Чеба-а-аль.

Осень подползла тихо, на цыпочках – осыпала золотые листья и захлестала в окна дождем. Дождь вычищал с улиц людей, оставлял только безучастные габариты машин, расчерчивающие улицы красными огнями, и оранжевые пятна от фонарей на мокром асфальте – Дэхен полюбил их и курить, прикрывая огонек сигареты ладонью.
Сгорбленная ладонь заботливо прикрывала единственную живую частичку пламени, и было в этом жесте что-то от опустившегося, но многое извидавшего человека – и Дэхен, ловя себя на этой мысли, растягивал губы в улыбке вымученной и счастливой: больше не было мучительно больно, больше не было больно, не больно… Сырое небо не давило на душу, не подсовывало напрасных надежд, и хорошо было иногда, если мать дожидалась его на кухне с чашкой остывающего кипятка – он не поднимал головы, она больше ничего не спрашивала и не скандалила, только открывала окно в сырость, чтобы выгнать тоскливый густой запах сигарет.
Три кредитки накопили Дэхену достаточно нолей, и тогда он списался с шведом, вскользь пожаловавшись о том, что ему негде жить. Олаф сказал «Нет проблем» и предложил погостить с пару недель – а через неделю с нордической педантичностью прислал приглашение. Билет в солнечную Калифорнию Дэхен прижал к своему столу той самой вазой, из которой Енчжэ окатил его водой, и по утрам посматривал на него настороженно и с любопытством: казалось, что его жизнь складывается обратно из груды опрокинутых кубиков, но он сам к этому никакого отношения не имеет, и оно все просто катится куда-то вниз по сырому от дождя асфальту, все ближе и ближе к тому дню, когда нужно будет собрать чемоданы и попрощаться с печальной, из-за него подхватившей бессонницу матерью.
В голове все время было пусто, и только глядеть на дождь казалось бесконечно хорошо… Сырые оранжевые пятна ложились на асфальт одно к одному, время утекало незаметно и неудержимо, и только иногда, когда Дэхен курил в сырость свой нежно сберегаемый ладонью огонек, ему становилось страшно смотреть в пропитанную водой темноту.
С другой стороны, что там, в ней, могло его испугать?
Совершенно ничего.

%

- Учитель!.. Енчжэ!
- А?.. Да, что?
- Можно окно закрыть? Холодно и дождь…
- Конечно, - Енчжэ так же бессмысленно кивает на просьбу.
- И ваше тоже закрою, вон, вас даже забрызгало…

%

Дождь стелился по стеклам так густо, как будто их снаружи поливали из шланга. Енгук подумал, что ему и не вспомнить такой же дождливой осени – сырая пустая чернота заглядывала в окна каждый вечер, и хотелось сбежать от нее куда-нибудь, где еще задержалось лето…
Енгук вообще решил, что бегать за тем, чего в принципе не существует, и отрывать себе кусочки – теперь его судьба. Стыдно признаться, что в свои обросшие мхом двадцать пять, когда нормальные люди думают о… о чем думают? О детях, наверно, о семье и новом универсале, в который можно погрузить детскую коляску? Так вот, пока нормальные люди думают о нормальных вещах, он, кажется, вернулся в свои семнадцать – видимо, в свое время он больше был занят подработками и учебой, а не свиданиями под фонарями, так что теперь жизнь требует своего, и он, как школьник, каждый вечер провожает Химчана домой, чтобы минут с пятнадцать целоваться в тени у подъезда и прятать его в своей куртке, когда какой-нибудь полуночник выходит погулять. Химчан говорит, что глупо было бы засветиться перед своими соседями и пустить по дому голубую сплетню, и Енгук не собирается спорить и просить больше, чем у него уже есть, когда прячет Хима за собой от чужих глаз.
Как оказалось, счастье вообще не похоже на солнечный летний день – оно промокло уже насквозь этим дождем и часто чихает, как Химчан после их ночных прогулок, и, наверное, поэтому Енгуку так неймется с этой идеей съездить на море: может быть, там эта грусть отпустит.
- Енгу-у-ук, - Енгук вздрагивает, когда Чунхон зовет его, и смущается, когда понимает, что три пары глаз глядят на него потому, что Чунхон повторяет это свое «Енгу-у-у-ук» уже не в первый раз. – Микки тебя про обложку спрашивала.
- Обложку? Какую… - до Енгука из-за этого утомительного дождя доходит слишком медленно, и он часто тормозит всем на радость. – А, обложка диска…
- Ну да, - кивает Микки. – Мы так и не решили, что на ней будет, моя фотография или…
- Нет-нет, - Енгук даже морщится от этой идеи, - фотка на обложке, понимаешь, вроде дурной тон…
- Очень дурной, - вставляет сзади Химчан, многозначительно рассматривая Микки, - особенно в твоем случае.
- Почему это особенно в моем? – возмущается девушка. – Я вроде не уродина, чем тебе мое лицо не нравится?
- Да не в лице дело, - отмахивается Химчан. – Хотя, может, наоборот в нем. Просто таких, как ты, с милой мордашкой, сотни, а Енгук у нас поклонник оригинальности, ему подавай подспудный смысл там, философию даже в банальном тексте о расставании. Он ссохнется от экзистенциального кризиса, если позволит себе продавать тебя хорошеньким личиком, а не найденной в тебе изюминкой или что там он отыскал в твоей прекрасной человеческой натуре.
Микки с Чунхоном открывают рот, да Енгук как-то забывает поднять челюсть – Химчан заговорил. И еще бы не так стремно было, если бы ехидничал опять, так нет, даже странно как-то, что все правильно сказал – и даже ядом на свои умные мысли почти не накапал.
Чудеса…
Енгук задумчиво смотрит на Химчана, устроившегося на спинке кресла за Чунхоном, и рассеянно трет шею, сообщая:
- В общем, над этим надо еще хорошо подумать…
- Ну так я об этом и говорю, - торопливо перебивает Микки, - у меня друг есть, художник, он может… Он многое может, в общем, - Микки спотыкается, почему-то краснеет и начинает смотреть в пол.
Енгук тихо смеется, подозревая в этом румянце шекспировские чувства между молодыми людьми, и даже немного завидует, когда говорит:
- Ну я же не против, показывай, что он там может… Вон Чунхон у нас будет добрым критиком, а Химчан злым, - Енгук переводит взгляд на Хима и зависает на секунду, когда видит, что тот тупо ржет и косит глазами на его шею. – А, блин, - досадливо вздыхает Енгук, стягивая на горле ворот рубашки, чтобы не видно было фиолетовых засосов, но Химчан, похоже, решил пропалить его полностью.
- Это тебя в пылесос что ли затянуло? – ехидно спрашивает Хим, наклоняясь и распахивая воротничок пошире. – Ну и страстная же у нашего Енгука подружка, просто тигрица…
- Отомщу, - одними губами обещает ему Енгук, отталкивая его руки.
А он-то все раздумывал, зачем Химчан искусал ему вчера всю шею – вот подлая шкура.
Чунхон многозначительно кашляет, размышляя над тем, что что-то тут не сходится – не может у Енгука быть подружки, иначе они бы все о ней хоть что-то знали… Если только эта подружка не сам Химчан, конечно – вот тут все сразу складывается правильно, и насмешливый взгляд, который Хим, сложив руки на груди, бросает на смутившуюся Микки, тому лишнее подтверждение.
«Как два дурака, ей-богу», - думает Чунхон.
- А знаешь, - начинает Енгук… Ему уже, признаться честно, порядком надоело терпеть выходки Хима, которые иногда становятся похожи на глупость – и он, наверное, никогда бы не простил ему этого ребячества, если бы не любил так сильно – но он по-прежнему, в своем духе, последовательно и мягко продолжает его одергивать, - знаешь, я ее люблю, эту свою подружку, и мне, веришь или нет, нисколько не стыдно за свою шею. Мне бы и сейчас хотелось взять ее за руку и пойти пить пиво, а не сидеть тут с вами – но тебе же этого не понять.
Чунхон снова вздыхает, Химчан затыкается и молчит, а Енгук в тишине опять смотрит на дождь.
Какая дождливая осень…

%

Чоноп стоит перед окном в тренировочном зале и смотрит на дождь – за стеклом просто серая завеса, настолько плотная, что смогла проглотить даже такой огромный город, как этот. За окном слышно вечный шум проезжающих машин – от сырости он становится глухим, будто стирается в шорохе шин по мокрому асфальту – и Чонопу очень, нестерпимо хочется домой.
- Эй, Оп, пойдешь с нами в кафе? Там твои любимые блинчики сегодня и до степухи всего неделя… Эй, ну ты чего, не рад что ли?
Чоноп поспешно кивает и улыбается.
Так много дождя этой осенью…

%

Енчжэ сонно и грустно – а еще холодно. Из открытого окна дует слишком сильно, но это даже становится смешным – он просто не может его закрыть, и только сильнее заматывается в одеяло.
Как будто этот дурацкий дождь – все, что осталось от лета, как будто прогнать его за окно и замотаться в тепло – будет слишком грубо, как выгнать взашей плачущего.
Хочется немножко уважить его безнадежную печаль, в которой нет ни единого, даже самого хрупкого оттенка надежды – он просто и-с-ч-е-з-а-е-т, смывается по стеклам своими робкими слезами, и хроническое желание зацепиться в его сонном мареве за то, что было дорого, и попросить остаться прорастает внутри с каждым днем сильнее.
Енчжэ не очень-то аккуратно дергает отжиревшего за это время кота за лапу – недовольный кот нервно выдергивает конечность, но уходить, зараза, не собирается, просто вытягивается на подушке сильнее. Енчжэ смеется и, к еще большему неудовольствию Химчана, переворачивает его на брюхо, рассматривая спину: уродскую зеленую краску он все-таки выстриг, и теперь кот и впрямь походил на лишайного проплешиной на хребте – да и та скоро зарастет, наверно…
Насилия над своей драгоценной особой кот вытерпеть не смог – спрыгнул на пол и пошел проверять миску с едой на кухню.
«Вот же жизнь, - позавидовал Енчжэ, - никаких забот».
Енчжэ это казалось забавным – что он настолько привык к безродному кошаку, что часто ловил себя на том, что он с Химчаном разговаривает и, как ни парадоксально, иногда получает дельные советы. Подумать только, а ведь пару месяцев назад был психически здоровым человеком и никакого кота ему нафиг не надо было.
Это смешно на самом деле – что все почти, что появляется в его жизни, появляется в ней без его непосредственного участия. Нет, это ведь другие НОРМАЛЬНЫЕ люди едут в зоомагазинчик, там с час выбирают себе милого котеночка с пушистой шерсткой и любопытными глазками, потом еще два часа выясняют его родословную – и только тогда уж, удовлетворенные дознанием и благородством крови своего будущего питомца, везут его домой.
А у него самого же все через задницу – мало того, что кот ему в принципе был не нужен, так ему еще его всучил пьяный в дым Хим… Мало того, что кошак давно перерос умильный ясельный возраст кавайных глазок, так он еще и был пыльным, как мешок муки, и с зеленой полосой краски на спине.
И да, еще и характер у него оказался просто пиздец – но это уже отдельный разговор.
Что Енчжэ на самом деле хотел сказать – так это то, что забавно, как так вышло, что он зачем-то прикипел к страшному коту, который был ему не нужен.
Забавно…
Есть же еще одно существо, к которому он искренне не собирался никогда привязываться – насколько Енчжэ помнит, их и познакомили-то как-то случайно, совсем нелепо. И было бы смешно, наверно, сейчас раздумывать над тем, что это его судьба – призреть каждое запущенное создание, которое несчастный случай толкает в его жизнь, отстирать от зеленой краски, а потом еще и влюбиться в него зачем-то.
Как будто в жизни так бывает.
Но почему тогда плачущий дождь, когда он на него смотрит, наполняет его сожалением через край?

%

Енчжэ бесится, когда Химчан звонит ему специально только затем, чтобы рассказать, что Дэхен улетает через два дня. Енчжэ говорит, что ему наплевать – хотя видит бог, это неправда. Он до последнего считал, что Дэхен не способен сбежать так, что ему не хватит ни толку, ни решимости бросить здесь свою жизнь и начать все заново на другом конце света – и теперь это его бесконечно злит.
- Да я же так просто сказал, - хихикает Химчан в телефон, - чтобы ты знал.
И называет номер рейса и время вылета – наверное, затем, чтобы Енчжэ не просто знал, а ЗНАЛ.
Енчжэ истерически рыдает вместе со своей обидой, когда на следующий день получает сообщение от Енгука – в нем все тот же номер рейса и время вылета. Он плачет от смеха, засовывая телефон в карман, а в себя ложку салата из университетской столовой – чем он заслужил таких… друзей? Почему Енгук, открыто обвинявший его, посчитал нужным его предупредить – или лучше сказать дать последний шанс? Почему оба старших поступили так, что ему сейчас невыносимо понимать, что у него эти самые друзья ЕСТЬ – и оттого теперь еще злее и неспокойнее от их опеки?
Гремучий салат не лезет в Енчжэ, и ему кажется, что он перепил кофе – у него не просто все валится из рук, он даже сесть спокойно не может.
Его трясет и постоянно хочется истерически смеяться.

Дождь внезапно заканчивается крутым заморозком и ужасным ветром – все улицы просто покрыты коркой закатанного льда, так что Енчжэ постоянно поскальзывается в своих тонких ботинках: подошва промерзла до основания и катится сразу, стоит только пошевелиться.
Енчжэ уже чуть было не навернулся пару раз – и вот теперь снова.
В этот раз его спасли только перила лестницы, в которые он вцепился промерзшими пальцами – лед даже на поручнях, тает под ладонью и превращается в воду. Енчжэ пытается отдышаться от пережитого страха, прижимаясь к перилам, когда телефон в кармане пальто тихо вибрирует – хочется просто забить на него, потому что, боже, какой же ветер…
Его уже продуло до костей.
Замерзшими пальцами Енчжэ все-таки выковыривает смартфон, открывает конвертик – а потом чуть не падает снова.
Этот номер он так и не стер.
«Прости меня, правда, - читает Енчжэ. – Я не хотел, чтобы так получилось. Но теперь не волнуйся, все будет хорошо, я уезжаю далеко и надолго. Надеюсь, мы больше не увидимся»
Енчжэ целую минуту тупо смотрит на погасший экран – и его разбирает такое сатанинское желание заржать, что он не удерживается и всхлипывает, запахивая пальто на шее. Какая-то красотка, спускающаяся навстречу по лестнице, смотрит на него с недоумением и боязливо обходит аж за два метра – Енчжэ смотрит на ее замшевые ботильоны и длинные ноги в черных колготках и тихо ржет, согнувшись над перилами.
Он неадекватный – надо же, какое открытие.
Енчжэ смотрит на часы – у него еще уйма времени – и быстро оглядывается: забавно, он в двух кварталах от студии Енгука. Идти по льду в такой ветер уже само по себе самоубийство, но Енчжэ добавляет в экшен напряжения, снова доставая телефон.
Через три до-о-о-олгих (два раза успел поскользнуться) гудка Енгук отвечает:
- Да, слушаю.
- Мне нужна твоя машина, пожалуйста, - говорит Енчжэ, не утруждая себя ни приветствием, ни извинением.
К своему удивлению, Енчжэ слышит в трубке чей-то голос, который спрашивает:
- Кто это? – и Енгук, очевидно, зажимает динамик, быстро объясняя.
Енчжэ запоздало соображает, что это голос Химчана – он улавливает какую-то возню у трубки, недовольное:
- Отстань! – Енгука, а потом, прямо в ухо, веселый смех Хима:
- Что, наш Енчжэ побежал догонять Синюю птицу?
- Какую еще пти… - начинает Енчжэ, но Енгук, видимо, все-таки возвращает телефон себе, вздыхая в динамик:
- Я бы рад тебе помочь, честно. Просто у меня под ногами сейчас песок и смотрю я на море, так что не выйдет…
Выходит, Енгук… на побережье? Как странно…
- А Хим? – переключается Енчжэ, совсем забыв, чей голос слышал только что.
- А Хим? – так же тупо переспрашивает Енгук, и его голос как-то странно меняется. – А Хим со мной…
- Блин, - высказывается Енчжэ и с полминуты слушает молчание в трубке.
- Хотя если ты рядом со студией, можешь зайти, я уверен, Чунхон там. Попроси его, - предлагает Енгук.
- Наверно… - задумчиво отвечает Енчжэ. – Спасибо.
- Да не за что, - немножко удивленно говорит Енгук.
Енчжэ снова смотрит на часы, думает о чем-то и вертится на месте, рискуя опять поскользнуться и поздороваться со льдом задом. Почему вообще его первой мыслью было броситься следом за Дэхеном? Он же может просто… позвонить?
Енчжэ нерешительно выводит продрогшими пальцами на дисплей контакт «Чон-Великолепный-Дэхен», с усмешечкой вспоминая, как Дэхен отобрал у него телефон и самопровозгласил себя Великим, изменив свое имя в телефонной книге, и нажимает «Вызвать».
Механический женский голос сообщает ему, что:
- Телефон абонента выключен или находится… - Енчжэ раздраженно засовывает мобильник обратно в карман и снова крутится на льду, как щенок за своим хвостом.
В огромном здании аэропорта он может и не найти Дэхена… Впрочем, у него же есть номер рейса. Другое дело, что он абсолютно не в состоянии вообразить, что будет, если он все-таки выловит его там – в какие хреновы ебеня может послать его Дэхен, можно только гадать. И Енчжэ, наверно, малодушно хочется иметь хоть кого-нибудь рядом, когда он будет в этих ебенях блуждать – поэтому он все-таки сворачивает за угол, уповая на малыша Чунхона.

Чунхон уже не первый час сидит перед листком бумаги и грызет маркер, раздумывая над смыслом жизни и искусства вцелом: в его голове иногда бродят такие буйные толпы мыслей, что он чувствует острую необходимость если не поделиться ими с кем-то, то хотя бы организовать как-нибудь и записать на бумагу – вот только много ли от желания проку, если совершенно ничего не получается?
Нет, слов в нем много, хоть отбавляй – сказать-то все не всегда успевает, поэтому торопится вечно, вот только эти самые слова на бумаге выходят какими-то глуповатыми и жалкими.
Чунхон грызет колпачок и думает, как это у Енгука получается – сначала организовать в голове такую стройность, а потом еще и оживить ее десятком наложенных друг на друга дорожек? Он же не только музыку пишет, у него и слова есть – Чунхон видел.
По всему выходит, что Енгуку просто есть, что сказать – а ему нечего?
Пока нечего или совсем нечего, не стоит и пытаться?
И как это должно ощущаться, когда есть, что сказать? Наверно, просто жжет язык, как правда, когда ты один ее знаешь, а все остальные молчат?
Колпачок срывается с маркера, и Чунхон с пару секунд заторможено смотрит на черный сочный кончик – а потом прижимает его к языку.
М-м-м, жжется….
Еще через секунду Чунхон соображает, что сейчас похож на психа, и принимается живо тереть язык, надеясь, что маркер сотрется – но как-то, видно, не судьба.
«Эх, ладно, - решает Чунхон, - смысла-то страдать, если так и не попробовал?»
Чунхон быстро шкрябает на листке слова столбиком, откладывает маркер и перечитывает критически – слова ему не нравятся, но он думает, что на первых порах и такое стыдно не стыдно. Он придвигает микрофон к себе, включает запись и начинает быстро читать:
В мыслях запутался, как в ногах,
Захлопнул одну за одной в себя двери,
Смысл заблудился в твоих словах
И так обманчиво им вери…
Дверь внезапно хлопает за спиной, и Чунхон трусливо отключает микрофон, матеря внезапного пришельца – кто тут вообще что мог забыть? К вящему ужасу Чунхона, за его спиной стоит продрогший Енчжэ, у которого, очевидно, зуб на зуб не попадает – это немного успокаивает Чунхона, потому как он справедливо полагает, что язвительность вымерзла в Енчжэ вместе с остальной массой тела, и он воздержится от комментариев по поводу того, что успел услышать. По крайней мере до того, как отогреется.
- Привет, - морожеными губами улыбается Енчжэ. – Если не против, мне нужна твоя помощь.
- Моя? – удивляется Чунхон.
- Мне нужно попасть в аэропорт, - любезно поясняет Енчжэ, - и желательно как можно быстрее. Я бы попросил Енгука, только его нет, как назло, а мне правда очень надо.
- В аэропорт? – переспрашивает Чунхон, подозрительно сужая глаза. – Что ты там забыл? Или надо спросить – кого?
До Енчжэ медленно доходит, что Чунхон вполне себе в курсе отъезда Дэхена – это раз, и все еще за что-то злится на него – это два.
- Вообще, это не твое дело, - Енчжэ не может удержаться от того, чтобы не огрызнуться, хотя и понимает, что ни времени у него на это нет, ни права. – Что и от кого мне там надо, я уж сам решу, договорились?
Чунхон обиженно поджимает губы – вроде и прав Енчжэ, а вроде… Такой же, как всегда, ничего в нем не изменилось – именно из-за этого высокомерного павлинистого Енчжэ Дэхен и уезжает. Чунхон понимает, что обижаться на Енчжэ за Дэхена – это как-то даже смешно, но ничего поделать с собой не может, насмешливо бросая:
- Это вот ты даже мне сейчас не можешь объяснить, что ты от него хочешь, а ему что скажешь?
Больно закушенная губа Енчжэ подсказывает Чунхону, что он попал по самому больному месту, поэтому он не удивляется, когда Енчжэ гордо заявляет:
- Ладно, если не хочешь мне помогать, я просто такси найду.
- Зачем такси? – искренне удивляется Чунхон. – Вон ключи от машины на столе лежат. Енгук же тебе разрешил.
- Эм… - Енчжэ явно неловко в этом признаваться, но он делает над собой усилие и бормочет: - При всем желании… я не умею водить.
- Ахаха, - веселый смех Чунхона режет уши, и Енчжэ недовольно кривится, когда одергивает:
- А вот у тебя даже кредитки нет – это что, делает тебя хуже?
- Не делает, - Чунхон пожимает плечами и откладывает маркер на стол.
Черт его знает, почему – может быть, потому, что это глупое признание Енчжэ на мгновение сделало его похожим на обычного человека, а не на ходячее высокомерие, которым он обычно притворяется, а, может быть, и просто потому, что это стоит сделать хотя бы ради Дэхена – но Чунхону хочется помочь.
- Ладно, пошли, мне не сложно, - говорит Чунхон, цапая со стола связку ключей.
- Спасибо, - искренне кивает Енчжэ.

Енчжэ смотрит в окно, подпирая висок кулаком – опять быстро стемнело, и за стеклом проносится только чернота. Печка греет слишком сильно, и из-за нее Енчжэ хочется спать – тихий скучающий трек в колонках бороться с сонливостью тоже совсем не помогает.
Енчжэ бы поговорил с Чунхоном, если бы так не вымотался, чтобы поддерживать разговоры ни о чем – и потом ему кажется, что Чунхон молчит не так, как всегда МОЛЧИТ, когда дуется… Он просто сосредоточен, наверно, и Енчжэ, глядя на его тонкие руки на руле огромного енгуковского универсала, даже соображает, почему: тот же мерзкий гладкий лед покрывает все дороги, и Енчжэ иногда чувствует, как ведет машину на поворотах.
Енчжэ привычно сосредоточенно смотрит на часы – вроде и понимает, что время еще есть, а тревожная нервозность не унимается. Чунхон ловит его взгляд и, наверно, добавляет скорости – стрелка на спидометре доползает до ста тридцати, но эта загородная трасса, тут нормально.
Енчжэ кусает губу и вспоминает, как Чунхон, забираясь в машину, опасливо пробормотал что-то про летнюю резину, которую Енгук все еще не поменял – Енчжэ тогда, признаться, подумал, что Чунхон выпендривается…
Мысль о выпендрежнике Чунхоне застревает у Енчжэ прямо в глотке, когда он чувствует, что громадина универсал летит уже не по асфальту, а натурально скользит по льду – тяжело и неудержимо валится в темноту, неспособный остановиться, хотя Чунхон остервенело давит на тормоз и отчаянно выкручивает руль, чтобы не вылететь с трассы.
Секунды ужаса укорачивают жизнь Енчжэ и оставляют ему на память пару седых волос – пока универсал крутится вокруг своей оси, как стимпанковская балерина, полный убийственной трехтонной грации. Когда суровая морда капота перестает двоиться в глазах Енчжэ от ужаса, он переводит ошалелый взгляд на Чунхона и каким-то мерзким визгливым голосом спрашивает:
- Ты нас убить хотел?
- Да вообще молчи, - огрызается Чунхон, пятясь назад. – У меня даже прав нет.
Енчжэ по его нервному лицу догадывается, что Чунхон и сам испугался не хуже него – и когда цифра на спидометре дорастает до сотни снова, закрывает глаза.
Им просто повезло, что на встречной полосе никого не было.
Если он доживет до сегодняшней ночи, это будет забавно, правда?

Енчжэ выскакивает из машины – и ветер голодно распахивает полы незастегнутого пальто. Енчжэ торопливо стягивает его на груди и, наклоняясь над окном, отправляет Чунхона на парковку – Чунхон обещает, что подождет, сколько понадобится.
Черный универсал медленно пятится, уступая дорогу нетерпеливому желтому такси – Енчжэ кажется, что вокруг него целый муравейник: девятый час вечера, острый продувающий до костей ветер, и люди все стремятся побыстрее спрятаться в машинах или в здании аэропорта, тепло освещенном желтым изнутри. Енчжэ думает, что тоже должен торопиться, как они – не потерять эту суетливую практичность, по крайней мере не до того, как найдет Дэхена. Енчжэ срывается с места, перебегая дорогу, снова поскальзывается, нелепо взмахивает руками, напоминая себе, что надо быть осторожнее, чуть сбавляет шаг… На входе двери с датчиками – они постоянно открываются и закрываются, впуская и выпуская человеческие фигурки, а поток горячей «шторки» воздуха из кондиционера взметает им волосы, когда они пересекают его. Почему-то одной секундой Енчжэ начинает замечать тысячи мелких деталей вокруг: дырки в прорезиненных ковриках у входа, одинокие снежинки, спускающиеся с черного неба, приглушенный звук двигателей заходящих на посадку самолетов, обрывки цветных объявлений на стекле… Как будто в человеческой спешащей каше вдруг образовалось пространство, в котором нет времени, нет смысла, нет притяжения – и он в самом центре этого вакуумного коридора, без единого аргумента, которым мог бы остановить Дэхена, и даже без представления о том, чего же ему на самом деле хочется – вот разве что схватиться за висок, как в старые добрые времена, и нежно, тоскливо и чувственно завыть глупую песенку об одиночестве в городе, спешащем в вечерних огнях в тепло под лампочки.
Это ощущение коридора, упирающегося ему прямо в спину под лопатки, становится еще настойчивее, как будто чей-то взгляд – Енчжэ оборачивается, чтобы убедиться, что ему показалось, что там никого нет…
Холодный ветер набрасывает ему на лицо волосы, пальто распахивается снова, и завязка пояса падает чуть не до земли – а Енчжэ неверяще смотрит на Дэхена, который стоит с сигаретой у мусорного бака и разглядывает его.
- Дэхен… - бормочет Енчжэ, неуверенный, что ему теперь делать – Дэхен прямо перед ним, высокий ворот свитера, такого же белого, как его волосы, упирается ему в подбородок, выставляется из ворота черной кожаной куртки, а плечо оттягивает спортивная сумка – Енчжэ думал, что у него хотя бы будет время собраться, подготовиться, найти нужные слова, в конце концов.
Но почему-то все весь день идет наперекосяк, и надо ли этому еще удивляться – Енчжэ не знает. Он только глубоко втягивает глоток холодного выстуженного воздуха и спешит к Дэхену, тормозя перед ним с туповатым комментарием:
- Успел… Думал, мне не найти тебя здесь.
Наверно, наигранно бодрый тон голоса – это совсем не то, что сейчас нужно, потому что Дэхен отчего-то только жмется от него к своей мусорке и беззвучно один раз открывает и закрывает рот, но ни «Привет», ни вообще какого-либо звука из этого не получается.
- У тебя телефон выключен, - снова тараторит Енчжэ, - я, вообще-то, хотел просто позвонить… Я хотел…
Енчжэ запинается, потому что Дэхен смотрит на него широко раскрытыми, блестящими, немигающими глазами почти с ужасом – как будто видит перед собой оживший кошмар. Как под гипнозом, роняет свою сигарету в мусорный бак – от нее отлетает искра, когда она ударяется о борт, и гаснет на ветру – и Енчжэ малодушно пытается схватить его опустевшую ладонь, пока блестящие игрушечные глаза совсем не остекленели от страха… Но Енчжэ успевает заметить только выползшую из-под рукава полоску свитера – потому что руку Дэхен не то чтобы отдергивает, просто не дает к себе прикоснуться, пряча ладонь за спиной.
Енчжэ понимает, что для Дэхена он теперь спортивная боль – не потому, что так необходимо, он нарисовался здесь на ветру, а просто так, из сожалений и инстинкта собственника, от которого ускользает прикольная и преданная зверюшка. Дэхен смотрит на него со страхом, колющимся неприязнью, как грубые нитки на его свитере, а Енчжэ хочется сказать ему, что это неправда: да, он не может объяснить, зачем он здесь, но почему-то так вышло, что по-другому не получилось, и тогда, наверно, это судьба, хоть и выглядит, как будто кто-то разодрал кучу разноцветных флаеров и выбросил под порыв ветра…
Мысли Енчжэ путаются в «наверно» и детских «так вышло», пока он смотрит на Дэхена – в его глазах разноцветные обрывки, фиолетовые, зеленые, желтые, которые ветер метет по улице – беспутное желание доказать кому-то, что ты в самом деле нужен…
- Если еще любишь, останься, - внезапно произносит Енчжэ.
К его большому сожалению, после этой просьбы глаза Дэхена заметает еще и тоскливой жалостью, и он так и смотрит на него глазами побитой собаки, которая и готова бы броситься к тянущейся к морде руке и благодарно облизать ее всю, вот только ребра все еще помнят удары.
- Пожалуйста, - добавляет Енчжэ.

Чунхон занял козырное место на парковке – лишь бы никто не запер потом сзади, в самом деле – и принялся деловито скучать: покрутил проигрыватель, пошарил в бардачке на предмет забытого кем-нибудь батончика, но, как и следовало ожидать, ничего не нашел, и с расстройства решил хотя бы вытянуться во всю свою немалую длину – рост не оставлял другого выбора, кроме как неприлично нагло сложить ноги на приборную панель с пассажирской стороны.
Так скучать оказалось гораздо удобнее (эх, видел бы Енгук – засветил бы подзатыльник) – но все равно скучно, так что Чунхон принялся разыскивать мобильник по карманам.
Пять длинных гудков ему не отвечали, а потом Чунхон услышал:
- Да.
- Привет! – весело сказал Чунхон.
- Привет, - Чунхон мог поклясться, что по голосу может определять, улыбается Чоноп или нет – сейчас вот точно улыбается, например. – Случилось что-то?
- Э-э-э… - Чунхон мысленно оглядел события сегодняшнего вечера: вот он как дурак в тишине читает свой аццкий рэп, вот Енчжэ догоняет Дэхена, как принц сбежавшую Золушку, вот они с Енчжэ на встречной полосе в потерявшей управление машине – это можно категоризировать как «что-то случилось» или это обычный уже бардак в их жизни? Все-таки, когда универсал вынесло и закружило по льду, Чунхон до испарины на ладонях испугался – но стоит ли рассказывать об этом Чонопу? – Э, не, я просто так позвонил, - отмахивается Чунхон, решая, что он как-нибудь потом расскажет другу о том, как чуть не угробил Енчжэ и себя заодно. – Соскучился просто.
- Понятно, - тянет Чоноп, и Чунхон довольно жмурится, когда разговор провисает неловкой тишиной, как плохо натянутая веревка – он иногда на самом деле думает, что напрочь лишен чувства такта… Ну а зачем оно ему, с другой стороны? Он знает, что раз Чоноп не вешает трубку и молчит в ответ – оно того стоит.
- Слушай, а ты что сейчас делаешь? – спрашивает Чунхон и слышит в ответ удивленное:
- Ничего, в окно смотрю.
- А положи руку на стекло? – просит Чунхон.
- Зачем? – тихо смеется Чоноп.
- Просто так, положи говорю, - Чунхон елозит задом по сиденью и кладет ладонь с расправленными пальцами на боковое стекло, отодвигаясь от него как можно дальше.
- Ну положил, - вздыхает Чоноп. – Доволен?
Желтое такси выруливает с парковки, заливая Чунхона и его окно светом фар снаружи, так что в мелькнувшем на секунду ослепительном свете его расправленные на стекле пальцы кажутся кадром из фильма ужасов.
- Угу, - кивает Чунхон. – Хорошо-о-о… Я трогаю стекло, ты тоже трогаешь стекло… Можно сказать, что я трогаю тебя.
- Потрясно, - фыркает Чоноп. – Ты сумасшедший, ты в курсе?
- Вроде как, - покорно соглашается Чунхон – на правду же не обижаются, правильно? – Ну ладно, пока…
- Эй-ей-ей, - тут же торопливо перебивает Чоноп. – Не клади трубку.
- Не кладу, - Чунхон улыбается, раздумывая над тем, что его телефон вот-вот отдаст концы, и тогда Енчжэ придется с полчаса бегать по парковке, разыскивая его.
- Чего звонил-то? – усмехается Чоноп.
- Спросить, когда приедешь? – предлагает Чунхон, принимаясь рыться в бардачке – это же Енгук, как пить дать где-нибудь тут валяется зарядник.
- Да не ври, все ты помнишь, десять раз уже спрашивал, - Чунхон не понимает, в самом деле Чоноп обижается или просто дразнит – хотя, скорее, как всегда и то, и другое сразу.
- Тогда в одиннадцатый спрошу, - не без нахальства отвечает Чунхон, втыкая провод зарядки в телефон – теперь можно болтать, сколько влезет. – Может, я дни до твоего приезда считаю, по утрам в календаре числа вычеркиваю.
- Ага, я бы посмотрел на это позорище, - кивает Чоноп. – А в подушку по ночам случайно не плачешь?
- А должен?
- А смог бы?
- А хочешь?
- А если да?
- А без если?
- А без «а»?
- …

Холодный пронизывающий ветер продувал Енчжэ с макушки до пяток, а он смотрел на Дэхена и понимал, что он ему не верит, что искренности в его словах не хватает, чтобы вытащить Дэхена из толстой мерзлой скорлупы страха.
Наверно, он слишком много сказал из того, что должен был, а не из того, что на самом деле хотелось. Эгоистом никогда не был, ни у кого для себя ничего не требовал, но все равно весь запутался в своих словах, которые все приличные, логичные и прилизанные. Может быть, стоит один раз отпустить себя и высказать прямо всю ту чушь, что толпится в голове? Пусть Дэхен посчитает его дураком, но чего ему теперь терять-то?
- Знаешь, у меня теперь кот есть, - торопливо сообщает Енчжэ, улыбаясь своей глупости, - жирный и характером мерзкий. Понятия не имею, за что я его люблю и люблю ли вообще, но я к нему так привык, что это, наверно, больше, чем любовь. И я точно так же не имею понятия, люблю ли тебя или просто… - Енчжэ давится словами, но все-таки заставляет себя произнести: - из вредности хочу удержать, но, можешь не верить, я собираюсь за тобой присматривать, как за ним.
Енчжэ по чужим глазам видит, что Дэхен не понимает ничего из того, что он несет, и поэтому опускает голову – так проще пороть чушь.
- Мне… мне хочется забрать тебя с этого холода к себе домой и смотреть весь вечер, как ты греешься. Хочется заснуть с тобой на одной кровати и проснуться рядом…
Енчжэ нервно хихикает и затягивает пояс на пальто слишком туго.
- Ты утром опять все испортишь, целоваться полезешь, я знаю… Но это правда то, чего я хочу – чтобы ты все портил, как мой кот, чтобы все было неправильно, но пусть лучше будет неправильно, чем правильно не будет вовсе…
Енчжэ понимает, что вот эта последняя фраза – просто пиздец, и ей можно сломать мозг.
- Я не знаю ничего про любовь, но, будь уверен, знаю, чего хочу, - заканчивает Енчжэ.
Дэхен перед ним замучено прикрывает глаза на секунду, и Енчжэ неловко поднимает руку, чтобы ухватить Дэхена за ладонь – коротеньким обрезанным жестом Дэхен выворачивает локоть, снова пытаясь отодвинуться, но Енчжэ успевает схватить холодные пальцы и крепко сжимает их своими.
Так и стоит, как дурак, на жутком ветру, смотрит на Дэхена и мигает – потихоньку, как дети делают, потягивая его за руку к себе: Дэхен не очень-то и тянется, и Енчжэ усердствует слишком сильно – так что сам спотыкается и неуклюже влепляется в него плечом.
Так и стоит, как дурак, с Дэхеном рядом: чужие пальцы в его собственных едва заметно сжимаются – еще не ответ, но что-то похожее.

Енгук высовывается из окна, бесцеремонно стряхивая пепел вниз на в темноте кажущийся еще больше, чем днем, пожухлых газончик, раздумывая над тем, что – съездили на море, блядь, да-а-а-а…
Еще ни разу за неделю солнца не видел, а ветер вон такой холодный, что курить пальцы мерзнут.
Зато по холодному песку находился и на море серое насмотрелся – на жизнь вперед.
Рядом из второй створки открытого окна далеко высовывается Хим – вот уж кому, кажется, пофиг на холодный ветер: как дурак, ловит его раскрытыми ладонями и едва ли не нежится от того, как ему треплет волосы.
Хим внезапно кончает гнуться в своем окне, поворачивает к нему голову, внимательно смотрит и выдает очередную из своих гениальных мыслей:
- А ты ведь грустный на самом деле.
- Да гонишь, - с убойной дозой иронии «изумляется» Енгук, сщелкивая пепел вниз.
- Ага, - кивает Химчан. – Весь такой из себя брутальный и уверенный, а на самом деле печальный какой-то… как котенок брошенный.
Енгук от чистого сердца ржет секунд десять, а потом хмуро говорит:
- Подумаешь, раскрыл тайну.
- Тайну не та-а-айну, - издевательски тянет Химчан, - а этого о тебе никто не знает. А я вот знаю.
- Знай, - великодушно разрешает Енгук, раздумывая над тем, куда деть окурок – вниз выбрасывать, вроде, совсем свинство.
- Я вообще все о тебе знаю, - прищуривается Хим, заглядывая к нему в створку.
- Кто бы сомневался, - Енгук, наконец, решает пристроить окурок в ложбинке пластиковой панели окна – и вздыхает, будто не бог весть какую проблему решил.
Химу, наверно, неймется вывалиться через свой подоконник, потому что он снова живописует руками в ночной темноте, наслаждаясь потрясно освежающим морским бризом. Когда ему это надоедает, он разводит руки в стороны, и его левая ладонь торчит в темноте перед Енгуком, так что ему почему-то очень хочется ее достать и сжать – на высоте десятого этажа, как-то глупо через проем окна. Химчан улыбается ему и дразнит, переворачивая руку ладошкой то вверх, то вниз, и Енгук в конце концов соглашается сдаться, продевая свои пальцы между чужих, сухих от холода и едва теплых.
Хим, наконец, успокаивается совсем и просто смотрит вниз, пока ветер треплет его отросшую челку. Енгук тоже глядит туда же: к крыльцу отеля медленно подъезжает автомобиль, из которого выходит хорошо одетая женщина – она исчезает в дверях, и из них появляется другая. Эта другая даже не смотрит по сторонам, просто подходит и садится в ту же самую машину – и машина так же медленно отъезжает.
На загадочной машине, привозящей и увозящей женщин, нет ни наклеек, ни мигалки с шашечками такси – просто обычный автомобиль – и увиденное почему-то ломает Енгуку мозг. Он не находит ни единого разумного объяснения подсмотренным перемещениям женщин в пространстве и удивленно моргает глазами на такого же впечатленного Хима, прежде чем завистливо сказать в темноту:
- Вот повезло мужику с бабами.
- И не говори, - усмехается в ответ Химчан.