный – вот ну нифига себе, какие мы вдруг стали заботливые – взгляд Енгука и со всем еще не почившим в нем достоинством удалился в дальние ебеня.
Продолжать пить.

%

Громкий звонок заставил Енчжэ вздрогнуть – он с неудовольствием взглянул на часы, показывавшие половину двенадцатого, и поплелся к двери. Когда он поднял трубку домофона, в нее сказали:
- Я пья… - а потом послышалась какая-то возня, недовольное бурчание и мяуканье(?!). Енчжэ на короткую секунду даже показалось, что это Дэхен – шуточки вполне в его духе – но такого просто не могло быть… Его подозрения развеялись вместе с нетрезвым голосом Химчана, который сказал: - Я пьяный, открывай, пожалуйста.
Енчжэ разочарованно сказал:
- Да… - и нажал на кнопку, но от двери почему-то так и не отошел, дожидаясь, когда в нее постучат.
Химчан стоял на пороге, держась одной рукой за косяк, а второй прижимал к себе грязного белого кота – его вымазанная какой-то серой пылью непонимающая морда высовывалась из расстегнутой куртки Химчана, а глаза глядели преданно и грустно, словно говорили: «Я не знаю, что я делаю на груди у этого человека, пожалуйста, спаси меня».
- Извини, - заплетающимся языком вывел Химчан, - что пьяный… Домой пойду – повешусь просто… - Хим извлек из-за пазухи перепуганного кота и вручил Енчжэ: -На… - а потом принялся оглядываться по сторонам: - Где у тебя тут?...
- Диван? – спросил так и не отошедший от шока Енчжэ, заглядывая в глаза то коту, то Химу. – Ванная?
- Ва… - Хим сделал странный жест рукой, словно пытался удержать внутренности в себе, и Енчжэ догадливо отпрыгнул от него, дернув дверь слева от себя: в проеме двери нежным белоснежным фарфором сиял унитаз, и Енчжэ ткнул в него пальцем:
- Туда, - позволяя Химу наедине насладиться обществом белого друга.
Хим выполз из ванной минут через десять, и Енчжэ так же без слов сострадательно указал ему на диван – Химчан свернулся на нем крендельком, обняв длинные ноги, и через секунду отключился.
- Дела… - задумчиво пропел Енчжэ, поглядывая на кота, которого все еще держал на руках. Кот делал большие глаза и разве что не кивал согласно.
Енчжэ накормил животное Хима, чем мог, плеснул ему молока, снова проявил излишнее сострадание к своему ближнему, накрыв крендель на диване пледом, и, переодевшись в пижаму, как маленький дурачок понес кота с собой спать. Уложил его, довольного и нестерпимо грязного, поверх одеяла, и гладил по жесткой от пыли шерсти, вслушиваясь в благодарное урчание: ко всему прочему, спину кота украшала еще и полоса зеленой краски, и Енчжэ до зуда в пятках было любопытно, где же это страшноватое со всех сторон животное обрело Хима и как… как вообще Химчан умудрился надраться так, что на ногах едва стоял? И те слова про «повешусь» - что они должны значить? Неужели безразличный Хим вовсе не такой безразличный на самом деле? Может быть, ему надо помочь?..
Енчжэ совсем дураком не был и понимал, что упиться в стельку просто от плохого настроения Хим не мог – наверно, что-то крупно его тревожит, раз он даже кота где-то отыскал, чтобы не оставаться одному, а потом и вовсе попрал свою гордость до того, что пришел к нему.
Енчжэ от чистого сердца хотел бы его поддержать, но что-то подсказывало ему, что все это нелепое пьянство как-то связано с Енгуком – и от этой мысли даже руки опускались. Единственное, что не поддается разуму – любовь, и Енчжэ не считал себя вправе вмешиваться в те вопросы, в которых уже блестяще доказал свою некомпетентность.

%

Химчан проснулся с утра, с трудом разлепив один глаз – и обозрел не особо чистый красный ковер перед диваном. Красный ковер мыслительной цепочкой соединился с образом негодующего Енчжэ, и Химчан поморщился – слава богу, с памятью все было в порядке, чего, похоже, нельзя было сказать о голове: от уха до уха внутри нее словно протянули нагревательный элемент, и спиралька услужливо припекала пропитанные алкоголем мозги.
Бедный Химчан стянул с себя плед и со вздохом опустил ноги на пол – черт, как же мутило. Да еще и эта помойка во рту…
На кухне что-то громко звякнуло, и Химчан побрел на звук – благодарить хозяина за оказанное гостеприимство и выслушивать нотации, на самом деле, в праведном гневе очень неразборчивого в методах и выражениях Енчжэ… Мог и свиньей обозвать, если что, и сковородой по лицу заехать.
К большому удивлению Химчана, Енчжэ выглядел как само благодушие – сидел на коленках на полу, скармливая тонко порезанные кусочки колбасы какому-то страшному коту, и счастливо улыбался, когда дожравший кот принимался вылизывать ему пальцы.
- Ты че, кота завел? – спросил Химчан, устало плюхаясь на табуретку.
- Ты совсем охренел? – усмехнулся Енчжэ. – Допился? Ты же мне сам его вчера принес.
- Че? – тупо переспросил Химчан.
- Ниче, - передразнил Енчжэ. – На вот, общайся со своим зверем.
Енчжэ поднялся с пола и всунул Химчану в руки грязную тушку снова поникшего духом кота – коту очевидно нравился Енчжэ, а с Химчаном он ничего общего иметь не хотел.
- Фу, бля… - в сердцах сказал Химчан, рассматривая животину повнимательнее. – Какого хрена он зеленый?
- Да я-то откуда знаю? – Енчжэ было уже порядком весело смотреть на Химчана, который, очевидно, воспринимал провалы в памяти как обидную подставу и мрачнел все сильнее. – Сносишь к ветеринару, он выстрижет. Заодно глаз проверит – он у него гноится… И еще изо рта пахнет… И лысина на хвосте на лишай похожа.
- Фу! – после упоминания о лишае Хим поспешил попрощаться с котом, спихнув его с коленей, и, брезгливо вытирая руки о штаны, поинтересовался: – Нахрена мне кот-инвалид?
- Когда ты полюбишь его, - ласково сказал Енчжэ, продолжая догоняться, - тебе станет все равно, нет у него глаза или половины хвоста… Или ты вчера изволил нажраться и припереться ко мне из-за человека, который похож на ангелочка?
Химчан представил себе Енгука, часто-часто машущего белыми крылышками – хотелось застрелиться, если честно.
- На скотину он похож, - пробурчал Химчан, поджимая под себя ноги – эх, как же наивно было думать, что Енчжэ откажет себе в удовольствии поиздеваться над ним.
- Да ладно, - примирительно сказал Енчжэ. – Кота я тебе все равно не отдам… - а потом добавил мечтательно: - Назову его Жертва Любви Алкоголик Ким Химчан…
Глаза Химчана болезненно выкатились, и он хотел уже было возмутиться, когда Енчжэ ласково протянул:
- Химча-а-ан… - и мерзкий котяра повернул к нему башку, выжидательно уставившись своими мутными серыми глазами. Кот ждал, что Енчжэ снова будет кормить его колбасой, но Химчану все равно было до ужаса обидно – неужели он и впрямь заигрался в эту свою любовь и стал похож на этого облезлого потасканного кота?
Даже Енчжэ так думает…
- Ладно тебе, - сжалился Енчжэ. – Пьянство не выход и все такое, сам знаешь, что я должен тебе сказать.
Химчан вздрогнул, когда Енчжэ бросил на стол упаковку с капсулами – кристаллики внутри пересыпались из одной половинки в другую, и ему захотелось расплакаться, когда Енчжэ добавил:
- Любовь-не любовь, а в первую очередь всегда останешься должен себе… Пей давай, башка болеть не будет.
Уныло выдавив парочку сине-белых капсул на ладонь, Химчан запил их остывшим кофе из кружки Енчжэ и вслух подумал:
- Теперь понимаю, за что он тебя так любил.
- А? – Енчжэ в секунду понял, о ком говорит Хим, но из всех разговоров на свете – этот был ему искренне не нужен.
- Сил свинских не хватает тебе спасибо вслух сказать, - пояснил Химчан, - так что хочется просто обнять и чмокнуть в щечку.
- Хах, - невесело усмехнулся Енчжэ. – Думаешь, раз он меня перед всеми поцеловал, я уже и девочкой стал?
- Неа, - Хим помотал головой. – Ты это всегда ты и есть, и с тобой хорошо… Никогда не думал, что ему надо было просто быть рядом, а поцелуи – это так, по привычке?
Разбитая некогда губа тихонько, но неприятно заныла, и Енчжэ вспомнил – как думал, что не переживет, если Дэхен не остановится. Об ЭТОМ он даже Химу никогда не рассказывал, так что даже не надеялся, что Химчан поймет, когда ответил:
- Не думаю, что это так. И не думаю, что мы должны это обсуждать.
Химчан тихо качнул головой, не собираясь спорить, и вернулся к недопитому кофе Енчжэ.