Не забывай меня

Химчан, запирая за Микки дверь, улыбнулся ей самой дружелюбной за четыре месяца улыбкой – издеваться над проигравшим было не в его правилах – вытащил из холодильника два пива, нашел в енгуковском плейлисте трек позагадочнее и поэлектроннее и пошел ставить точку в этой безобразной истории, которая высосала из них всех уже весь сок до самой шкурки.
- Наслаждайся, - Енгук удивленно приподнял бровь, но запотевшую банку с пивом все-таки взял.
- Знаешь, - Химчан уселся на стол и принялся сверлить взглядом интимный полумрак, собирая по оробевшему телу похожие на вату клочочки храбрости, - серьезно хочу с тобой поговорить, без всяких там обид и иносказаний.
- Ну так поговори? – голос Енгука, медленно отпивающего свое пиво, прозвучал на удивление спокойно, и Химчан бросил на него косой взгляд – даже если Енгука, как огромную секвойю в Йеллоустонском парке, этот разговор не колышет, он уже не может позволить себе отступить. Те слова Енчжэ о том, что, что бы ни делал, всегда останешься должен себе, тогда прочно въелись в его похмельную голову – он как мог открещивался от них, пытался взять себя в руки и перестать мелко подличать юной протеже Енгука, старался казаться таким же холодным, как только что брошенный в коктейль прозрачный лед, но от себя, видимо, не убежишь: каждый шаг, сделанный назло себе и Енгуку, казалось, только сильнее стягивал веревки на руках, глубже топил в бессмысленном вранье – и теперь напряжение достигло предельного значения.
Очень хотелось на свободу.
- Хорошо… - медленно проговорил Химчан. – Тогда скажи, пожалуйста, без вранья… Ты же знаешь, как я ее ненавижу, видишь прекрасно, как она меня раздражает, все понимаешь, почему… - Химчан сморщился: он мог составить стопунктовый список всех невыносимых, по его мнению, привычек и особенностей Микки, но почему-то перед Енгуком все равно выходил один обиженный и бессмысленный детский лепет.
- Неверно, понимаю, - снова подал голос Енгук. – Если бы я нашел не ее, а кого-то другого, думаешь, что-то бы изменилось? Разве дело в ней?
- Не знаю, - Химчал помотал головой. – Но я так больше не могу. Можешь говорить, что у меня нет совести, нет никакого права ставить условия после нашего договора, но я искренне хочу сказать только одно – это мой предел.
- И что? – по слишком хриплому, взволнованному голосу Хима Енгук догадывался, что сегодня он и впрямь серьезен – выбросил свой пуленепробиваемый фейс спецагента и голый без своего ехидства приполз попросить о жалости – но что Енгук должен был делать с этим обнаженным змеенышем? Снова позволить обвиться вокруг шеи, а потом услышать эти «Нет, я не могу, это неправильно»? – Что я, по-твоему, должен сделать?
Хима бесконечно огорчало, что Енгук не желал сдаваться – будто рукой его отодвигал от себя подальше, и даже лицо недовольно хмурил, словно ему неприятно разговаривать разговоры с лжецом и эгоистом Кимом Химчаном. Это казалось внезапным поджопником судьбы – Химчан ведь искренне считал, что будет достаточно одних его повинных слез, чтобы вернуть того, прежнего Енгука, который хотел быть с ним несмотря на все «но», который над черной безмолвной рекой зажимал его рот пальцами и говорил те слова, от которых странно чисто плакалось. Химчан думал, что достаточно вытянуть перед миром руку, в которой зажато тяжело бьющееся, кровоточащее сердце – и его страдания выкупят ему прощение.
Как оказалось, даже в двадцать пять не поздно прощаться с иллюзиями.
- Ничего не должен, - тихо сказал Химчан. – Мне – ничего не должен. Просто скажи… ответь, как я просил, честно – я все пойму – зачем она тебе? Зачем тебе эта девушка?
Химчан ожидал услышать все, что угодно – но только не этот циничный ответ:
- Жить-то на что-то надо?
Енгук сделал еще один глоток пива – и закрыл глаза, откидываясь на спинку кресла.
- Так она для тебя… просто бизнес? Ничего больше? – осторожно уточнил Химчан.
- Ты дурак, что ли? – вслух пожаловался Енгук. – Еще одного признания от меня хочешь?.. Все-таки немного грубо отказывать мне, а потом допытываться, люблю ли я тебя еще.
- Я не… - начал Химчан, но Енгук оборвал:
- С того дурацкого вечера ничего не изменилось. – Енгук тихо пошевелился на стуле, опускаясь ниже. – Я даже думал, что ты такой совершенный, потому что никогда не был моим, что ты мне нужен как игрушка, и, если бы я мог поиграть тобой, ты бы мне быстро надоел.
Химчан молча сидел на столе и раскачивался взад-вперед, пока чужие слова с запозданием укладывались в голове.
- Я каждый день эти четыре месяца смотрел на тебя и видел твою злость и твою обиду. Поверь мне, ты не самый славный человек на земле, и, будь уверен, я ненавижу тебя каждый раз, когда ты срываешь свою злость на ком-то.
Амплитуда раскачиваний Химчана достигла максимума, когда он понял, как глупо выглядел в глазах Енгука – как будто ребенок, злой и жестокий – и что Енгук на самом деле гораздо умнее и терпимее, чем может показаться, потому что ни разу за это время не повелся на его провокации. Енгук только смеялся над ним… хотя стоило бы просто вытянуть ремень из джинс и выпороть.
А не продолжать это бесконечность за бесконечностью.
- И самое смешное в том, - Енгук фыркнул, - что все твои грешки никак не могут пересолить это славное блюдо, которое во мне варится. Он становится все кошмарнее на вкус, но я все равно давлюсь и запихиваю в себя ложку за ложкой.
- А? – Химчан завозился на своем столе, потому что последняя фраза была слишком енгуковской – странноватое сравнение, отталкивающее какой-то неприятной бытовухой, лишенное романтики и пафоса и тем крепче застревавшее в мозгах, потому что в этом весь Енгук: в нем все настолько крепко устроено, что, даже плюнув ему в эту тарелку, можно немного погодя придти к нему и быть уверенным, что он в конце концов простит. Парадокс по-настоящему сильных людей – они всегда протянут тебе руку, потому что знают, в чем настоящая цена. Демонстративные обиды ничего не стоят, гордые «ты мне не нужен, без тебя справлюсь» - просто слова, а четырехмесячная изоляция – не точка в разговоре. Тихая улыбка наползает на губы Химчана, когда он понимает, что все еще не наплевал в еду Енгука достаточно, чтобы его прогнали раз и навсегда, что Енгук все еще молча ждет его под последним фонарем у поворота…
И в этот раз у него нет ни капли гордости или здравого смысла, чтобы не броситься за ним вслед.
- Енгук, - вкрадчиво начинает Химчан, пододвигаясь на столе ближе к креслу, - послушай, давай исправим все это? Один шаг с тебя, один с меня? Микки все поймет, если ты откажешь ей.
Енгук открывает один глаз и смотрит на него взглядом, который Химчан, к своему страху, не может прочитать… Но его слишком захлестнуло мыслью, что сделать все хорошо – на самом деле не намного сложнее, чем наточить карандаш – и он продолжает:
- А я поговорю с Дэхеном и Енчжэ. Енчжэ не откажет мне, я уверен. Все будет как раньше – только мы вшестером. Ты же тоже этого хочешь?
Енгук никогда не думал, что жизнь в принципе позволяет «вернуть все, как было» - нет у нее такой опции, вода течет, и даже если войти в поток в том же месте, поймать старое счастье за хвост не выйдет. Кроме того, Химчан не знал, что, пока он занимался Микки, ему казалось, что он выбрался в дырку в воздушном шаре – работы было много, работать было интересно, работа требовала хитрости и отчаянной соображаловки: парочка Енчжэ-Дэхен в определенных кругах пользовалась популярностью, и их не надо было учить, как вести себя, чтобы очаровать смотрящих ли на них, слушающих ли – как Енгук и говорил, странноватые отношения между ними вносили свой вклад в их манеру петь, а голос Дэхена и вовсе сочился влюбленным ядом, как дерево по весне, которому отрезали ветки. Енчжэ и Дэхен были куда взрослее семнадцатилетней Микки, но Енгуку все равно нравилось учить ее не бояться, поддерживать уверенность в своем голосе и вцелом тащить весь их тухлый кораблик на себе в светлые воды – удовлетворение от достижения более сложных целей тоже было большим.
Енгук за эти четыре месяца подрос, и теперь Химчан хотел, чтобы он состриг себе то, что наросло. Впрочем, это все не имеет никакого отношения…
- Я этого хочу, - медленно отвечает Енгук – и это не вранье, - но разве ты не понимаешь… Они не смогут больше петь вместе. Не друг для друга. Как бы я ни хотел помирить их, это только между ними. Даже если ты привяжешь Енчжэ к микрофону, он найдет способ убежать.
- Наверное, ты прав, - неохотно соглашается Химчан. – Но даже если так, мы ведь не они. Мы все еще можем попробовать только для себя…
- Я именно это и предлагал тебе четыре месяца назад, - Енгук пристально глядит в черные глаза – он слишком хорошо знает Хима, от него можно ожидать всего, чего угодно: сегодня он скажет «Да», а завтра это «Да» обрастет такими условиями, что станет походить на «Нет». – Теперь ты согласен?
- Да, - Химчан осторожно улыбается – своей смелости. Тому, что больше ничего не значат все опасения, все, о чем предупреждал разум четыре месяца назад, все, что пугало – оно не исчезло, просто осталось где-то за границей темноты, которой обросла эта комната.
Он так нечасто позволял себе сказать «Да, я этого хочу».
- Так не пойдет, - усмехается Енгук – ему в самом деле кажется, что Химчан снова на своей наивной волне, что мягкий блеск в пушистых ресницами глазах – лишнее доказательство тому, что Химчан думает, что он в детском саду и они сейчас делят игрушку. – Твое «Да» значит, что мы снова будем напиваться вместе, а Чоноп будет уверен, что мы лучшие друзья?
- Нет, - Химчан протянул это соблазнительно тягуче, как будто нить карамели – посекундно в голове темнело, и склизкие пятна будто прыгали на стенки черепа и чмокались в нее вопросами: «Что будет, если ты сделаешь это?», «Никто ведь не узнает, да?», «Тебе же двадцать пять, что тут такого?» и «Ты же хочешь, ты же знаешь, что он тоже хочет?».
Химчан наклонился и неуклюже сбоку прижался губами к чужим – успел захватить горький вкус пива – и снова уставился на Енгука.
Енгук молчал – только палец на подлокотнике коротко приподнял и тут же опустил.
- Ты сказал, что если я сделаю хоть шаг… - напомнил Химчан. – Это не шаг, это прыжок.
- Иди сюда, - хрипло ответил Енгук, опуская банку с пивом на пол.
Химчану казалось, что он совсем отупел, когда поставил колени на кресло по бокам от Енгука и сел на него, приближая лицо к его лицу – смотреть в глаза казалось невыносимо голо и беззащитно, и когда Енгук потянулся к нему снова, он повернул голову, подставив вместо губ шею. Поцелуй пополз к вороту футболки, Химчан положил ладонь на бок Енгука – рука будто онемела и не слушалась, ощущение чужого тела пугало, но завораживало – и он потянул ее вверх по ребрам до лопаток.
Он впервые погладил Енгука…
Прикоснулся к его телу так, как никогда не касаются друзья, как не должны прикасаться парни – это оказалось на порядок сложнее, чем просто сказать «Я люблю тебя», и, наверное, умнее всего просто позволить этому случиться…
Когда Химчан мотнул головой, подставив ему шею, Енгук подумал, что он испугался – и ему так не хотелось пугать его еще сильнее. Он тихо спускался губами по шее и, только дойдя до ворота футболки, осмелился положить руки Химу на спину – судя по тому, как Хим вздрогнул, ему до сих пор было страшно. Енгук не умел давить на тех, кого любил, и делать это с Химом, который не может избавиться от неловкости и страха, ему не хотелось – он хотел было отпустить тело в своих руках совсем, сказать, что поверил, что Химу ни к чему себя заставлять, когда Химчан как-то совсем странно изогнулся, сложил шею почти под углом и прошептал на ухо:
- Пожалуйста, только не думай обо мне плохо.
А потом поцеловал – и заскользил по нему руками, потек горячими ладонями под рубашку, прижался и вытянулся, будто хотел, чтобы его тело гладили. Шумно дыша над ухом, притянул согнутым локтем за шею и коротко целовал вдоль виска, раздразнивая желание сорваться и искусать тонкие непослушные губы.
Енгук понял, чего он добивался. Когда он уже хотел сдать назад, Химчан нажал на газ.
Потому что отдаваться надо бесстыже – или не отдаваться вовсе.
И Химчан забыл про стыд – приподнимался на его коленях, позволял гладить крепко обтянутую джинсами задницу и прохныкал что-то жалобное, когда Енгук задрал его футболку до лопаток, вжав голым животом в себя. Химчан был красивым до дури, а теперь, скормив голодным поцелуям скромность, вытягиваясь под гладящими его руками тонкой талией, в полумраке студии, где звуки соединяющихся губ и шорох одежды казались громче безразличной музыки, превратился в оживший соблазн, и Енгук не был уверен, этот ли человек, сейчас бесстыже массирующий его ширинку задом, когда-то высадил дверь вип-комнаты и укусил идиота Юно за палец, чтобы спасти его.
Химчан был целой вселенной, и не было другой такой, которую Енгук любил и хотел бы больше.
За два шага до дивана Енгук успел содрать с себя рубашку и почти закончил с Химом – тому упалось коленями по бокам от ног Енгука, когда с него с него стянули футболку, чуть не оторвав руки и взлохматив волосы.
- Как это, быть снизу? – хриплым голосом игриво спросил Химчан, нависая на руках над Енгуком и коленом раздвигая его ноги.
- Узнаешь, - пообещали в ответ.
Только гладить Хима по голой спине уже сводило с ума, пальцами натягивать кожу до тонкой боли, а потом отпускать, оставляя на пояснице красные следы – особая грубоватая нежность, на которую вдохновляет Хим.
Запах и терпкий вкус то ли одеколона, то ли геля для душа, который губы собрали с кожи на плечах.
Полуголый Химчан наклонился, изогнув спину дугой, и прижался губами к соску – не то чтобы всерьез ласкал, не то чтобы просто придуривался. Растянул ладонь на голой груди, там, где должно быть сердце, прислушался, улыбнулся…
Как ребенок.
- Ты уверен? – спросил Енгук, когда чужая рука поползла по животу вниз и замерла на ремне.
Химчан кивнул, наклонился и поцеловал снова. Оторвался, так и забыв убрать руку со щеки, и уставился в глаза – словно внутрь заглядывал, далеко, до самого дна. Енгук с усмешкой подумал, что никогда не видел у него такого взгляда – в черных-черных глазах одно сплошное счастье – и притянул его к себе, заставив опуститься на грудь.
- Неужели я добился тебя?
«Неужели так просто быть счастливым, Хим? Почему так долго пришлось идти к этому?»
Химчан щекотал его шею волосами и, как дурачок, водил пальчиком по ребрам.
«Хи-и-им…»
- Только, пожалуйста, уж отделайся от этой девчонки. Терпеть ее не могу, - услышал Енгук.
Химчан приподнялся на локте и выжидательно взглянул на него.
«Хим, ну почему… Почему тебе нельзя верить?»
- Нет, - сказал Енгук. – Я же тебе сказал, жить на что-то надо.
Химчан фыркнул, спустил ноги с дивана, нашарил в темноте свою футболку и, шлепая к выходу, натянул ее на себя.
Енгук даже пальцем не пошевелил, чтобы его остановить.

%

Дэхен задумчиво покрутил в пальцах маленький пакетик с таблетками – а потом положил его в карман. Натянул капюшон толстовки и вышел через служебную дверь во двор – музыка через стены клуба слышалась низким гудением, а когда он смотрел на пустое темное небо, в котором висела одна желтая луна, ему начало казаться, что во всем мире никого больше нет.
Только он один – да преследующий его призрак Енчжэ.
Дэхен присел на корточки, вытянул из кармана пачку с сигаретами и закурил – заплеванный, покрытый окурками асфальт перед глазами очень художественно подходил настроению, сценаристу и постановщику можно было поставить пять: желтый недоступный Енчжэ висел на небе в окружении звезд, а он сам обрастал грязью здесь, в миллионе километров «не дотянуться».
И почему весь его свет клином сошелся на этом человеке, который не был ни самым красивым, ни самым добрым, ни самым умным из всех его знакомых? Почему, если уж ему так приспичило влюбиться в парня, сердцу безразлична безупречная истинно азиатская красота Химчана? Почему было ему не втрескаться в добряка Чонопа и не пригреться рядом с ним? Почему волна справедливого и верного Енгука бесспорно определяется внутри него как дружеская, и только одно имя Енчжэ заставляет сбиваться все радары – и он как потерявший управление самолет летит носом в землю, хватается руками за воздух и надеется, что сможет поймать Енчжэ за запястье до того, как из иллюминаторов от удара выскочат стекла.
Почему-у-у…
Почему он не может забыть его, почему этот болезненный бред сутками в его голове, растет, как опухоль – Енчжэ, Енчжэ, Енчжэ. В запахе его одеколона в толпе, в каждом прохожем, чей цвет волос тоже похож на медвежью шкуру, в отражениях стекол – его насмешливые, понимающие глаза. Длинные ресницы с игриво загнутыми концами схлапываются на секунду, мечтательная и грустная улыбка появляется на губах – а потом Енчжэ отворачивается и смотрит на небо, по которому тянутся белые следы самолета, который скоро упадет.
Кислотный бред…
Если бы можно было выжечь память о Енчжэ кислотой – возможно, у издырявленного ожогами было бы больше шансов выжить, чем у того, кто в зеркальных дверях лифта и на стенках бокалов видит человека, смотрящего на небо.
Ему часто думается, что, возможно, он просто самовлюбленный эгоист – ему просто «надо» Енчжэ. Как маленькие дети в супермаркете ложатся на пол и бьются в истерике, выкрикивая «купи куклу-у-у», так и он вцепился в Енчжэ потому, что его хотелка не знает границ и ему, в общем-то, наплевать, хочет ли кукла, чтобы он стал ее хозяином и что подумает толпа, видя, как он молотит кулаками по полу.
Недавно кто-то из зала крикнул ему «Aishiteru», и он едва ли не рассмеялся в микрофон – нет, не над глупенькой японской поклонницей, над собой: на основании чего человек делает вывод, что влюблен в кого-то? Почему маленькая японочка решила, что любит его, не зная о нем ничего, кроме имени? Почему он решил, что Енчжэ будет достаточно услышать его признания, чтобы почувствовать то же?
Что он вообще знает о Енчжэ? Он предложил ему все, что у него есть – а вдруг Енчжэ уже знает, чего хочет, и это «все, что есть» ему безразлично? Он никогда упоминал, что горит желанием обзавестись семьей – насколько Дэхен знал, у его родителей была какая-то своя грязная история с изменами, и, как надо было догадываться, Енчжэ ее глубоко переживал, поэтому и вырос не принадлежащим к категории тех полоумных, которые в восемнадцать курят с беременной подружкой, а в двадцать просят родителей посидеть с внуками, пока сдают экзамены. Но все же нельзя было думать, что, на первый взгляд безразличный к девушкам, Енчжэ не мечтает лет через десять воскресными утрами выгуливать спиногрызов в парке. Он просто хорошо знает себе цену, и, насколько не привлекают его накрашенные глупышки, которых он «бросал» после пары свиданий в университете, настолько же бесперспективен в глазах Енчжэ и он сам: не самая умная и не самая талантливая певичка в городе, развращенная богемной жизнью знаменитости и знающая толк только в дорогих часах.
Растирая окурок по зашорканному асфальту, Дэхен подумал о том, что сильно умным никогда не был. Хитрым – да, наглым – скорее всего… Но Енчжэ, в общем-то, никогда не смотрел на него свысока. Дэхен думал, что это потому, что он прошел фильтр Енчжэ, что он победил естественный отбор, что он, как в дикой природе, завоевал свою самочку и может теперь красоваться петушком перед остальными лузерами. А вон оно как оказалось – Енчжэ его никогда через этот самый фильтр и не пропускал. И когда той лунной ночью он сам в него полез, как в мясорубку, оказалось, что он все делает не так – слишком пристально смотрит, когда рядом люди, слишком много розовых соплей наматывает на кулаки, когда они вдвоем… Целоваться на чьих-то глазах – неприлично и унизительно, обсуждать грудь девчонки из клипа – пошло, бросать официанту мелочь – некультурно, обосрать кеды парня с немытой башкой – снобизм.
Возможно, Енчжэ бросит свои замашки классного руководителя, если влюбится по-настоящему, вот только он сам к тому времени, наверно, зарастет грязью в сточной канаве.
Скрип тяжелой двери пугает Дэхена – но из нее появляется девчоночка, в которой страшен только жестокий макияж и татуха с пауком на плече. На ней белый передник с бейджиком, и Дэхен соображает, что где-то ее видел – наверно, помощница бармена. Девчоночка закуривает тонкую вонючую сигаретку, смотрит на него и тихо говорит:
- Тихо тут как-то… Даже пугает.
Дэхен согласно кивает, щурясь на луну, у которой очертания застывших мертвых морей отчего-то похожи на профиль Енчжэ.
- Вы… - девчонка неуверенно трет асфальт носком ботинка. – Вас ведь Дэхен зовут?
- Неа, - со смешком отвечает Дэхен, поднимаясь на ноги. – Дэхен только с микрофоном. А для друзей я Хуйня-На-Ножках… Приятно познакомиться, - Дэхен по-шутовски кланяется и исчезает за дверью.
Дехен думает, что в туалете его никто не найдет – достает свой маленький пакетик, кладет таблетку на ладонь и включает воду… Ему кажется забавным, что его напрягает то, что придется запивать ЭТО водой из-под крана – как будто минералка чем-то помогла бы ему, как будто ему уже не все равно.
- Вот ты где, - раздается голос менеджера из двери. – Обыскался тебя, думал, ты уже ушел.
Маленькая белая таблетка улетает с ладони в сток раковины, кружится недолго и исчезает…
- Слушай, я подумал, ты все равно против не будешь… Этот шведский сноб Олаф все-таки согласился отыграть сет в нашем клубе завтра, и босс сумел уговорить его на живой вокал. Мы в один голос пели ему, что ты лучший, так что ты уж не подведи, - Дэхен оскалился на свое отражение в зеркало, когда его стукнули по плечу. – Там мрачный дабстеп, слажать, в общем-то, не на чем… но сам увидишь, я отослал все тебе на почту. Ну, ты согласен или как?
- Еще бы я отказывался, - широко улыбнулся Дэхен. А потом тихо добавил: - Я ж охуенное прибыльное поющее мясо.
- Чего? – зашедший в кабинку менеджер не услышал окончания фразы.
- Ничего, - громко сказал Дэхен. – До завтра.
- А… Да, до завтра.

%

Ен-чжэ…
Когда они в университете изредка заглядывали на футбольное поле, Дэхен любил развлекаться тем, что подкрадывался к Енчжэ сзади и натягивал трусы от формы ему до подмышек. Енчжэ краснел от злости и потом лупил по нему мячом и ногами так, что оставались шикарные фиолетовые синяки. Енчжэ вообще никого не боялся, и хоть со своим ростом был едва ли не последним коротышкой в команде, не стеснялся ловить оленей-футболистов за шивороты и толкать в грязь. Ну а те в ответ толкали его – ну блоха же, сам нарывается.
Поэтому с тренировок Енчжэ обычно возвращался грязный, как собака – и долго потом торчал в душе. Дэхен сидел на скамеечке и зевал, дожидаясь его, а он выходил, замотанный в полотенце, с каплями воды на плечах, и вытирал пальцами ресницы – почему-то именно этот жест до сих пор в памяти: как безымянный скользит по веку, выдавливая сырость из щетки густых черных ресничек.
Белый маленький диск на ладони снова гипнотизирует Дэхена, и он надеется, когда проглатывает его, что сырые махровые ресницы растворятся в «кислоте». Проходит две минуты, три – но Енчжэ в полотенце все так же улыбается ему и показывает синяк под коленом, поднимая ногу на скамейку в раздевалке университета, который он закончил год назад.
Дэхен невесело усмехается и идет на выход, раздумывая над тем, почему он до сих пор не забывает текстов песен, которые поет – кажется, единственная после Енчжэ вещь, которую он способен удержать в памяти.
- Дэхен! – вездесущий менеджер снова ловит его за рукав серебрящегося рыбьей чешуей пиджака, и Дэхену начинает казаться, что он похож на маленькую акулку с большим набитым денежками брюшком. – Пойдем, представлю тебя Олафу… Он не такой уж стремный парень, как мне сначала показалось.
- М? Кто не стремный? – Дэхену кажется, что менеджер говорит слишком быстро, проглатывает слова – половина до него не доходит точно.
- Швед этот… - менеджер смотрит на него слишком пристально и недоверчиво. – Ты что, забыл что ли?
- А, нет-нет, я все помню, - отмахивается Дэхен, надеясь, что по ситуации все равно разберется, чего от него хотят – а пока пусть тащит его серебристую рыбью шкуру, куда ему хочется.
Швед оказывается огромным белобрысым мужиком с льняными глазами и трехдневной щетиной. Дэхен жмет ему руку, и его пугает то, какой холодной она оказывается. Внезапное головокружение заставляет его выдернуть ладонь и схватиться за висок – пальцы разъезжаются на дырке в голове, а Олаф обеспокоенно спрашивает свое бесполезное:
- Are you okay? Can you sing?
Дэхен поспешно трясет головой и сыплет такими же бессмысленными:
- Fine, doesn’t worth a worry.
Не рухнет же он на сцене, в самом деле. Она же питает его, как земля легендарных титанов. Швед качает головой и молча отходит за пульт.
- Десять, пора начинать, - говорит менеджер. – Свет!
В темноте Дэхен выходит на сцену, только зеленые блики проекторов пугливо ползают по толпе перед ним, которая тоже вся похожа на рыбок – серебристых, золотых… кислотно-зеленых, как туника блондинки в первом ряду. Швед отыгрывает вступление, света становится больше – народ в зале приветствует гуру дабстепа пронзительным свистом.
Дэхен догадывается, что Олаф с васильковыми глазами не даром ест свой хлеб, когда ему начинает казаться, что все по периметру сцены начинает мелко дрожать от низких басов. Бегунок на эквалайзере, должно быть, опущен до самого низа – потому что тихая вибрация чувствуется даже под подошвами ботинок… И она пугает Дэхена. Кошмарный шорох, словно размолотый лед трясут в стакане, выползает из темноты, зеленые блики неоновых лучей мешают спрятаться от него и выгоняют на середину сцены – Дэхен понимает, что это паника, что если это не прекратится через секунду, его мозг потечет через уши…
Но пугающее биение льда о стеклянные стенки стакана прекращается раньше, чем Дэхен успевает упасть на колени и зажать уши руками – теперь из динамиков тянется просто густой тяжелый звук, который мерцает, как старая лампа, какой-то спиралью вокруг базовой частоты. Этот отрезок все повторяется и повторяется, и Дэхен вслушивается в него так же зачарованно, как другие люди смотрят на круги на воде от брошенного камня – хочется опустить голову в это гудение, чтобы низкая частота, как при чистке металлов, отбила от стенок черепа вржавевшие в нее отпечатки ненужных людей.
Дэхен слышит позади себя какое-то ругательство, которое не может разобрать – с запозданием до него доходит, что это, должно быть, шведский так странно звучит. Он оглядывается назад, и по недовольному лицу Олафа понимает, что тот отыгрывает один и тот же паттерн уже в который раз, дожидаясь, когда же он, наконец, соизволит вспомнить, что должен петь.
Дехен пару минут назад думал, что никогда не забывает текстов – да и как их забыть, если весь трек только одна и та же строчка, которая и так тоскует внутри постоянно:
- Remember me… yea-yea-yea-yeah…
«Remember» звучит отчаянно и безнадежно, все равно что плакать перед Енчжэ, вытянутое гласной «me» - как будто голым ложишься на ледяную воду и еще пару минут держишься перед тем, как тело онемеет и пойдет ко дну…
«До того, как я сдамся, до того, как смирюсь с тем, что ты не полюбишь никогда… а потом ледяная вода на целую вечность запечатает мой голос, и ты до конца дней будешь его слышать и знать, что никто и никогда не любил тебя сильнее…»
- Remember me-e-e…
Дэхен взмахивает рукой, будто тонет, в последний раз.
Чей-то голос произносит:
- Oh, God…

- His skin burns… Maybe he needs a doctor…
Какие холодные руки…
Дэхен медленно открывает глаза – перед ним стоит этот высоченный швед, раздраженный менеджер за ним открывает мобильник…
- Боже, ты очнулся. Ты так напугал нас…Тебе же не нужен врач, правда? – еще никогда раньше этот человек так не раздражал Дэхена своей суетливостью и лживым беспокойством о ближнем.
Дэхен приподнимается на диване, расчесывая волосы пальцами и пытаясь вспомнить то последнее, что возможно – но в голове только тяжело гудят мерзкие басы и кислотно-зеленая туника мельтешит перед глазами.
- Нет, конечно. Мне не нужен врач.
Врач только поможет Чон Дэхену скатиться на самое дно, туда, где пьяницы, безработные и… наркоманы.
- Тогда, м-м-м… Может быть, ты сможешь продолжить? Попробуй встать, давай я тебе помогу.
Дэхен чувствует, как все вокруг все еще шатается – стоять он может, думать – скорее всего нет.
- Все в порядке, - чтобы улыбаться, оказывается, требуется вцепиться пальцами в спинку дивана. – Я могу…
Швед с небесно-голубыми глазами смотрит на него слишком пристально, и Дэхен думает, что он догадался если не о смысле разговора, то о причине его обморока.
- He can’t continue, - тихо говорит Олаф. – That’s cruel.
Дэхен не понимает, почему он выгораживает его перед менеджером – ему же не нужна жалость, он ее не заслуживает.
- Я думаю, Олаф прав, - наконец, соглашается менеджер: пальцы вцепившегося в диван дрожащего Дэхена значат для него прямой убыток, но позволить ему дважды упасть на сцене, наверное, еще большая оплошность. – Вызвать тебе такси?
- Нет, я сам, - Дэхен торопливо поднимает руки вверх, заверяя, что ему ничего не хочется больше, чем остаться одному – но без поддержки дивана его снова качает, и он спотыкается.
Швед ловит его за запястье и поддерживает:
- You can’t stand. You’re too weak.
Наверное, в голове Дэхена шестеренки совсем отказали – потому что еще ничего в жизни его не раздражало больше, чем беспричинная жалость этого голубоглазого шведа. НЕ МОЖЕТ он его жалеть!
- Просто пусти меня! – Дэхен с силой выдергивает руку – и снова едва удерживается на ногах. Он знает, что Олаф его не понимает, и с чувством выругивается: - Гребаный швед! Пошел к черту!
- Что с тобой случилось? – фыркает менеджер. – Мог бы быть и благодарнее – это он тебя сюда принес.
В этот раз глаза Дэхена замирают на Олафе с сожалением, но он говорит только:
- Мне все равно, - толкая дверь в коридор.
Ему хочется только одного – снова сбежать отсюда за границу отчаяния, где ему показалось, что Енчжэ в ледяной воде поймал его руку.

Енчжэ стоит перед ним в длинном плаще и смотрит прямо в глаза – так, как он всегда хотел. Боже, как же он ненавидел его рассеянный взгляд, которым он разглядывал котиков на планшете, девочек в юбках на улице, вывески на английском в Сеуле, номера машин, мусор под ногами… Енчжэ смотрел своими игрушечными глазами на все, что угодно – кроме него, и хотелось подойти к нему сзади и закрыть лицо ладонями, чтобы он вспомнил, что есть только он.
Длинный пояс плаща Енчжэ шевелится от ветра, волосы цвета вишни в шоколаде падают на лоб – Енчжэ снова поворачивает голову и смотрит на небо, внимательно изучая складки темно-синих облаков.
- Ты теперь останешься? Я могу взять тебя за руку, пожалуйста?
Енчжэ усмехается и шевелит руками в карманах, будто говорит: «Попробуй, подойди».
Один шаг, другой, третий – Енчжэ не становится ближе.
Только рука… натыкается на что-то бесконечно холодное, под пальцами шершавая черная краска, оставляющая запах металла.
Дэхен поднимает голову и долго смотрит на стеклянный шар уличного фонаря: он горит так невыносимо оранжево, так невыносимо раздражающе – полоска неба на востоке совсем светлая, его свет больше просто не нужен. Такой же раздражающе бесполезный, как он сам.
Енчжэ в плаще кивает: «Да, правильно».
А потом наклоняет голову набок и улыбается: «Идем дальше?»
- Стой! Перестань убегать! Хоть раз… позволь прикоснуться к тебе.
Енчжэ вздыхает и пожимает плечами, словно сожалеет о том, что Дэхен такой бестолковый и беспомощный – и даже протягивает руку, вынимая ее из кармана: «Раз не можешь дотянуться, значит, недостаточно хочешь»…
Дэхен закрывает глаза на минуту – он хочет, он может. Он сделает.
Два шага вперед – и уши режет визжащий скрип тормозов.
Почему-то становится очень больно.
Силуэт Енчжэ тает на бледно-желтом куске неба, вишнево-шоколадные волосы стираются в слепящем свете, пока губы на прощанье беззвучно двигаются, произнося непонятное:
- Remember me…