У культурных народов

Человек в полной мере унаследовал от животных тот анта­гонизм, который лежит в основе отношений матери и потом­ства друг к другу.

Но есть в числе факторов, определяющих материнство чело­века, и нечто такое, чего мы не наблюдаем ни у одного из живот­ных ни на одной ступени его развития, что в этом материнстве составляет исключительно человеческое и что с должною пол­нотою можно оценить и определить, лишь хорошо ознакомив­шись с данными биопсихологии материнства у животных.

Вот чему нас учит последняя в эволюции материнства у че­ловека и что между прочим дает нам ответ на такие вопросы, которые до сих пор рассматривались или как «извращения материнских инстинктов», или как нечто «загадочное» и «не­постижимое».

Я разумею здесь детоубийство, которое у некоторых дика­рей, как известно, очень широко распространено. Попытка осла­бить значение относящихся сюда фактов бесплодна. Идея од­них о том, что явления эти «суть следствие не столько черство­го сердца, сколько суровости жизни», а других — о том, что «детоубийство у дикарей есть дело необходимости» и т. д. и т. д. — мало убедительна. Если бы, однако, мы и признали, что детоубийство у них производится только вследствие тяжелой нужды, а не вследствие понижения материнского инстинкта, то, как объяснить такие явления, например, как почти поголов­ное истребление детей у одного из меланезийских народов в Ужи для того, чтобы заменить их Боросами? Как объяснить, что детоубийство и вытравливание плода встречается и у егип­тян, и у греков[16], и у римлян[17], и в Средние века; встречается, наконец, и в наши дни не только в Индии или в некоторых провинциях Китая, где оно широко распространено, но и в Европе?

Мечников, ссылаясь на книгу Бартельса, свидетельствует, что в Константинополе в 1872 году за 10 месяцев было произ­ведено 3000 случаев искусственных выкидышей.

Причины этого уничтожения потомства, конечно, уже не те, которые были у дикарей; но, каковы бы они ни были, факт детоубийства остается фактом, прежде всего свидетельствую­щим о том, что как только материнскому чувству у человека приходится сталкиваться с теми или другими обстоятельства­ми, могущими стеснять мать, она с большею или меньшею лег­костью им поступается; другими словами, что инстинкт этот, систематически и на протяжении многих тысячелетий подав­ляемый разумными способностями, стал в значительной мере менее интенсивным, чем мы его видели у животных.

Известны многочисленные случаи, когда женщины убивали детей потому, что им неудобно было с ними ходить за мужчи­нами, и делали они это свое дело так же просто, как бросили бы не очень нужную, но обременяющую их вещь, и потому толь­ко, что эта вещь их обременяет.

У австралийцев, например, выкидыши и детоубийство — дело обычное; на эти явления смотрят как на вопросы, касающиеся только родителей. Поучительно, что матерям в этих делах по­могают бабушки.

Логика явлений совершенно понятна: разум дикарей, не­смотря на свою элементарность, оказывается достаточным для того, чтобы сначала поставить вопрос: нельзя ли как-нибудь облегчить тяготы жизни? (вопрос, которого, кстати сказать, ни одно животное себе поставить не может), — а затем прийти к единственно доступному для них решению: надо избавиться от предмета, который эти тяготы увеличивает, не доставляя ника­кой пользы. Решая задачу одними и теми же приемами в тече­ние многих тысяч поколений, систематически подавляя мате­ринские инстинкты, естественно было прийти к их ослаблению. Матери, у которых чувства эти проявились более значительно, должны были гибнуть от непосильного труда в большем числе, чем те, у которых оно проявилось менее значительно.

В течение многих тысячелетий слагался взгляд на детей как на предмет собственности родителей, которым они могут рас­поряжаться по своему желанию: дарить, продавать, промени­вать, убивать, а в связи с этим явилось широкое распростране­ние выкидышей и умерщвление детей, если они составляют обузу для родителей.

Ясно, что мы имеем здесь не повторение того, что иногда наблюдается у животных, как это утверждает Мечников, на­пример, а нечто совершенно новое. Там уничтожение детены­шей самками наблюдается только в неволе, где и половые и ма­теринские инстинкты подвергаются большему или меньшему извращению; там, поэтому умерщвление потомства — всегда акт патологический и никогда не целепонимательный. Здесь, у человека, акт этот всегда целепонимателен и естественно вы­текает из установленных выше законов материнства для жи­вотных и человека. Матери дикарей племени Маори на вопрос: почему они убивают своих детей? — отвечают совершенно про­сто, что они это делают потому, что дети мешают матерям сле­довать за мужчинами в их постоянных перемещениях с места на место. Позднее, когда материнское чувство понизилось, некоторые племена Южной Африки стали употреблять своих детей в виде приманки в западнях для львов, а жители долины Нигера и многие другие дикари стали продавать своих детей или променивать их на разные безделушки; дикари-матери на­чали убивать детей, потому что заботы о них старят женщину-мать.

Тасманийки прибегали к выкидышам в течение первых лет своего замужества для того, как это свидетельствует Вонвик, «чтоб сохранить свежесть своих прелестей». Туземки бассей­на Ориноко, по словам Гумбольдта, употребляют многочис­ленные средства для производства выкидышей с целью отло­жить бремя материнства до более зрелого возраста.

Интересно отметить, что в то время как у высших живот­ных уход за потомством и материнское чувство тем больше и тем сильнее, чем в том и другом представляется большая на­добность в условиях жизни данного вида, у человека стремле­ние к освобождению себя от забот о потомстве тем сильнее и последствия этого стремления тем значительнее, чем больше дети могут стеснять индивидуальность родителей в условиях данной среды и условиях существования вообще. Там, где эти условия тяжелы, там убийство детей представляет явление, освященное обычаями, прочно укоренившимися и широко распространенными; там, где эти условия не так суровы, там яв­ление это, вытекая из факторов меньшей мощности, проявля­ется с меньшей силой.

В противоречии с этим заключением, на первый взгляд, как будто бы стоят многочисленные факты, свидетельствующие о наличности любви к тем детям матери-дикарки, которые ею не убиты и оставлены живыми. На самом деле факты эти ника­кого противопоказания установленному выше закону материн­ства не представляют.

Дело в том, что инстинкт материнства, как у высших живот­ных, так и у человека стимулируется не одним, а несколькими факторами, в числе которых значатся и чисто физиологичес­кие: кормление молоком. У животных связь материнства с кор­млением молоком отмечена была еще Дарвином. У человека эта связь констатирована многими авторами. Один из них опи­сал случай, как девушка (француженка), получив от пастора разрешение на грех, который задумала совершить под услови­ем «покормить», приняла все меры к приведению своего пла­на в исполнение, т. е. к отдаче «незаконного» ребенка в воспи­тательный дом; но перед тем как это сделать, вспомнила данное пастору обещание «покормить», дала ребенку грудь и... остави­ла ребенка у себя, с любовью ухаживала за ним и вырастила его.

По свидетельству путешественников, за оставленными в жи­вых детьми дикари Патагонии ухаживают, проявляя все призна­ки животной привязанности к ним и любви: мать не сводит глаз со своего ребенка и постоянно дает ему то грудь, то кусочки кро­вяного мяса, которые он приучается сосать. Матери-бушменки так любят своих детей, что во время голодовки делятся с ними скудной пищей. Любовь эта, однако, — присовокупляет Моффа (Vingt — trois ans dans I'Afrique australe), — чисто животная.

На основании изложенных и длинного ряда других анало­гичных данных сравнительная психология считает понижение чувства материнской любви у человека научно установленным фактом и объясняет это тем, что сила и форма материнского чувства представляют собою продукт не какого-то спонтанно стремящегося к усовершенствованию психологического свой­ства животных, всем им принадлежащего, а продукт отбора на почве борьбы матери (за свою индивидуальность) с потом­ством (за свою жизнь). С этой точки зрения, как мы сейчас увидим, явление детоубийства получает не только простое объяснение (и не в разрез с данными филогенеза, а в полном с ними согласии), но и совершенно иной смысл: «отвратитель­ные и непонятные страницы далекого прошлого», как называет Сутерланд, период жизни людей с широко распространенным детоубийством, превращаются в полные глубокого эволюци­онного значения события.

Мы знаем теперь, что, как только развитие умственных спо­собностей человека достигло той высоты, на которой он ока­зался способным к более активному участию в борьбе индиви­дуальности с потомством, способности эти тотчас, разумеется, стали на сторону индивидуальности матери, ибо у ребенка их еще нет. Интересы же матери требовали отнимать у потомства то, что отнять было можно. Изменить анатомо-физиологические основы материнства и отнять или уменьшить что-либо в этой области можно было только оперативным путем, — явился аборт; если он сделан не был, оставалось детоубийство, кото­рое стало широко распространенным. Ближайшим следствием указанных явлений должно было произойти систематическое понижение материнского чувства.

Каким бы ни представлялось нам это явление с точки зре­ния современной этики и морали, дело исследователя заключа­ется не в том, чтобы оправдывать или клеймить этот период прошлого, а в том, чтобы исследовать его истинные причины и выяснить его значение, чтобы его понять и правильно учесть.

Истинная же причина этого явления, как я только что ска­зал, заключается в том, что материнский инстинкт человека, будучи тем же по своим основам, что и материнский инстинкт млекопитающих животных, и являясь и там и тут результатом борьбы индивидуальности матери с таковой потомства, с мо­мента нарушения равновесия сил заинтересованных в этой борь­бе сторон вмешательством в нее силы разума, ослабившим роль инстинктов, не могла удержаться на уровне средней пропорциональной интересов этих борющихся сторон, которую мы видим у животных. Победа должна была склониться на сторо­ну более сильного, т. е. на сторону индивидуальности матери, в интересах которой действовала новая сила (разума). Побе­да, как и везде, ведет за собой если не всегда гибель, то более или менее значительный ущерб побежденному: детоубийство явилось логическим следствием победы.

И вот что особенно интересно и что вместе с тем представ­ляется особенно непонятным с точки зрения авторов, незнако­мых с данными биопсихологии: у дикарей первого периода эво­люции человечества — у пигмеев, огнеземельцев, японских айнов и других — детоубийства не наблюдается; явление это встре­чается лишь у дикарей второго периода эволюции, когда они достигли сравнительно значительного умственного развития. «Вместе с возрастанием разума, — говорит Сутерланд, — дето­убийство, не наблюдаемое у низших рас, получает место и ста­новится все более и более широким». Выходит так, что материн­ское чувство, эволюция которого была, по мнению Сутерланда, непременным условием развития нервной системы и которое становилось тем более глубоким, чем совершеннее была органи­зация нервной системы, у человека оказалось к ней в обратном отношении: большее развитие нервной системы повлекло за собой не большее, как бы следовало, а меньшее развитие мате­ринского чувства...

Иным представляется этот факт с точки зрения биологии и законов биологической наследственности: материнство у че­ловека, как и у животных, представляет собою результат борь­бы индивидуальности матери с потомством. На самых низших стадиях человечества (у дикарей первого периода эволюции) дело должно было идти, поэтому совершенно так же, как оно шло у животных, где естественным отбором определялся и объем материнского чувства, и его содержание, и период его длительности.

Отбор этот регулировал отношение матери и потомства в биологическом направлении, т. е. в интересах обеих сторон. По мере того, однако, как развивались разумные способности, ма­тери открывалась возможность, пользуясь ими, противопоста­вить свои индивидуальные интересы интересам потомства.

Мы знаем, что эволюция психических способностей красно­речиво свидетельствует о том, что ее смысл заключается в сис­тематическом возрастании роли разумных способностей и их значения в жизни животных, а у человека эта роль достигла край­них пределов своего развития. Мы знаем далее, что по мере эво­люции общественности естественный отбор ослабевает, ас этим вместе и то его значение, которое он имел в качестве регулято­ра взаимоотношений между матерью и потомством у животных и на низших ступенях человеческой культуры.

Прямым следствием вновь создавшегося положения явля­лось то, что биологические интересы потомства были принесе­ны в жертву биологическим интересам матери. Детоубийство являлось прямым и логическим следствием этого создавшего­ся положения вещей.

Другой вопрос, повторяю: что представляет собой это явле­ние с точки зрения морали; но здесь мы говорим не о ней и ее требованиях, а о данных сравнительной психологии, с точки зрения которой мы должны признать эту первую страницу ис­тории человеческой эволюции биологически закономерной: жен­щина-мать освободила себя от тяготевшей над нею силы видо­вых стимулов.

Против этой моей теории, в свое время опубликованной, было несколько выступлений. Одно из них принадлежит проф. Л. С. Бергу в его книжке «Борьба за существование и взаим­ная» помощь» (1922 г.). Сущность соображений ученого сво­дится к следующему: пользуясь разумом, человек совершает не одни детоубийства, но и другие преступления: подлоги, мошен­ничества, грабежи, убийства; если объяснять детоубийство как «акт прогрессивной эволюции, акт победы разума», то ясно, что и указанные преступления мы должны будем признать ак­тами прогрессивной эволюции.

Я полагаю, прежде всего, что не смысл фактов нужно ис­правлять общими рассуждениями, а как раз наоборот: общие рассуждения — фактами и их смыслом.

Преступления, которые Л. С. Берг отождествляет с дето­убийством у человека, ничего общего, кроме соображений от мо­рали, не имеют: первые с самого же начала считались недопус­тимыми и карались как преступления (за исключением междуплеменных, а в наше время международных столкновений, когда они возводились и возводятся в доблесть, а совершите­лей их именуют героями); тогда как детоубийство не только не встречало осуждения, а санкционировалось общественностью. Родители признавались хозяевами жизни своих детей. Обще­ственность, которая карала мошенников, грабителей и убийц в своей среде, — признавала детоубийство в своей среде актом нормальным и правомерным.

Ч. Дарвин по этому поводу пишет: «Этот обычай (дето­убийство) чрезвычайно распространен на свете, и есть основа­ние думать, что он господствовал в гораздо больших размерах в древние времена». «В Южной Америке некоторые племена, по словам Азары, уничтожали прежде такую массу детей обо­его пола, что были близки к вымиранию. На островах Полине­зии женщины убивают по четыре, пяти и даже десяти детей, а в Эллисе нельзя найти ни одной женщины, которая не убила бы, по крайней мере, одного ребенка».

Позднее, когда последствия от такого порядка вещей были признаны опасными, общественность приняла меры к охране де­тей, а поведение матери признано было аморальным, и не столько само по себе, сколько вследствие нарушения установленных в этом направлении правил поведения. Прошло много времени, прежде чем детоубийство было признано деянием аморальным и каралось законом, как деяние само по себе преступное.

Одного этого факта достаточно для того, чтобы заключе­ние, построенное на отождествлении явлений, сходных с точ­ки зрения современной морали и совершенно различных по своему генезису, признать неправильным. Это обстоятельство, это отождествление различных по своему существу явлений привело Л. С. Берга и к неправильной оценке самого дето­убийства как такового. По его мнению, это такое же извраще­ние материнского инстинкта у человека, как и у некоторых животных, поедающих своих детенышей. Это грубая ошибка: детоубийство у животных всегда наблюдается только в нево­ле и всегда является следствием связанных с неволей дегене­рации или извращением психических способностей, тогда как у дикарей детоубийство явилось не на низшей ступени их куль­туры, а на более высокой, и сверх того, если бы мы допустили, что у человека детоубийство является, как и у животных, следствием дегенерации, то, как объяснить, что целые племена дикарей вымирали от слишком широко практиковавшегося у них уничтожения детей? Как объяснить свидетельство статистики, удостоверяющей, что детоубийство не уменьшается?

Таким образом, логика фактов приводит нас к заключению, что детоубийство у человека явилось следствием победы биологической индивидуальности матери над биологической индивидуальностью потомства, благодаря поддержке, оказании первой из них разумными способностями.

Физиологическая основа материнства, однако, осталась, а с нею вместе и те первичные инстинкты, которые с этими основаниями связаны. И вот, когда коллективная психология общественности (а под ее руководством совершались все важнейшие события культурной эволюции: ограничение, а потом и запрещение кровосмесительства, борьба когнатического рода с агнатическиим, индивидуализация имущественных отношений, так тяжело отразившихся на судьбе женщины, усыновление и пр.), когда эта коллективная психология, во многих отношениях заменившая роль естественного отбора, приняла на себя регулирование отношений матери к ребенку, то последний нашел в этой психологии свою поддержку; детоубийству был положен предел. Физиологические основы материнства, оставшиеся неприкосновенными, положили начало новым формам взаимоотношений матери и потомства: общественная жизнь и обусловливающие ее факторы вызвали в матери новые способности и развили их в человеческом смысле, превратив животную привязанность самки в разумное чувство любви и заботы о воспитании.

Уровень этих забот пока еще очень низок и в подавляют большинстве случаев сводится к «вынашиванию и выхаживанию детей» с обычными понижениями и повышениями экспансивного чувства любви к тому или иному ребенку, в кормлении через меру, к взысканиям без системы и без всякого знания научных основ педагогического дела.

Наряду с этим большинством, однако, прокладывает путь и новый тип материнства.

Факты свидетельствуют, что достижения на пути к освобождению индивидуальности от поглощения ее видом не исчезли.

Факты свидетельствуют далее, что чем больше разумные забо­ты человека-матери заменяют ее животные чувства, характе­ризующие любовь матери-самки, тем чаще встречаемся мы с ее стремлением связать свою жизнь с жизнью общественной; стремление это ищет новых путей, которые давали бы возмож­ность решения новых задач средствами, удовлетворяющими обе заинтересованные стороны.

<...> Как в свое время индивидуальный, эгоистический ра­зум матери подсказал ей, что она может, если найдет это нужным, освободить себя от наложенных на нее биологически-наслед­ственных обязательств по отношению к потомству, вследствие чего она выработала, путем опыта и наблюдения, целый ряд приемов к решению задачи в желательном для себя направле­нии, — так тот же разум, но уже не индивидуально-материн­ский, а коллективным путем наблюдения и познавания опасно­сти, которая грозит от дальнейших злоупотреблений матери, от ее обязанностей по отношению к потомству, — противопоста­вил выработанным за период падения материнского чувства правилам поведения — новые правила. Они были первоначаль­но такими же принудительными, как правила, регулирующие взаимоотношения членов общества друг к другу; но затем, в течение веков, по тем же законам, по которым сложившиеся первоначально правила поведения членов общества по отно­шению друг к другу превратились в закон нравственности, новые правила поведения в области материнского чувства сло­жились в новую форму материнства и новое, несравненно бо­лее сложное содержание, которое снова повело его эволюцию вверх (r-s) по пути, неведомому в царстве животных, и если еще далеко не поставило на ту высоту, на которой она может и должна стоять, то самый путь, которым прошла эта эволюция, дает уверенность в правильности принятого направления и в правильности грядущего решения задачи.

Указываемый биопсихологией путь дальнейшей эволю­ции материнства, как видит читатель, делает совершенно из­лишними рассуждения об извращении материнского инстин­кта в связи с его ослаблением, делает ненужным лицемерное воздержание, как принцип неомальтузианизма и самый этот мальтузианизм, со старыми и «новоизобретенными» средствами избавления от деторождения. Вместе тем, однако, этапы прой­денного пути свидетельствуют и о том, что жить, не принимая энергичных мер к борьбе с порожденным вековой культурой злом и неправдой в так называемом женском вопросе — о кото­ром речь шла выше, — нельзя, а с другой стороны, что борьба эта с надеждой на успех возможна.

К. Лоренц

АГРЕССИЯ [18]