Пятая заповедь

В 5-й главе, где речь шла о процессе ритуализации, я старал­ся показать, как этот процесс, причины которого все еще весьма загадочны, создает совершенно новые инстинкты, диктующие организму свои собственные «Ты должен...» так же категорич­но, как и любой из, казалось бы, единовластных «больших» ин­стинктов голода, страха или любви. В предыдущей 6-й главе я пытался решить еще более трудную задачу: коротко и доступно показать, как происходит взаимодействие между различными автономными инстинктами, каким общим правилам подчиня­ются эти взаимодействия и какими способами можно — несмот­ря на все сложности — получить некоторое представление о структуре взаимодействий в таком поведении, которое опреде­ляется несколькими соперничающими побуждениями.

Я тешу себя надеждой, быть может, обманчивой, что решить предыдущие задачи мне удалось и что я могу не только обоб­щить сказанное в двух последних главах, но и применить по­лученные в них результаты к вопросу, которым мы займемся теперь: каким образом ритуал выполняет поистине невыпол­нимую задачу — удерживает внутривидовую агрессию от всех проявлений, которые могли бы серьезно повредить сохране­нию вида, но при этом не выключает ее функций, необходимых для сохранения вида? Часть предыдущей фразы, выделенная курсивом, уже отвечает на вопрос, — он кажется очевидным, но вытекает из совершеннейшего непонимания сущности агрес­сии, — почему у тех животных, для которых тесная совместная Жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запреще­на? Именно потому, что ее функции, рассмотренные нами в 3-й главе, необходимы!

Решение проблем, возникающих таким образом перед обоими конструкторами эволюции, достигается всегда одним и тем же способом. Полезный, необходимый инстинкт — вообще остается неизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения. И здесь снова культурно-историческое развитие народов проис­ходит аналогичным образом; именно потому важнейшие требо­вания Моисеевых и всех прочих скрижалей — это не предписа­ния, а запреты. Нам еще придется подробнее говорить о том, о чем здесь лишь предварительно упомянем: передаваемые тради­цией и привычно выполняемые табу имеют какое-то отношение к разумной морали — в понимании Иммануила Канта — раз­ве что у вдохновенного законодателя, но никак не у его веру­ющих последователей. Как врожденные механизмы и ритуалы, препятствующие асоциальному поведению животных, так и че­ловеческие табу определяют поведение, аналогичное истинно мо­ральному лишь с функциональной точки зрения; во всем осталь­ном оно так же далеко от морали, как животное от человека! Но, даже постигая сущность этих движущих мотивов, нельзя не вос­хищаться снова и снова при виде работы физиологических меха­низмов, которые побуждают животных к самоотверженному по­ведению, направленному на благо сообщества, как это предписы­вают нам, людям, законы морали.

Впечатляющий пример такого поведения, аналогичного че­ловеческой морали, являют так называемые турнирные бои. Вся их организация направлена на то, чтобы выполнить важнейшую задачу поединка — определить, кто сильнее, — не причинив се­рьезного вреда более слабому. Поскольку рыцарский турнир или спортивное состязание имеют ту же цель, то все турнирные бои неизбежно производят даже на знающих людей впечатле­ние «рыцарственности», или «спортивного благородства». Сре­ди цихлид есть вид, Cichlasoma biocellatum, который именно из-за этого приобрел свое название, широко распространенное у американских любителей: у них эта рыбка называется «Джек Дэмпси» по имени боксера, чемпиона мира, который просла­вился своим безупречным поведением на ринге.

О турнирных боях рыб и, в частности, о процессах ритуализации, которые привели к ним от первоначальных подлинных боев, мы знаем довольно много. Почти у всех костистых рыб на­стоящей схватке предшествуют угрожающие позы, которые, как уже говорилось, всегда вытекают из конфликта между стрем­лениями напасть и бежать. Среди этих поз особенно заметна как специальный ритуал так называемая демонстрация раз­вернутого бока, которая первоначально наверняка возникла за счет того, что рыба под влиянием испуга отворачивается от про­тивника и одновременно, готовясь к бегству, разворачивает вер­тикальные плавники. Но поскольку при этих движениях про­тивнику предъявляется контур тела максимально возможных размеров, то из них — путем мимического утрирования при до­бавочных изменениях морфологии плавников — смогла развить­ся та впечатляющая демонстрация развернутого бока, которую знают все аквариумисты, да и не только они, по сиамским бой­цовым рыбкам и по другим популярным породам рыб.

В тесной связи с угрозой развернутым боком у костистых рыб возник очень широко распространенный запугивающий жест — так называемый удар хвостом. Из позиции разверну­того бока рыба, напрягая все тело и далеко оттопыривая хвос­товой плавник, производит сильный удар хвостом в сторону противника. Хотя сам удар до противника не доходит, но ре­цепторы давления на его боковой линии воспринимают вол­ну, сила которой, очевидно, сообщает ему о величине и бое­способности его соперника, так же как и размеры контура, ви­димого при демонстраций развернутого бока.

Другая форма угрозы возникла у многих окуневых и у дру­гих костистых рыб из заторможенного страхом фронтального удара. В исходной позиции для броска вперед оба противника изгибают свои тела, словно напряженные S-образные пружи­ны, и медленно плывут друг другу навстречу, как можно силь­нее топорща жаберные крышки. Это соответствует разворачи­ванию плавников при угрозе боком, поскольку увеличивает контур тела, видимый противником. Из фронтальной угрозы у очень многих рыб иногда получается, что оба противника од­новременно хватают друг друга за пасть, но — в соответствии с конфликтной ситуацией, из которой возникла сама фронталь­ная угроза, — они всегда делают это не резко, не ударом, а слов­но колеблясь, заторможено. Из этой формы борьбы у некоторых— и у лабиринтовых рыб, лишь отдаленно примыкающих к большой группе окуневых, и у цихлид, типичных представи­телей окуневых, — возникла интереснейшая ритуализованная борьба, при которой оба соперника в самом буквальном смыс­ле слова «меряются силами», не причиняя друг другу вреда. Они хватают друг друга за челюсть — а у всех видов, для кото­рых характерен этот способ турнирного боя, челюсть покрыта толстым, трудно-уязвимым слоем кожи — и тянут изо всех сил. Так возникает состязание, очень похожее на старую борьбу на поясах у швейцарских крестьян, которое может продолжаться по нескольку часов, если встречаются равные противники. У двух в точности равных по силе самцов красивого синего вида широколобых окуньков мы запротоколировали однажды такой поединок, длившийся с 8.30 утра до 2.30 пополудни.

За этим «перетягиванием пасти» — у некоторых видов это, скорее, «переталкивание», потому что рыбы не тянут, а толка­ют друг друга, — через какое-то время, очень разное для раз­ных видов, следует настоящая схватка, при которой рыбы уже без каких-либо запретов стремятся бить друг друга по неза­щищенным бокам, чтобы нанести противнику по возможности серьезный урон. Таким образом, препятствующий кровопро­литию «турнир» угроз и следующая непосредственно за ним прикидка сил первоначально наверняка были лишь прелюди­ей к настоящей «мужей истребляющей битве». Однако такой обстоятельный пролог уже выполняет крайне важную задачу, поскольку дает возможность более слабому сопернику свое­временно отказаться от безнадежной борьбы. Именно так и вы­полняется в большинстве случаев важнейшая видосохраняющая функция поединка — выбор сильнейшего, без того чтобы один из соперников был принесен в жертву или даже хотя бы поранен. Лишь в тех редких случаях, когда бойцы совершенно равны по силе, к решению приходится идти кровавым путем.

Сравнение разных видов, обладающих менее и более специ­ализированным турнирным боем, а также изучение этапов раз­вития отдельного животного от безудержно драчливого малька до благородного «Джека Дэмпси» дают нам надежную основу для понимания того, как развивались турнирные бои в процес­се эволюции. Рыцарски благородный турнирный бой возникает из жестокой борьбы без правил, прежде всего, за счет трех независимых друг от друга процессов; ритуализация, с которой мы познакомились в прежних главах, — лишь один из них, хотя и важнейший.

Первый шаг от кровавой борьбы к турнирному бою состоит, как уже упоминалось, в увеличении промежутка времени меж­ду началом постепенно усиливающихся угрожающих жестов и заключительным нападением. У видов, сражающихся по-насто­ящему (например, у многоцветного хаплохромиса), отдельные фазы угроз — распускание плавников, демонстрация разверну­того бока, раздувание жаберных крышек, борьба пастью — длят­ся лишь секунды, а затем тотчас же следуют первые таранные удары по бокам противника, причиняющие тяжелые ранения. При быстрых приливах и отливах возбуждения, которые так ха­рактерны для этих злобных рыбок, некоторые из упомянутых ступеней нередко пропускаются. Особенно «вспыльчивый» са­мец может войти в раж настолько быстро, что начинает враж­дебные действия сразу же с серьезного таранного удара. У близкородственного, тоже африканского вида хемихромисов такое не наблюдается никогда; эти рыбки всегда строго придерживается последовательности угрожающих жестов, каждый из которых выполняют довольно долго, часто помногу минут, преж­де чем переходят к следующему.

Это четкое разделение во времени допускает два физиологических объяснения. Или дальше друг от друга расположены пороги возбуждения, при которых отдельные действия включатся по очереди — по мере возрастания готовности к борьбе, — так что их последовательность сохраняется и при неко­тором ослаблении или усилении ярости; или же нарастание Возбужденности «дросселировано», что приводит к более no-тогой и правильно возрастающей кривой. Есть основания, го­ворящие в пользу первого из этих предположений, но, обсуж­дая их здесь, мы уклонились бы слишком далеко.

Рука об руку с увеличением продолжительности отдельных угрожающих действий идет их ритуализация, которая — как уже описано ранее — приводит к мимическому утрированию, ритми­ческому повторению и к появлению структур и красок, опти­чески подчеркивающих эти действия. Увеличенные плавники с ярким рисунком, который становится, виден лишь в разверну­том состоянии, броские пятна на жаберных крышках, которые становятся видны лишь при фронтальной угрозе, и множество других столь же театральных украшений превращают турнир­ный бой в одно из самых увлекательных зрелищ, какие только можно увидеть, изучая поведение высших животных. Пестро­та горящих возбуждением красок, размеренная ритмика угро­жающих движений, выпирающая мощь соперников — все это почти заставляет забыть, что здесь происходит настоящая борь­ба, а не специально поставленный спектакль.

И, наконец, третий процесс, весьма способствующий пре­вращению кровавой борьбы в благородное состязание турнир­ного боя и не менее ритуализации важный для нашей темы: возникают специальные физиологические механизмы поведе­ния, которые тормозят опасные движения при атаке. Вот не­сколько примеров.

Если два «Джек Дэмпси» достаточно долго простоят друг против друга с угрозой развернутым боком и хвостовыми уда­рами, то вполне может случиться, что один из них соберется перейти к «перетягиванию пасти» на секунду раньше другого. Он выходит из «боковой стойки» и с раскрытыми челюстями бросается на соперника, который еще продолжает угрожать бо­ком и потому подставляет зубам нападающего незащищенный фланг. Но тот никогда не использует эту слабость позиции, он непременно останавливает свой бросок до того, как его зубы коснутся кожи противника.

Мой покойный друг Хорст Зиверт описал и заснял на плен­ку аналогичное до мельчайших подробностей явление у ланей. У них высокоритуализованному бою на рогах — когда кроны дугообразными движениями ударяются одна о другую, а затем совершенно определенным образом раскачиваются взад и впе­ред — предшествует угроза развернутым боком, во время ко­торой каждый из самцов проходит мимо соперника молодце­ватым четким шагом, покачивая при этом рогами вверх и вниз. Затем оба вдруг, как по команде, останавливаются, поворачи­ваются друг другу навстречу и опускают головы, так что рога с треском сшибаются у самой земли, сплетаясь между собой. По­сле этого следует совершенно безопасная борьба, при которой — в точности как при перетягивании пасти у «Джеков Дэмпси» — побеждает тот, кто продержится дольше. У ланей тоже может случиться, что один из бойцов переходит ко второй фазе борь­бы раньше другого и при этом нацеливает свое оружие в неза­щищенный бок соперника, что при могучем размахе тяжелых и острых рогов выглядит чрезвычайно опасно. Но еще раньше, чем окунь, олень тормозит это движение, поднимает голову — и ви­дит, что ничего не подозревающий противник продолжает гарце­вать и уже отошел от него на несколько метров. Тогда он рысью подбегает к тому вплотную и, успокоившись, снова начинает гар­цевать боком к нему, покачивая рогами, до тех пор, пока оба не перейдут к борьбе более согласованным взмахом рогов.

В царстве высших позвоночных существует неисчислимое множество подобных запретов причинять вред сородичу. Они часто играют существенную роль и там, где наблюдатель, оче­ловечивающий поведение животных, вообще не заметил бы ни наличия агрессии, ни необходимости специальных механиз­мов для ее подавления. Если верить во «всемогущество» «без­ошибочных» инстинктов — кажется просто парадоксальным, что самке, например, необходимы специальные механизмы тор­можения, чтобы блокировать ее агрессивность по отношению к собственным детям, особенно новорожденным или только что вылупившимся из яйца.

В действительности эти специальные механизмы, тормозя­щие агрессию, чрезвычайно нужны, потому что животные, за­ботящиеся о потомстве, как раз ко времени появления малы­шей должны быть особенно агрессивны по отношению ко всем прочим существам. Птица, защищая свое потомство, должна нападать на любое приближающееся к гнезду животное, с ко­торым она хоть сколько-нибудь соразмерна. Индюшка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с макси­мальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорь­ков, ворон, сорок, и т. д. и т. д., но и на своих сородичей: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для ее выводка, как и хищ­ники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе подходит угроза к центру ее мира, к ее гнезду. Только собственному птенцу, который вылезает из скорлупы, она не должна причинить никакого вреда! Как обнаружили мои со­трудники Вольфганг и Маргрет Шляйдты, это торможение у индюшки включается только акустически. Для изучения не­которых реакций самцов-индюков на акустические стимулы они лишили слуха нескольких птиц посредством операции на внутреннем ухе. Эту операцию можно проделать только на но­ворожденном цыпленке, а в тот момент различить пол еще труд­но, поэтому среди глухих птиц случайно оказалось и несколь­ко самок. Ни на что другое они не годились, зато послужили замечательным материалом для изучения функции ответно­го поведения, которое играет столь существенную роль в свя­зях между матерью и ребенком. Мы знаем, например, о серых гусях, что они сразу после появления на свет принимают за свою мать любой объект, который ответит звуком на их «писк одиночества». Шляйдты хотели предложить только что вылу­пившимся индюшатам выбор между индюшкой, которая слы­шит и правильно отвечает на их писк, и глухой, от которой ожи­далось, что она — не слыша писка птенцов — будет издавать свои призывы случайным образом.

Как это часто случается при исследовании поведения, экспе­римент дал результаты, которых никто не ожидал, но которые оказались гораздо интереснее, чем ожидалось. Глухие индюш­ки совершенно нормально высиживали птенцов, как и до того, их социальное и половое поведение вполне отвечали норме. Но когда стали появляться на свет их индюшата — оказалось, что материнское поведение подопытных животных нарушено са­мым драматичным образом: все глухие индюшки тотчас забива­ли насмерть всех своих цыплят, как только те появлялись из яиц! Если глухой индюшке, которая отсидела на искусственных яйцах положенный срок и потому должна быть готова к приему птенцов, показать однодневного индюшонка — она реагирует на него вовсе не материнским поведением: она не издает призыв­ных звуков; когда малыш приближается к ней примерно на метр, она готовится к отпору — распускает перья, яростно шипит, а как только он оказывается в пределах досягаемости ее клюва — клюет его изо всех сил. Если не предполагать, что у индюшки повреждено что-то еще, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить только одним: у нее нет ни малейшей врожденной информации о том, как должны выглядеть ее малыши. Она клюет все, что движется около ее гнезда, если оно не настолько велико, чтобы реакция бегства у нее пересилила агрессию. Только писк индюшонка — и ничто больше — посредством врожденного механизма включает материнское поведение, одновременно затормаживая агрессию.

Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индюшками подтвердили правильность этой интерпретации. Если к индюшке, сидящей на гнезде, подтягивать на нитке, как марионетку, натурально сделанное чучело индюшонка, то она клюет его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в эту куклу маленький динамик, из которого раздается магнитофонная запись «плача» индюшонка, — нападение резко обрывается вмешательством торможения, явно очень сильного, так же внезапно, как это описано выше на примере цихлид и ланей. Индюшка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квохтанью домашних кур.

Каждая неопытная индюшка, только что впервые высидевшая цыплят, нападает на все предметы, которые движутся воз-ре ее гнезда, размерами, грубо говоря, от землеройки до крупного кота. У такой птицы нет врожденного «знания», как имен­но выглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучно приближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не бо­рее яростно, чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова тотчас по-матерински принять обоих хищников, если они предъявят «удостоверение индюшонка» — ту же запись цыплячьего писка — через встроенный микродинамик. Испытываешь ужасное чувство, когда такая индюшка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося цыпленка, с материнским призывом распускает перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька, подменного ре­бенка в самом отчаянном смысле этого слова.

Единственный признак, который, по-видимому, врожденным образом усиливает реакцию на врага, — это волосяной покров, пушистая поверхность объекта. По крайней мере, из наших пер­вых опытов мы вынесли впечатление, что мохнатые куклы раз­дражают индюшек сильнее, чем гладкие. В таком случае индю­шонок — он имеет как раз подходящие размеры, движется около гнезда, да еще вдобавок покрыт пухом — просто не может не вы­зывать у матери постоянного оборонительного поведения, кото­рое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, к птицам, выводящим потомство впервые и еще не знаю­щим по опыту, как выглядят их собственные дети. Их поведение быстро меняется при индивидуальном обучении.

Только что описанный, примечательно противоречивый со­став «материнского» поведения индюшки заставляет нас заду­маться. Совершенно очевидно — не существует ничего такого, что само по себе можно было бы назвать «материнским инстинк­том» или «инстинктом заботы о потомстве», раз нет даже врож­денной «схемы» врожденного узнавания собственных детей. Целесообразное, с точки зрения сохранения вида, обращение с потомством является, скорее, результатом множества эволюционно возникших способов действия, реакций и торможений, организованных Великими Конструкторами таким образом, что все вместе они действуют при нормальных внешних условиях как целостная система, «как будто» данное животное знает, что ему нужно делать в интересах выживания вида и его отдельных особей. Такая система уже является тем, что вообще можно было бы назвать «инстинктом»; в случае нашей индюшки — инстинктом заботы о потомстве. Но даже если рассматривать это понятие таким образом — все равно оно вводит в заблужде­ние, потому что не существует строго ограниченной системы, которая выполняла бы функции, соответствующие только это­му определению. Напротив, в ее общую структуру встроены и такие побуждения, которые имеют совершенно другие функ­ции, как агрессия и включающие ее рецепторные механизмы в нашем примере. Кстати, тот факт, что индюшка разъяряется при виде пушистых цыплят, бегающих вокруг гнезда, — это отнюдь не нежелательный побочный эффект. Напротив, для защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы цыплята — особен­но их красивые пушистые шубки — с самого начала приводили мать в раздраженное состояние готовности к атаке. На детей она напасть не может — этому надежно препятствует торможение, вызванное их писком, — тем легче она разряжает свою ярость на другие объекты, оказавшиеся вблизи. Единственная специфическая структура, вступающая в действие только в этой сис­теме поведения, — это избирательный ответ на писк птенцов, торможение удара.

Итак, если у видов, заботящихся о потомстве, мать не оби­жает своих малышей — это вовсе не само собой разумеющий­ся закон природы; в каждом отдельном случае это должно быть обеспечено особым механизмом торможения, об одном из ко­торых мы только что узнали на примере индюшки. Каждый, кто работал в зоопарке, разводил кроликов или пушного зве­ря, может рассказать свою историю о том, как мало нужно, что­бы поломать аналогичные механизмы торможения. Я знаю один случай, когда самолет Люфтганзы, сбившись в тумане с курса, низко пролетел над фермой черно-бурых лисиц и из-за этого все самки, которые недавно ощенились, возбудившись, сожрали своих щенков.

У многих позвоночных, которые вовсе не заботятся о потом­стве или заботятся лишь ограниченное время, малыши рано — часто задолго до достижения окончательных размеров — бы­вают такими же ловкими, пропорционально такими же силь­ными и почти такими же умными, как взрослые (впрочем, эти виды так или иначе не могут научиться слишком многому). Поэтому они не особенно нуждаются в защите, и старшие ро­дичи обходятся с ними безо всяких церемоний. Совсем иначе обстоит дело у тех высокоорганизованных существ, у которых обучение и индивидуальный опыт играют большую роль и у которых родительская опека должна продолжаться долго уже потому, что «жизненная школа» детей требует много времени. На тесную связь между способностью к обучению и продолжи­тельностью заботы о потомстве уже указывали многие биоло­ги и социологи.

Молодой пес, волк или ворон уже по достижении оконча­тельных взрослых размеров — хотя еще не окончательного веса — бывает неловким, неуклюжим, сырым созданием, которое было бы совершенно неспособно защитить себя в случае серьезного нападения своего взрослого сородича, не говоря уж о том, что­бы спастись от него стремительным бегством. Казалось бы, мо­лодым животным названных видов — и многих подобных — и то и другое крайне необходимо: ведь они безоружны не только против внутривидовой агрессии, но и против охотничьих при­емов своих сородичей, если речь идет о крупных хищниках. Однако каннибализм у теплокровных позвоночных встречает­ся очень редко. У млекопитающих он, вероятно, исключается главным образом тем, что сородичи «невкусны», что довелось узнать многим полярным исследователям при попытках скор­мить живым собакам мясо умерших или забитых по необходи­мости. Лишь истинно хищные птицы, прежде всего ястребы, могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю ни одного случая, чтобы подобное наблюда­ли в охотничьих угодьях. Какие сдерживающие факторы пре­пятствуют этому — пока неизвестно.

Для уже выросших, но еще неуклюжих молодых живот­ных и птиц, о которых идет речь, простое агрессивное пове­дение взрослых, очевидно, гораздо опаснее любых канни­бальских прихотей. Эта опасность устраняется целым рядом очень четко организованных механизмов торможения, тоже почти неисследованных. Исключение составляет механизм поведения в бездушном сообществе кваквы, которому мы еще посвятим специальную небольшую главу, — его легко понять. Этот механизм позволяет оперившимся молодым птицам оста­ваться в колонии, хотя в ее тесных границах буквально каж­дая ветка на дереве является предметом яростного соперни­чества соседей. Пока молодая кваква, покинув гнездо, еще по­прошайничает — это уже само по себе создает ей абсолютную защиту от любого нападения местной взрослой птицы. Преж­де чем старшая птица вообще соберется клюнуть птенца, тот, квакая и хлопая крыльями, стремительно бросается к ней, старается схватить ее за клюв и «подоить» — потянуть клюв книзу, — как это всегда делают дети с клювами родителей, когда хотят, чтобы им отрыгнули пищу. Молодая кваква не знает в лицо своих родителей, и я не уверен, что эти после­дние узнают индивидуально своих детей; наверняка узнают друг друга только молодые птицы из одного гнезда. Как ста­рая кваква, у которой нет настроения кормить, боязливо уле­тает, спасаясь от нападения собственного дитяти, — точно так же она улетает и от любого чужого; у нее и в мыслях нет уда­рить его. Аналогичные случаи мы знаем у многих животных, у которых от внутривидовой агрессии защищает инфантиль­ное поведение.

Еще более простой механизм позволяет молодой птице — уже взрослой, уже независимой, но еще далеко не равной в борьбе — приобрести небольшой собственный участок в пре­делах колонии. Молодая кваква, которая почти три года носит детский костюмчик в полоску, возбуждает у взрослых гораздо менее интенсивную агрессию, нежели птица во взрослом опе­рении. Это приводит к интересному явлению, которое я не­однократно наблюдал в Альтенберге, в колонии свободно гнез­дившейся кваквы. Молодая кваква совершенно безо всякого умысла приземляется где-нибудь в пределах семейного участ­ка насиживающей пары — и ей везет: она попала не в центр его, около гнезда, который свирепо охраняется, а села подальше. Но при этом она разозлила соседа, который начинает насту­пать на пришельца в угрожающей позе — ползком, как это все­гда бывает у кваквы. Однако при этом движении он прибли­жается и к расположенному в том же направлении гнезду со­седей, сидящей на яйцах пары, а поскольку он своей раскраской и угрожающей позой вызывает гораздо большую агрессивность, чем тихо и испуганно сидящая молодая птица, — именно его и берут на мушку соседи, поднимаясь в контратаку. Часто эта контратака проходит на волосок от молодой птицы и тем самым защищает ее. Поэтому кваквы «в полоску» всегда устраивают­ся между территориями постоянных жителей, выращивающих потомство, в строго определенных пределах, где появление взрослой птицы провоцирует нападение хозяина, а появление молодой — еще нет.

Не так легко разобраться в механизме торможения, кото­рый надежно запрещает взрослым собакам всех европейских пород серьезно укусить молодую, в возрасте до 7-8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эскимосских со­бак этот запрет ограничивается молодежью собственной стаи; запрета кусать чужих щенков у них не существует. Быть мо­жет, так же обстоит дело и у волков. Каким образом узнается молодость собрата по виду — это еще не совсем ясно. Во вся­ком случае, рост не играет здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер относится к громадному ребенку-сенбернару, уже смертельно надоевшему своими неуклюжими приглашениями поиграть, так же терпеливо и дружелюбно, как к щенку такого же возраста собственной породы. Вероятно, су­щественные признаки, вызывающие это торможение, содержат­ся в поведении молодой собаки, а возможно, и в запахе. После­днее проявляется в том, каким образом молодая собака прямо-таки напрашивается на нюх-контроль: если только приближение взрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным — он тотчас бросается на спину и тем самым предъявляет свой еще голенький щенячий животик и к тому же выпускает несколько капель, которые взрослый тотчас же нюхает.

Пожалуй, еще интереснее и загадочнее, чем торможение, охраняющее уже подросшую, но еще беспомощную молодежь, — тот тормозящий агрессию механизм поведения, который за­прещает «нерыцарское» поведение по отношению к «слабому полу». У толкунчиков, поведение которых уже описывалось, у богомолов и у многих других насекомых — как и у многих пауков — самки, как известно, являются сильным полом, и не­обходимы специальные механизмы поведения, препятствую­щие тому, что счастливый жених будет съеден раньше време­ни. У мантид — богомолов, — как известно, самка зачастую с аппетитом доедает переднюю половину самца, в то время как его задняя половина безмятежно выполняет великую миссию оплодотворения.

Однако здесь нас должны занимать не эти капризы приро­ды, а те механизмы, которые у очень многих птиц и млекопита­ющих — вплоть до человека — очень затрудняют избиение пред­ставительниц слабого пола, если не полностью препятствуют ему. Что касается человека — максима «Женщина неприкосно­венна» справедлива лишь отчасти. В берлинском юморе, кото­рый часто смягчает добросердечием вообще-то мрачноватые крас­ки, побитая мужем женщина говорит рыцарски вмешавшемуся прохожему: «Ну а вам-то что за дело, коль меня мой милый бьет?!» Но среди животных есть целый ряд видов, у которых при нор­мальных, т. е. не патологических, условиях никогда не бывает, чтобы самец всерьез напал на самку.

Это относится, например, к собакам и, без сомнения, к вол­кам. Я бы совершенно не доверял кобелю, укусившему суку, и посоветовал бы его хозяину повышенную осторожность — особенно если в доме есть дети, — потому что в социальном торможении этого пса явно что-то нарушено. Однажды я пробо­вал выдать замуж свою суку Стази за огромного сибирского волка; когда я начал играть с ним — она пришла в ярость от ревности и совсем всерьез набросилась на него. Единственное, что он сделал, — подставил озверевшей рыжей фурии свое огром­ное светло-серое плечо, чтобы принять ее укусы на менее ра­нимое место. Совершенно такой же абсолютный запрет оби­деть самку существует у некоторых вьюрковых птиц, скажем, у снегиря, и даже у некоторых рептилий, как, например, у зе­леной ящерицы.

У самцов этого вида агрессивное поведение вызывается на­рядом соперника, прежде всего ультрамариново-синим горлом и зеленой окраской остального тела, от которой и пошло назва­ние ящериц. Торможение, запрещающее кусать самку, явно ос­новано на обонятельных признаках. Это мы с Г. Китцлером од­нажды узнали, когда самую крупную самку из наших зеленых ящериц коварно раскрасили под самца с помощью жирных цвет­ных мелков. Когда мы выпустили прекрасную даму обратно в вольер, то она — разумеется, не подозревая о своей внешнос­ти, — кратчайшим путем побежала на территорию своего суп­руга. Увидев ее, он яростно бросился на предполагаемого сам­ца-пришельца и широко раскрыл пасть для укуса. Но тут он уло­вил запах загримированной дамы и затормозил так резко, что его занесло и перевернуло. Затем он обстоятельно обследовал ее языком — и после того уже не обращал внимания на зовущую к бою расцветку, что уже само по себе примечательно для реп­тилии. Но самое интересное — это происшествие настолько по­трясло нашего изумрудного рыцаря, что еще долго после того он и настоящих самцов сначала ощупывал языком, т. е. прове­рял их запах, и лишь потом переходил к нападению. Так его за­дело за живое то, что едва не укусил даму!

Можно было бы подумать, что у тех видов, где кавалерам абсолютно запрещено кусать самок, дамы обходятся со всем мужским полом весьма дерзко и заносчиво. Как это ни загадоч­но — все обстоит как раз наоборот. Агрессивные крупные сам­ки зеленой ящерицы, затевающие яростные баталии со своими сестрами, в буквальном смысле ползают на брюхе и перед са­мым юным, самым хилым самцом, даже если он втрое меньше ее весом, а его мужественность едва проявляется синим оттен­ком на горле, который можно сравнить с первым пухом на под­бородке гимназиста. Самка поднимает от земли передние лап­ки и своеобразно встряхивает ими, словно хочет заиграть на рояле. Так же и суки — особенно тех пород, которые близки к северному волку, — относятся к избранному кобелю прямо-таки со смиренным почтением, хотя он никогда не кусал и во­обще не доказывал свое превосходство каким-либо проявлени­ем силы; они проявляют здесь почти такое же чувство, какое испытывают к человеку-хозяину. Однако самое интересное и самое непонятное — это иерархические отношения между самцами и самками у некоторых вьюрковых птиц из хорошо известного семейства кардуелид, к которому относятся чижи, щеглы, снегири, зеленушки и многие другие, в том числе ка­нарейки.

У зеленушек, например, согласно наблюдениям Р. Хинде, непосредственно в период размножения самка стоит выше сам­ца, а в остальное время года — наоборот. К этому выводу при­водит простое наблюдение, кто кого клюет, и кто кому уступа­ет. У снегирей, которых мы знаем особенно хорошо благодаря исследованиям Николаи, на основании таких же наблюдений и умозаключений можно прийти к выводу, что у этого вида, где пары остаются, нерушимы из года в год, самка всегда иерар­хически выше самца. Снегирь-дама всегда слегка агрессивна, кусает супруга, и даже в церемонии ее приветствия, в так на­зываемом «поцелуе», содержится изрядная толика агрессии, хотя и в строго ритуализованной форме. Снегирь, напротив, никогда не кусает и не клюет свою даму, и если судить об их иерархических отношениях упрощенно — только на основа­нии того, кто кого клюет, — можно сказать, что она, несомнен­но, доминирует над ним. Но если присмотреться вниматель­нее, то приходишь к противоположному мнению. Когда супру­га кусает снегиря, то он принимает позу отнюдь не подчинения или хотя бы испуга, а наоборот — сексуальной готовности, даже нежности. Таким образом, укусы самки не приводят самца в иерархически низшую позицию. Напротив, его пассивное поведение, манера, с какой он принимает наскоки самки, не впа­дая в ответную агрессию и, главное, не утрачивая своего сек­суального настроя, — явно «производит впечатление», и не толь­ко на человека-наблюдателя.

Совершенно аналогично ведут себя самцы собаки и волка по отношению к любым нападениям слабого пола. Даже если такие нападения вполне серьезны, как в случае с моей Стази, — ритуал безоговорочно требует от самца, чтобы он не только не огрызался, но и неуклонно сохранял бы «приветливое лицо» — держал бы уши вверх-назад и не топорщил шерсть на загрив­ке. Keep smiling! Единственная защита, какую мне приходилось наблюдать в подобных случаях, — интересно, что ее описал и Джек Лондон в «Белом клыке», — состоит в резком повороте задней части туловища, который действует в высшей степени «броско», особенно когда массивный кобель, сохраняя свою дружелюбную улыбку, отшвыривает крикливо нападающую на него сучку на метр в сторону.

Мы вовсе не приписываем дамам птичьего или собачьего племени чрезмерно человеческих качеств, когда утверждаем, что пассивная реакция на их агрессивность производит на них впечатление. Невпечатляемость производит сильное впечат­ление — это очень распространенный принцип, как следует из многократных наблюдений за борьбой самцов прыткой ящери­цы. В поразительно ритуализованных турнирных боях этих яще­риц самцы, прежде всего в особой позе демонстрируют друг дру­гу свою тяжело бронированную голову, затем один из сопер­ников хватает противника, но после короткой борьбы отпускает и ждет, чтобы тот в свою очередь схватил его. При равносиль­ных противниках выполняется множество таких «ходов», пока один из них — совершенно невредимый, но истощенный — не прекратит борьбу. У ящериц, как и у многих других холодно­кровных животных, менее крупные экземпляры «заводятся» несколько быстрее, т. е. подъем нового возбуждения, как пра­вило, происходит у них быстрее, чем у более крупных и старых сородичей. В турнирных боях это почти всегда приводит к тому, что меньший из двух борцов первым хватает противника за загривок и дергает из стороны в сторону. При значительной разнице в размерах самцов может случиться, что меньший —кусавший первым, — отпустив, не ждет ответного укуса, а тот­час исполняет описанную выше позу смирения и убегает. Зна­чит, и в чисто пассивном сопротивлении противника он заме­тил, насколько тот превосходит его.

Эти чрезвычайно комичные происшествия всегда напоми­нают мне одну сцену из давно забытого фильма Чарли Чапли­на: Чарли подкрадывается сзади к своему громадному сопер­нику, размахивается тяжелой палкой и изо всех сил бьет его по затылку. Гигант удивленно смотрит вверх и слегка потирает рукой ушибленное место, явно убежденный, что его укусило какое-то летучее насекомое. Тогда Чарли разворачивается — и улепетывает так, как это умел только он.

У голубей, певчих птиц и попугаев существует очень при­мечательный ритуал, каким-то загадочным образом связанный с иерархическими отношениями супругов, — передача корма. Это кормление — при поверхностном наблюдении его, как пра­вило, принимают за «поцелуй», — как и множество других внеш­не «самоотверженных» и «рыцарственных» действий животных и человека, интересным образом представляет собой не толь­ко социальную обязанность, но и привилегию, которая причи­тается индивиду высшего ранга. В сущности, каждый из су­пругов предпочел бы кормить другого, а не получать от него корм, по принципу «Давать — прекраснее, чем брать», или — когда пища отрыгивается из зоба — кормить прекраснее, чем есть. В благоприятных случаях удается увидеть совершенно недвусмысленную ссору: супруги выясняют вопрос, кто же из них имеет право кормить, а кому придется играть менее жела­тельную роль несовершеннолетнего ребенка, который разева­ет клюв и позволяет кормить себя.

Когда Николаи однажды воссоединил после долгой разлуки парочку одного из африканских видов мелких вьюрковых, то су­пруги тотчас же узнали друг друга, радостно полетели друг другу навстречу; но самка, очевидно, забыла свое прежнее подчиненное положение, потому что сразу вознамерилась отрыгивать из зоба и кормить партнера. Однако и он сделал то же, так что первый момент встречи был слегка омрачен выяснением отношений, в котором самец одержал верх; после этого супруга уже не пыта­лась кормить, а просила, чтобы кормили ее. У снегирей супруги

не расстаются круглый год; может случиться, что самец начина­ет линять раньше, чем его супруга, и уровень его сексуальных и социальных претензий понижается, в то время как самка еще вполне «в форме» в обоих этих смыслах. В таких случаях — они часто происходят и в естественных условиях, — как и в более ред­ких, когда самец утрачивает главенствующее положение из-за каких-либо патологических причин, нормальное направление передачи корма меняется на противоположное: самка кормит ослабевшего супруга. Как правило, наблюдателю кажется необы­чайно трогательным, что супруга так заботится о своем больном муже. Как уже сказано, такое толкование неверно: она и раньше, всегда с удовольствием кормила бы его, если бы это не запреща­лось ей его иерархическим превосходством.

Таким образом, очевидно, что социальное первенство самок у снегирей, как и у всех псовых, — это лишь видимость, кото­рая создается «рыцарским» запретом для самца обидеть свою самку. Совершенно такое же, с формальной точки зрения, по­ведение мужчины в западной культуре являет замечательную аналогию между обычаем у людей и ритуализацией у живот­ных. Даже в Америке, в стране безграничного почитания жен­щины, по-настоящему покорного мужа совершенно не уважают. Что требуется от идеального мужчины — это чтобы супруг, несмотря на подавляющее духовное и физическое превосход­ство, в соответствии с ритуально-регламентированным законом покорялся малейшему капризу своей самки. Знаменательно, что для презираемого, по-настоящему покорного мужа суще­ствует определение, взятое из поведения животных. Про тако­го говорят «henpecked» (англ.) — «курицей клеванный», — и это сравнение замечательно иллюстрирует ненормальность муж­ской подчиненности, потому что настоящий петух не позволя­ет себя клевать ни одной курице, даже своей фаворитке. Впро­чем, у петуха нет никаких запретов, которые мешали бы ему клевать кур.

Самое сильное торможение, не позволяющее кусать самку своего вида, встречается у европейского хомяка. Быть может, У этих грызунов такой запрет особенно важен потому, что у них самец гораздо крупнее самки, а длинные резцы этих жи­вотных способны наносить особенно тяжелые раны. Эйбл-Эйбесфельдт установил, что когда во время короткого брачного периода самец вторгается на территорию самки, проходит нема­лый срок, прежде чем эти закоренелые индивидуалисты настоль­ко привыкнут друг к другу, что самка начинает переносить при­ближение самца. В этот период — и только тогда — хомяк-дама проявляет пугливость и робость перед мужчиной. В любое дру­гое время она — яростная фурия, грызущая самца безо всяко­го удержу. При разведении этих животных в неволе необходи­мо своевременно разъединять партнеров после спаривания, ина­че дело доходит до мужских трупов.

Только что, при описании поведения хомяков, мы упомяну­ли три факта, которые характерны для всех механизмов тормо­жения, препятствующих убийству или серьезному ранению, — потому о них стоит поговорить более подробно. Во-первых, существует зависимость между действенностью оружия, ко­торым располагает вид, и механизмом торможения, запреща­ющим применять это оружие против сородичей. Во-вторых, существуют ритуалы, цель которых состоит в том, чтобы за­действовать у агрессивных сородичей именно эти механизмы торможения. В-третьих — на эти механизмы нельзя полагать­ся абсолютно, при случае они могут и не сработать.

В другом месте я уже подробно объяснял, что торможение, запрещающее убийство или ранение сородича, должно быть наиболее сильным и надежным у тех видов, которые, во-пер­вых, как профессиональные хищники, располагают оружием, достаточным для быстрого и верного убийства крупной жерт­вы, а во-вторых — социально объединены. У хищников-одиночек — например, у некоторых видов куниц или кошек — бывает достаточно того, что сексуальное возбуждение затормаживает и агрессию, и охоту на такое время, чтобы обеспечить безопасное соитие полов. Но если крупные хищники постоянно живут вме­сте — как волки или львы, — надежные и постоянно действую­щие механизмы торможения должны быть в работе всегда, яв­ляясь совершенно самостоятельными и не зависящими от изме­нений настроения отдельного зверя. Таким образом, возникает особенно трогательный парадокс: как раз наиболее кровожад­ные звери — прежде всего волк, которого Данте назвал «не­примиримым зверем» (bestia senza pace), — обладают самыми надежными тормозами против убийства, какие только есть на Земле. Когда мои внуки играют со сверстниками — присмотр кого-то из взрослых необходим. Но я со спокойной душой ос­тавляю их одних в обществе нашей собаки, хотя это крупная псина, помесь чау с овчаркой, чрезвычайно свирепая на охоте. Социальные запреты, на которые я полагаюсь в подобных слу­чаях, отнюдь не являются чем-то приобретенным в процессе одомашнивания — они, вне всяких сомнений, перешли в на­следство от волка.

Очевидно, что у разных животных механизмы социально­го торможения приводятся в действие очень разными призна­ками. Например, как мы видели, запрет кусать самку у самцов зеленой ящерицы наверняка зависит от химических раздражите­лей; несомненно, так же обстоит дело и с запретом у кобеля ку­сать суку, а его бережное отношение к любым молодым собакам явно вызывается и их поведением. Поскольку торможение — как еще будет показано в дальнейшем — это активный процесс, который противостоит какому-то столь же активному побуж­дению и подавляет его или видоизменяет, то вполне правомоч­но говорить, что процессы торможения высвобождаются, раз­ряжаются, точно так же как мы говорили о разрядке какого-либо инстинктивного действия. Разнообразные передатчики стимулов, которые у всех высших животных включают в рабо­ту активное ответное поведение, в принципе не отличаются от тех, какие включают социальное торможение. В обоих случа­ях передатчик стимула состоит из бросающихся в глаза струк­тур, ярких цветов и ритуализованных движений, а чаще все­го — из комбинации всех этих компонентов. Очень хороший пример того, насколько одинаковые принципы лежат в основе конструкций для передачи стимулов, включающих и активное действие, и торможение, — являют релизер боевого поведения у журавлей и релизер запрета обидеть птенца у некоторых пастушковых птиц. В обоих случаях на затылке птицы развилась маленькая тонзура, голое пятно, на котором под кожей находит­ся сильно разветвленная сеть сосудов, так называемое «набуха­ющее тело». В обоих случаях этот орган наполняется кровью и в таком состоянии, как выпуклая рубиново-красная шапочка, де­монстрируется сородичу поворотом головы.

Но функция этих двух релизеров, возникших совершенно независимо друг от друга, настолько противоположны, насколь­ко это вообще возможно: у журавлей этот сигнал означает агрес­сивное настроение и, соответственно, вызывает у противника — в зависимости от соотношения сил — или контрагрессию, или стремление к бегству. У водяного пастушка и некоторых род­ственных ему птиц — и этот орган, и жест его демонстрации свойственны только птенцам и служат исключительно для того, чтобы включать у взрослых сородичей специфический запрет обижать маленьких. Птенцы водяных пастушков «по ошибке» трагикомично предъявляют свои рубиновые шапоч­ки не только агрессорам своего вида. Одна такая птаха, кото­рую я растил у себя, подставляла шапочку утятам; те, естествен­но, на этот сугубо видовой сигнал водяного пастушка отвечали не торможением, а как раз клевали его в красную головку. И как ни мягок клювик у крошечного утенка, но мне пришлось разъединить птенцов.

Ритуализованные движения, обеспечивающие торможение агрессии у сородичей, обычно называют позами покорности или умиротворения; второй термин, пожалуй, лучше, посколь­ку он не так склоняет к субъективизации поведения животных. Церемонии такого рода, как и ритуализованные выразитель­ные движения вообще, возникают разными путями. При об­суждении ритуализации мы уже видели, каким образом из кон­фликтного поведения, из движений намерения и т. д. могут возникнуть сигналы с функцией сообщения, и какую власть при­обретают эти ритуалы. Все это было необходимо, чтобы разъяс­нить сущность и действие тех умиротворяющих движений, о которых пойдет речь теперь.

Интересно, что громадное количество жестов умиротворе­ния у самых различных животных возникло под селекцион­ным давлением, которое оказывали механизмы поведения, вы­зывающие борьбу. Животное, которому нужно успокоить со­родича, делает все возможное, чтобы — если высказать это по-человечески — не раздражать его. Рыба, возбуждая у соро­дича агрессию, расцвечивает свой яркий наряд, распахивает плавники или жаберные крышки и демонстрирует максималь­но возможный контур тела, двигается резко, проявляя силу; когда она просит пощады — все, наоборот, по всем пунктам. Она бледнеет, по возможности прижимает плавники и поворачива­ется к сородичу, которого нужно успокоить, узким сечением тела, двигается медленно, крадучись, буквально пряча все сти­мулы, вызывающие агрессию. Петух, серьезно побитый в дра­ке, прячет голову в угол или за какое-нибудь укрытие, и таким образом отнимает у противника непосредственные стимулы боевого возбуждения, исходящие из его гребня и бороды. О не­которых коралловых рыбах, у которых кричаще-яркий наряд описанным образом запускает в ход внутривидовую агрессию, мы уже знаем, что они снимают эту раскраску, когда должны мирно сойтись для спаривания.

При исчезновении сигнала, призывающего к борьбе, пона­чалу избегается только выплеск внутривидовой агрессии; ак­тивное торможение уже начатого нападения еще не включает­ся. Однако совершенно очевидно, что с точки зрения эволюции здесь всего один шаг от первого до второго; и как раз возникно­вение умиротворяющих жестов из сигналов борьбы «с обрат­ным знаком» являет тому прекрасный пример. Естественно, у очень многих животных угроза заключается в том, что против­нику многозначительно «суют под нос» свое оружие, будь то зубы, когти, клюв, сгиб крыла или кулак. Поскольку у таких видов все эти прелестные жесты принадлежат к числу сигна­лов, «понимание» которых заложено в наследственности, то в зависимости от силы адресата они вызывают у него либо ответ­ную угрозу, либо бегство; а способ возникновения жестов, пред­отвращающих борьбу, определен здесь однозначно: они долж­ны состоять в том, что ищущее мира животное отворачивает оружие от противника.

Однако оружие почти никогда не служит только для напа­дения, оно необходимо и для защиты, для отражения ударов, — и потому в этой форме жестов умиротворения есть большое «но»: каждое животное, выполняющее такой жест, очень опас­но разоружается, а во многих случаях и подставляет против­нику незащищенным самое уязвимое место своего тела. Тем не менее, эта форма жеста покорности распространена чрезвычай­но широко и была «найдена» независимо друг от друга самыми Различными группами позвоночных. Побежденный волк отворачивает голову и подставляет победителю чрезвычайно рани­мую боковую сторону шеи, выгнутую навстречу укусу. Галка подставляет под клюв той, кого нужно умиротворить, свой незащищенный затылок: как раз то место, которое стараются достать эти птицы при серьезном нападении с целью убийства. Это совпадение настолько бросается в глаза, что я долгое вре­мя думал, будто такое выпячивание самого уязвимого места существенно для действенности позы умиротворения. У вол­ка и собаки это выглядит действительно так, потому что моля­щий о пощаде подставляет победителю яремную вену. И хотя отведение оружия, несомненно, было поначалу единственным действующим элементом в жесте умиротворения, — в моем преж­нем предположении есть определенная доля истины.

Если бы зверь внезапно подставил разъяренному против­нику самую ранимую часть тела незащищенной, полагаясь лишь на то, что происходящее при этом выключение боевых стиму­лов будет достаточным, чтобы предотвратить его атаку, — это было бы самоубийственной затеей. Мы слишком хорошо зна­ем, насколько медленно происходит переход к равновесию от господства одного инстинкта над другим, и потому можем сме­ло утверждать, что простое изъятие боевого стимула повело бы лишь к постепенному снижению агрессивности нападающего животного. Таким образом, если внезапное принятие позы по­корности тотчас же останавливает еще грозящее нападение по­бедителя, то мы имеем право с достаточной достоверностью предположить, что такая поза создает специальную стимули­рующую ситуацию — и тем самым включает какое-то активное торможение.

Это, безусловно, верно в отношении собак, у которых я мно­го раз видел, что когда побежденный внезапно принимает позу покорности и подставляет победителю незащищенную шею — тот проделывает движение смертельной встряски «вхолостую», т. е. возле самой шеи поверженного противника, но без укуса и с закрытой пастью. То же самое относится к трехпалой чай­ке — среди чаек — и к галке среди врановых птиц. Среди чаек, поведение которых известно особенно хорошо благодаря ис­следованиям Тинбергена и его учеников, трехпалая чайка за­нимает особое положение, в том смысле, что экологическое своеобразие — она гнездится по кромкам скальных обрывов — привязывает ее к гнезду. Птенцы, находящиеся в гнезде, нуж­даются в действенной защите от возможного нападения чужих чаек больше, чем такие же малыши других видов, растущие на земле: те, если потребуется, могут убежать. Соответственно и жест умиротворения у трехпалых чаек не только более развит, но и подчеркнут у молодых птиц особым цветным узором, уси­ливающим его действие. Отворачивание клюва от партнера действует как жест умиротворения у всех чаек. Однако если у серебристой чайки и у клуши, как и у других крупных чаек рода Larus, такое движение не слишком бросается в глаза и уж никак не выглядит особым ритуалом, то у простой чайки это строго определенная танцеобразная церемония, при которой один из партнеров приближается к другому или же оба идут друг другу навстречу — если ни один не замышляет зла, — от­вернув клюв точно на 180 градусов и повернувшись к другому затылком. Это «оповещение головой», как называют его анг­лийские авторы, оптически подчеркивается тем, что черно-ко­ричневая лицевая маска и темно-красный клюв чайки при та­ком жесте умиротворения убираются назад, а их место зани­мает белоснежное оперение затылка. Если у обыкновенной чайки главную роль играет исчезновение включающих агрессию признаков — черной маски и красного клюва, — то у молодой трехпалой чайки особенно подчеркивается цветным узором по­ворот затылка: на белом фоне здесь появляется темный рису­нок характерной формы, который — совершенно очевидно — действует как специальный тормоз агрессивного поведения.

Параллель такому развитию сигнала, тормозящего агрес­сию у чаек, существует и у врановых птиц. Пожалуй, все круп­ные черные и серые врановые в качестве жеста умиротворения подчеркнуто отворачивают голову от своего партнера. У мно­гих, как у вороны и у африканского белогрудого ворона, заты­лочная область, которую подставляют при этом жесте, чтобы успокоить партнера, обозначена светлым пятном.

У галок, которым в силу их тесной совместной жизни в ко­лониях, очевидно, в особенности необходим действенный жест Умиротворения, та же часть оперения заметно отличается от остального черного не только замечательной шелковисто-серой окраской. Эти перья, кроме того, значительно длиннее и — как украшающие перья некоторых цапель — не имеют крючоч­ков на бородках, так что образуют бросающийся в глаза пыш­ный и блестящий венец, когда в максимально распушенном виде подставляются жестом покорности под клюв сородича. Чтобы тот в такой ситуации клюнул, — не бывает никогда, даже если более слабый принял позу покорности в самый момент его атаки. В большинстве случаев птица, только что яростно напа­давшая, реагирует социальным «поглаживанием»: дружески пе­ребирает и чистит перья на затылке покорившегося сородича. Поистине трогательная форма заключения мира!

Существует целый ряд жестов покорности, которые восходят к инфантильному, детскому поведению, а также и другие, очевид­но произошедшие от поведения самок при спаривании. Однако в своей нынешней функции эти жесты не имеют ничего общего ни с ребячливостью, ни с дамской сексуальностью, а лишь обозна­чают (в переводе на человеческий язык): «Не трогай меня, пожа­луйста!» Напрашивается предположение, что у этих животных специальные механизмы торможения запрещали нападение на детей или, соответственно, на самок еще до того, как такие выра­зительные движения приобрели общий социальный смысл. Но если так — можно предположить, что именно через них из пары и семьи развилась более крупная социальная группа.

Тормозящие агрессию жесты подчинения, которые разви­лись из требовательных выразительных движений молодых жи­вотных, распространены в первую очередь у псовых. Это и не­удивительно, потому что у них так сильно торможение, защи­щающее детей. Р. Шенкель показал, что очень многие жесты активного подчинения — т. е. дружеской покорности по отно­шению к «уважаемому», но не вызывающему страха сородичу высшего ранга — происходят непосредственно из отношений щенка с его матерью. Когда собака тычет мордой, теребит ла­пой, лижет щеку возле рта — как все мы знаем у дружелюбных псов, — все это, говорит Шенкель, производные от движений при сосании или при просьбе накормить. Точно так же, как уч­тивые люди могут выражать друг другу взаимную покорность, хотя в действительности между ними существуют вполне од­нозначные отношения иерархии, так и две взаимно дружелюбные собаки исполняют друг для друга инфантильные жесты сми­рения, особенно при дружеском приветствии после долгой разлуки. Эта взаимная предупредительность и у волков захо­дит настолько далеко, что Мури — во время своих замечатель­но успешных полевых наблюдений в горах Мак-Кинли — за­частую не мог определить иерархические отношения двух взрослых самцов по их выразительным движениям привет­ствия. На острове Айл-Ройял, расположенном в Националь­ном парке Великого озера, С.-Л. Эллен и Л. Д. Мэч наблюда­ли неожиданную функцию церемонии приветствия. Стая, со­стоявшая примерно из 20 волков, жила зимой за счет лосей, причем, как выяснилось, исключительно за счет ослабевших животных. Волки останавливают каждого лося, до которого могут добраться, но вовсе не стараются его разорвать, а тотчас прекращают свое нападение, если тот начинает защищаться энергично и мощно. Если же они находят лося, который ослаб­лен паразитами, инфекцией или, как это часто у жвачных, зуб­ной фистулой, — тут они сразу замечают, что есть надежда пожи­виться. В этом случае все члены стаи вдруг собираются вместе и рассыпаются во взаимных церемониях: толкают друг друга мордами, виляют хвостами — короче, ведут себя друг с другом, как наши собаки, когда мы собираемся с ними гулять. Эта об­щая «нос-к-носу-конференция» (так она называется по-анг­лийски), безо всяких сомнений, означает соглашение, что на обнаруженную только что жертву будет устроена вполне серь­езная охота. Как здесь не вспомнить танец воинов масаи, ко­торые ритуальной пляской поднимают себе дух перед охотой на льва!

Выразительные движения социальной покорности, кото­рые развились из дамского приглашения к соитию, обнаружи­ваются у обезьян, особенно у павианов. Ритуальный поворот задней части тела, которая зачастую роскошно, совершенно фантастически окрашена для оптического подчеркивания этой церемонии, в современной своей форме у павианов едва ли имеет что-либо общее с сексуальностью и сексуальной мо­тивацией. Он означает лишь то, что обезьяна, производящая этот ритуал, признает более высокий ранг той, которой он адре­сован. Уже совсем крошечные обезьянки прилежно выполняют этот обычай без какого-либо наставления. У Катарины Хейнрот была самка павиана Пия, которая росла среди людей по­чти с самого рождения, — так она, когда ее выпускали в незнако­мую комнату, торжественно исполняла церемонию «подставле­ния попки» перед каждым стулом. Очевидно, стулья внушали ей страх. Самцы павианов обращаются с самками властно и грубо, и хотя — согласно полевым наблюдениям Уошбэрна и Деворе — на свободе это обращение не так жестоко, как можно пред­положить по их поведению в неволе, оно разительно отлича­ется от церемонной учтивости псовых и гусей. Поэтому понят­но, что у этих обезьян легко отождествляются значения «Я — твоя самка» и «Я — твой раб». Происхождение символики это­го примечательного жеста проявляется и в том, каким именно образом адресат заявляет, что принял его к сведению. Я видел однажды в Берлинском зоопарке, как два сильных старых сам­ца-гамадрила на какое-то мгновение схватились в серьезной драке. В следующий миг один из них бежал, а победитель гнал­ся за ним, пока, наконец, не загнал в угол, — у побежденного не осталось другого выхода, кроме жеста смирения. В ответ по­бедитель тотчас отвернулся и гордо, на вытянутых лапах, пошел прочь. Тогда побежденный, вереща, догнал его и начал просто-таки назойливо преследовать своей подставленной задницей, до тех пор, пока сильнейший не «принял к сведению» его по­корность; с довольно скучающей миной оседлал его и проде­лал несколько небрежных копулятивных движений. Только по­сле этого побежденный успокоился, очевидно, убежденный, что его мятеж был прощен.

Среди различных — и происходящих из различных источ­ников — церемоний умиротворения нам осталось рассмотреть еще те, которые, по-моему, являются важнейшими для нашей темы. А именно — ритуалы умиротворения или приветствия, уже упоминавшиеся вкратце, которые произошли в результа­те переориентации атакующих движений. Они отличаются от всех до сих пор описанных церемоний умиротворения тем, что не затормаживают агрессию, но отводят ее от определенных сородичей и направляют на других. Я уже говорил, что это пе­реориентирование агрессивного поведения является одним из гениальнейших изобретений эволюции, но это еще не все. Везде, где наблюдается переориентированный ритуал умиротворения, церемония связана с индивидуальностью партнеров, принима­ющих в ней участие. Агрессия некоего определенного суще­ства отводится от второго, тоже определенного, в то время как ее разрядка на всех остальных сородичей, остающихся аноним­ными, не подвергается торможению. Так возникает различие между другом и всеми остальными, и в мире впервые появля­ется личная связь отдельных индивидов. Когда мне возражают, что животное — это не личность, то я отвечаю, что личность на­чинается именно там, где каждое из двух существ играет в жизни другого существа такую роль, которую не может сразу взять на себя ни один из остальных сородичей. Другими словами, лич­ность начинается там, где впервые возникает личная дружба.

По своему происхождению и по своей первоначальной функ­ции личные узы относятся к тормозящим агрессию, умиротво­ряющим механизмам поведения, и поэтому их следовало бы отнести в главу о поведении, аналогичном моральному. Одна­ко они создают настолько необходимый фундамент для по­строения человеческого общества и настолько важны для темы этой книги, что о них нужно говорить особо. Но той главе при­дется предпослать еще три, потому что, только зная другие возможные формы совместной жизни, при которых личная дружба и любовь не играют никакой роли, можно в полной мере оценить их значение для организации человеческого общества. Итак, я опишу сначала анонимную стаю, затем бездушное объе­динение у кваквы и, наконец, вызывающую равно и уважение, и отвращение общественную организацию крыс, — и лишь по­сле этого обращусь к естественной истории тех связей, которые всего прекраснее и прочнее на нашей Земле.