Письмо 20

Письмо Софьи Александровны Самойловой своей
подруге Лизавете Андреевне Верстковой
от февраля 28 числа 1856 года

«Я не прикасалась к перу почти два года, моя милая Лизет. Мне просто не о чем было писать тебе да и с тех пор, как я переехала в Полевское, у меня на то отпало всякое желание. Моя жизнь в этот период была ничем не примечательна. Ты, возможно, спросишь, что заставило меня вновь взяться за перо? Хорошо, я отвечу. Причина кроется в событиях последней недели, кои весьма поразили меня, и я не могу удержаться, чтобы не поделиться с ними!

Но позволь мне рассказать сначала о тех незначительных переменах, затронувших мою жизнь.
Недавно приезжала Мари со своим супругом. С ними приезжал и дядюшка. Его жизнь в Митюшино мало изменилась с тех пор, как я и Мари уехали. Он по-прежнему любит устраивать праздники и созывать к себе множество гостей, коротать часы в своем кабинете или библиотеке за чтением книг - причем так и не научившись терпению, чтоб дочитать их, - однако теперь все чаще стал ездить в столицу к своей сестре и надолго там оставаться. Например, сразу же после нашего с Мари отъезда, очевидно, почувствовав недостаток в общении, дядюшка уехал в Петербург на целый год. Была ли рада этому мадам Знатова, мне невдомек, но, верно, не испытывала каких-либо неудобств, раз дядюшка ездил к ней ещё не раз за это время.

Через два месяца я получила от неё письмо, в котором она сообщала, что брат купил себе небольшой особняк в городе и, кажется, пока не собирается возвращаться в родные края. «Он ежедневно наносит визиты или принимает гостей, - писала Анна Алексеевна, - посещает театры, выставки, даже съездил за границу на несколько месяцев. В общем, живет в свое удовольствие, и правильно, на мой взгляд, делает».

Однако через год Константин Алексеевич возвратился в Митюшино. Зная своего дядю, я сделала вывод, что жизнь в столице стала ему не по карману, отчего он и вернулся. Мои догадки подтвердились, когда через четыре дня дядюшка приехал в Полевское, чтобы занять у меня денег на " неотложную деловую поездку". Несмотря на свои сомнения по поводу " неотложности" данной поездки, я, разумеется, дала ему некоторую сумму и ещё три месяца не получала от него вестей. Однако по прошествии этого короткого времени дядюшка появился вновь и, даже не думая отдавать прежний долг, сослался на неотложность новых поездок, и ему снова требовались деньги.

На сей раз я отказала, причем в весьма строгой форме, напомнив дядюшке, что Митюшино нуждается в хозяине. Мы немного поспорили, и, сообразив, что я не поменяю своего решения, он уехал в родной дом, где и проживает и по сей день.
Возможно, он действительно осознал, что его расходы превысили все допустимые нормы и, если так продолжится, то он в скором будущем останется банкротом. Взялся ли он за ум или нет, но, по крайней мере, он урезал свои расходы на четверть и даже несколько дней посвятил проверке расходных книг. Все это я узнала уже из письма Анфисы Марковны, которой поручила присматривать за дядей и сообщать о его делах. Я считаю это своим долгом, поскольку теперь имею на него определенное влияние и могу уберечь от ошибок.

Мари переехала в семейное поместье супруга, находящееся под Москвой. Мы видимся с ней нечасто, два-три раза в год, и на то свои причины. Одна из них заключается в расстоянии, разделяющем нас, другая в том, что теперь у каждой собственная жизнь со своими заботами и тяготами. Мы и раньше не были особенно близки с ней, а теперь и вовсе потеряли необходимость друг в друге. У кузины родился первенец, и она кажется счастливой. Так ли это на самом деле, я не знаю, но ходят слухи, что муж её оказался весьма ненадежным супругом как по части верности, так и по части растрат. Была ли в этих слухах крупица правды или нет, но однажды я предложила Мари свою помощь, и таковая была отвергнута весьма резким образом. Более настаивать я не стала.

И все же мне кажется, главная причина нашей отдаленности друг от друга сводится лишь к затаенной обиде кузины на то обстоятельство, что в один миг я превратилась из скромной воспитанницы в богатую наследницу, а значит, теперь в нашей семье именно я удостаиваюсь особого внимания. Возможно, Мари негодует в душе на подобную несправедливость и хотела бы все вернуть на свои места. Но право, я не собираюсь затмевать нежданным богатством её красоту и положение в обществе, как и не собиралась возвращаться в столичный Петербург в новой для себя роли.

Надо сказать, сия роль пришлась мне по душе. Во-первых, теперь я независима от своего дядюшки и, соответственно, могу самостоятельно принимать какие-либо решения. Во-вторых, иметь собственные средства оказалось весьма заманчивым, не скрою, но, памятуя о том, что богатство порой ослепляет и сильных духом, я дала себе обещание, что буду использовать средства с умом и во благо. Так что обо мне сложилась весьма противоречивая слава. Крепостные, чьи беды для меня так же важны, как свои собственные, вскоре за помощь в их нелегкой жизни прозвали меня святой, в то время как соседи - помещики сетуют на мою непрактичность и " либеральность". Что ж, прок от полученного наследства, кроме вышеперечисленного, ещё и в том, что можно не считаться с мнением общественности. Последняя же была крайне возмущена и обескуражена как тем, что я с самого начала сама намеревалась управлять столь обширным состоянием, не прибегая к поддержке мужского плеча (что, как ты знаешь, очень обсуждаемо в обществе), так и тем, что мой образ жизни ни в коей мере не соответствовал моему положению. Действительно, я не посещала гостей, не устраивала баллы и вообще вела отшельническую жизнь; я отказывалась от приглашений поехать в Петербург, а мое поведение называли недостаточно заносчивым и чрезмерно скромным. Кроме того, мне в упрек ставили нежелание искать себе супруга, хотя многие холостые мужчины желали занять это завидное место. Увы, в их желании я видела лишь корыстолюбивые замыслы, но, возможно, дело заключалось лишь в моём опустевшем сердце, уже не способном проникнуться чувством любви к другому мужчине...

За два года, прошедшие с нашей последней встречи с Максимом Савельевичем, я не получила от него ни одного письма. Молчание и неведение разделяли нас, и, кажется, те нити, связывавшие наши сердца, уже давно оборвались... Как-то я написала ему, но письмо либо затерялось, либо он не пожелал на него ответить. Ожесточенные бои прошлого года закончились. Вскоре должен быть подписан мирный договор. Это была тяжелая и, как и предсказывал когда-то капитан, бессмысленная война. Боюсь, по условиям мирного договора Россия больше сможет иметь свой флот и крепости на Черном море. Так где же месье Бессонов? Каждый день я спрашивала себя об этом, а также задавалась и главным вопросом: осталась ли хоть крупица надежды на наше воссоединение?
Да, осталась. Намного больше, чем крупица. Но она не способна была превратить мои мечты в явь. Мне оставалось только умолять Господа сохранить капитану жизнь, где бы ни был последний...

Но вот наступило то самое утро.
По привычке, коя завелась у нас по пятницам, месье Вершков после завтрака пришел ко мне с расходными книгами. Надо заметить, что компетентность этого человека я уже успела оценить не единожды и всегда прислушиваюсь к его советам. Именно благодаря умелой поддержке месье Вершкова я так быстро и удачно разобралась во всех тонкостях по управлению доставшегося наследства. Конечно, мы не всегда сходимся во мнениях, но я очень высоко ценю этого тучного господина в очках. Вежливый, тактичный, он любит говорить о делах и ни о чем более. Сразу же по приезду в Полевское я предложила ему проживать с семьей в усадьбе, и он после непродолжительных раздумий дал свое согласие. Таким образом, его семью - супругу приятной наружности и нрава и маленькую дочку - я полюбила, как своих друзей, и отчасти именно их присутствие помогло мне переселить все усиливающееся внутренне одиночество.

Вместе с ним мы нашли несколько недочетов в записях управляющего, так что, уходя, месье Вершков уверил меня, что во всем разберется. Однако в этот момент в комнату постучалась служанка и сообщила, что меня хочет видеть некий господин, который не пожелал назваться.

Я взволновалась не на шутку, вообразив, что этим господином может оказаться Максим Савельевич, но тут же усмирила свое беспокойство тем, что капитан вряд ли приехал бы, не назвавшись. Тем не менее, надежда на его внезапное появление вдруг заполонила все мои мысли.

Я тут же велела пригласить этого господина и несколько минут, пока дожидалась, не могла найти себе места. Но вот дверь открылась, и я обомлела.
- Вы?.. - прошептала я непонимающе, так как полагала, что больше никогда не увижу этого человека.
- Мадемуазель Самойлова, - склонил голову Андрей Павлович - а это был именно он - и прошел в центр комнаты. На нем был тяжелый плащ с мехом и походный костюм. В руках он держал соболиную шапку. Несмотря на скорое наступление весны, холод стоял нешуточный.

- Я никак не ожидала увидеть вас, - потрясенно сказала я, спрашивая себя, зачем он приехал.
- Готов поспорить, это так, - улыбнулся он слегка, и эта улыбка напомнила мне, что это действительно месье Совушкин. Как долго мы не виделись! Больше двух лет! И за это время я вспоминала о нем нечасто, лишь натыкаясь на какую-нибудь статью в газете, описывавшую нынешнее поколение, или же прочитав в книге интересное замечание, обычно наводившее меня на мысль, что Андрею Павловичу это бы понравилось. Я вспоминала про него и тогда, когда приезжали погостить Совушкины, которые рассказывали, что их родственник за границей, появляется лишь изредка в Москве и, кажется, не намеревается навещать их. И вот Андрей Павлович здесь... Что бы это значило?

- Я приезжал к брату погостить, правда, ненадолго, - пояснил он.
- Прошу вас, присаживайтесь. Хотите ли вы чаю?
- Оставьте, сударыня, - покачал головой он. - Я к вам лишь на минуту. Я вообще не намерен был заезжать к вам, так как очень спешу, однако ж одно событие непрошено вторглось в мои планы...
- Говорят, вы были за границей, - воспользовалась я паузой, так как он скинул свой плащ и положил на стул.

- Да, это верно. Мы с мадам Волошиной много путешествуем.
- Ах, Ольга Антоновна... Надеюсь, она чувствует себя в добром здравии.
- Конечно. Но я сюда не для того приехал, чтоб обсуждать её самочувствие. Ольга как раз дожидается моего возвращения в Москве, куда я и направляюсь, а дальше мы планируем надолго уехать во Францию, поэтому-то я и решил навестить брата и его семью. И поэтому-то я спешу. Однако ж, как я уже сказал, мне пришлось изменить свои планы и заехать сюда...
- Зачем же, позвольте узнать?

Тут он нахмурился и опустил глаза, будто собираясь с мыслями. Лицо его помрачнело, над бровями прорезалась морщина, и Андрей Павлович, наконец, вздохнув, сказал:
- Я должен перед вами извиниться.
- Извиниться? Разве вы виноваты в чем передо мной?
- Увы, это так. Я должен извиниться за свое ужасное поведение, - с непонятным раскаянием покачал он головой. - Я был непростительно жесток по отношению к вам.
- Если вы имеете в виду нашу последнюю беседу, то, поверьте, Андрей Павлович, я о ней уже давно забыла, - улыбнулась я немного растеряно. - Не могу поверить, что вы приехали сюда только за этим.

- Не только, - был ответ. - Есть другая причина, но сначала все-таки позвольте мне попросить у вас прощения. Мое поведение в нашу последнюю встречу было ужасным и недостойным. Я понял это, когда моё негодование по поводу вашего отказа немного улеглось, но было уже поздно, так как я держал свой путь прочь отсюда. Тем не менее, даже осознав это, я решил оставить все как есть и забыть о вас, отчасти из-за нанесенной мне обиды, отчасти из-за собственной вредности. Позже я оправдал свой поступок тем, что он не имеет ровным счетом никакого значения, а вскоре я почти в это поверил да позабыл о нем. В этом повинны были мои чувства к вам, я был отвергнут, осмеян и разочарован. Я не понимал, что сам смысл моего предложения вам оскорбителен; тогда мне казалось, что я помогаю вам. Увы, я ошибся. И чем сильнее растворялась моя обида, тем яснее я сознавал, как был несправедлив к вам. Однако ж я уже путешествовал за границей, слишком далеко, чтоб возвращаться с извинениями, но, думается мне, я просто опасался ваших упреков. Наверное, и эта наша встреча не состоялась бы, если б... Но, впрочем, я должен рассказать вам.

- Рассказать о чем? Право, я вас не понимаю.
- Когда я покинул вас в тот день, я был зол и обижен, а это весьма опасное сочетания для принятия разумных решений. По пути к выходу мне встретилась служанка. Она несла письмо. Увидев меня, спросила, видел ли я вас. Тут взгляд мой упал на конверт, и я понял, от кого это письмо, - Андрей Павлович без тени веселья усмехнулся. - От месье Бессонова, к коему я тогда не испытывал ничего, кроме злой ревности. Задержав служанку, я велел показать письмо вашему дяде. Она растерялась, но я убедил её, что месье Самойлов разозлится, если не взглянет на письмо первым. Было утро, и ваш дядюшка только спустился к завтраку, так что я смог показать ему письмо и даже рекомендовал, чтоб оно никогда не попало в руки к адресату... Наведя его на эту мысль, я ушел, даже не представляя, к чему это может привести. Я и сейчас не знаю, что явилось следствием моей глупой мести, однако прошу вас простить меня за это. Я не имел права так делать.

Выслушав его, я лишь печально покачала головой.
- Действительно, не имели, - сухим тоном ответила я. - Но я вас прощаю. Теперь это уже не имеет никакого значения.
С видимым облегчением он вздохнул.
- Что ж, благодарю вас. Вы как всегда великодушны. Однако ж даже не это заставило меня приехать сюда.
- Говорите.
- То было провидение Судьбы. Я покинул усадьбу брата в карете, но через пару часов у колеса сломалась ось. И тогда кучер предложил разыскать плотника в ближайшей деревне, коей оказалась та, что находилась в имении месье Бессонова. Пока плотник чинил колесо, крестьяне угощали меня пивом, и тут я услышал в их беседе кое-что, меня очень заинтересовавшее. Они говорили про капитана... Но вы побледнели, мадемуазель! Прошу вас, присядьте.
- Нет, нет, рассказывайте дальше!
- Что ж, хорошо. Расспросив их, я узнал, что капитан сейчас находится у себя в усадьбе. Оказывается, он возвратился домой несколько месяцев назад.
- Благодарю Тебя, Господи! - прошептала я, прижав руки к груди.
В глазах Андрея Павловича мелькнул какой-то непонятный огонек.
- Помня о ваших чувствах к нему и зная со слов брата о вашем расставании, я решил поговорить с ним. Видите ли, я никогда не осмелился бы появиться у вас без всякого на то повода, но вина не давала мне покоя. Так что я намеревался искупить её таким образом. Поэтому-то я и нанес визит в усадьбу...

- И что? Вы говорили с ним? Почему он не написал мне? - пораженно спросила я, наполнившись тревогой. Неужели Максим Савельевич даже не пожелал увидеться со мною? Быть может, он разлюбил меня? Может, уже женат? Неужели после пережитого нами он не захотел хотя бы объясниться?
- Я говорил с ним, однако недолго, - со странным выражением ответил тот, словно утаивая что-то. - Мы говорили о вас... Но я не могу передать вам содержание той беседы, мадемуазель. Простите, но с меня взяли слово, которое я уже частично нарушил.
- Слово? О чем вы?
- Капитан Бессонов просил меня никому не говорить, что он вернулся, - Андрей Павлович покачал головой. - Я так и планировал вначале сделать, но по пути передумал. Я решил, вы должны знать.

- Благодарю вас за это решение, - прошептала я, пребывая в чрезвычайном волнении. - Но почему Максим Савельевич взял с вас такое обещание? Он не хочет видеть меня?
Месье Совушкин закачал головой, не желая отвечать.
- Мне пора, мадемуазель. Больше я ничего не скажу вам. Я просто не имею на это права, - он взял со стула свои вещи и собрался уходить, но я бросилась к нему и схватила за рукав.
- Но как же так? - растерялась я. - Если капитан вернулся, почему он не желает, чтоб об этом знали? Опасается, что об этом скажут мне? Он не хочет даже увидеться со мной? Я не понимаю...

- Прощайте, мадемуазель, - твердо сказал мой нежданный гость и, решительно высвободив руку, быстрым шагом ушел.
Я хотела остановить его, но удержалась, понимая, что месье Совушкин не скажет больше, чем намеревался. Выглянув в окно, я проводила его карету задумчивым взглядом, чувствуя, как сердце трепещет в непонятной тревоге.
Неужели Максим Савельевич действительно жив? И вернулся в родные края? Выходит, он не хотел встречаться со мной? Выходит, его чувства ко мне умерли или были сметены новой любовью? Быть может, оттого-то месье Совушкин и не пожелал отвечать на вопросы? Но зачем тогда ему приезжать ко мне в таком случае? Подобная новость могла лишь причинить мне страдания... Но что толку в этих вопросах?
Я позвонила в колокольчик и, едва появилась служанка, велела закладывать карету.

На путь ушло два дня, но дорога не принесла мне особых хлопот. Куда больше беспокойства вызывало собственное сердце, трепещущее то от странной тревоги, то от бесплотных надежд, но сильнее все же был неведомый страх, от которого я, как ни пыталась, не могла избавиться. Холод, разгулявшийся во дворах, не мог сравниться с холодом, царствующим в моем сердце от этого страха. Одна лишь мысль, что Максим Савельевич разлюбил меня, леденила сердце; а вдруг он уже женат на другой, и возможность столкнуться нос к носу с этой женщиной буквально лишала меня последних сил, отчего я готова была тут же отправиться обратно. Тем не менее, внутренний голос подсказывал мне, что неведение лишь усилит беспокойство.

Сей путь, полный смятения, вопросов и предположений, напомнил мне тот, другой, кой совершила я два года назад в усадьбу капитана, где, как позже оказалось, была отвергнута в новом для себя положении. Тогда я видела Максима Савельевича в последний раз... Но что уготовлено мне теперь?

Наконец, карета свернула на знакомую дорогу, и я задрожала от страха. Усадьба на первый взгляд показалась мне безлюдной: крыльцо запорошено снегом, калитка, ведущая в сад, утопала в сугробе, словно уже давно никто не расчищал двор, ни единая живая душа не встретила нашего прибытия. Неужто Андрей Павлович ошибся?..

Лакей помог мне сойти, и только тут на крыльце показалась Матрена. Закутанная в шаль, она выбежала мне на встречу с испуганным выражением лица.
- Барышня... - она приблизилась, и в глазах её мелькнул огонек узнавания, но, кажется, это лишь напугало ещё сильнее. - Ах, это вы, барышня!
- Это я, Матрена. Я хотела бы видеть Максима Савельевича.
- Как же так? Нету нашего барина!
- Где же он?
- Известно где! - Матрена преградила мне путь своей тучной фигурою. - На войне воюет, голубок наш!

По её взволнованному лицу и необычному поведению я поняла, что она врет. Выходит, ей было велено никого не впускать.
- Ох, врешь, Матрена! - рассердилась я. - Сюда заезжал месье Совушкин! И он сказал, что месье Бессонов вернулся! Разве не так?
Ойкнув, кормилица растерялась, но отступать все равно не собиралась.
- Не было! Не было! - запричитала она, видя, что я не собираюсь сдаваться. - Барышня, не велено мне! Не велено!
- Поди прочь, Матрена! - решительно отпихнула я её и направилась к двери. Та побежала за мной, но не осмелилась задерживать, только причитала под ухо.

В доме тускло горели свечи, окна были занавешены. Я бросилась к комнате Максима Савельевича, но тут Матрена схватила меня за руку и совсем уж жалобно пробормотала:
- Не велено было пускать. Особенно вас, барышня...
- Почему? - непонимающе спросила я, и тут мне снова показалось, что от меня нечто утаили. - Позволь же поговорить с ним, Матрена! - почти умоляюще протянула я, уже не в силах скрывать своё отчаяние.
Кормилица закачала головой, потом устало вздохнула.

- На веранде... С утра упрашивала зайти, ни в какую! Хоть вы ему скажите! Замерзнет же...
Не дослушав, я поспешила туда.
Дверь была отворена, отчего морозный воздух дымчатым облаком крался внутрь дома. Я тихо вышла на веранду, заметив мимоходом, что горшки из-под цветов, стоявшие на столе, пусты, а земля в них промерзла и затвердела.
Он сидел спиною ко мне, укрытый тяжелым клетчатым пледом, и, кажется, был погружен в собственные мысли. Слышал ли он мои шаги? Но вот я получила ответ, так как, не обернувшись даже, он спросил:

- Вы ли это? Или мне всего лишь привиделся звук вашего голоса?
- Это я, - выдохнула я слабо, замерев за его спиной. - Вы вернулись... Почему, почему вы даже не написали мне? Даже не пожелали увидеться? Неужели за это время вы уже успели позабыть меня?..
Несколько мгновений он молчал.
- Прошу вас, подойдите, Софья Александровна... - позвал он, и я тут послушалась, робко опасаясь, что сейчас он передумает и прогонит меня прочь. Приблизившись, я наконец увидела родное лицо, задетое следами печали, и его ясные глаза, полные нежности. Максим Савельевич улыбнулся.

- Вы стали ещё прекрасней... Я вижу в вас столько силы, столько добра и духа. Я был последним глупцом, когда покинул вас. За что и поплатился... Взгляните же теперь, кем я стал, - он резким движением спихнул с себя плед, и я невольно вскрикнула, поскольку не могла даже предположить такого. - Разве мог я показаться вам? Под Севастополем мне оторвало ноги, я мечтал лишь о смерти, поняв, каким беспомощным и жалким стал! Но смерть, словно в насмешку, не шла ко мне, а лишить себя жизни я не мог, ибо это величайший грех! Клянусь вам, я грезил о смерти! Все же куда сильнее было мое желание вновь увидеть вас, однако я никогда не осмелился бы предстать перед вами в нынешнем обличье! Разве мог я появиться у вас? Разве мог?.. Однако не проходит и дня, чтоб я не раскаялся за свое глупое тщеславие, помешавшее мне остаться с вами! Судьба даровала мне шанс, а я оказался недостоин принять его, и тогда Бог покарал меня за гордыню! Это лишь результат моих собственных ошибок! Но простите меня за эти жалобы. Я более не намерен докучать ими. Тем не менее, я надеюсь, что мое теперешнее состояние объяснило нежелание увидеться с вами... Я не мог предстать пред вами таким, жалким и беспомощным...

- Нет, не говорите так! - бросилась я к нему, упав на колени. - Вы ужасно глупый, Максим Савельевич! И по-прежнему такой же гордый, раз не пожелали даже написать мне! И знаете, что я сейчас испытываю? Да простит меня Бог за эти мысли, но истинная причина вашего молчания лишь принесла мне облегчение, как бы страшно это не звучало! Узнав, что вы вернулись, я полагала, вы разлюбили меня...
- Софья Александровна, - покачал он головой, сжав мою руку. - Боюсь, это невозможно...

- Значит, вы любите меня? Ох, я благодарю Господа за это! - прошептала я, чувствуя, как на глазах появились слезы. - И теперь мы будем вместе! Я никогда не брошу вас! И буду ухаживать за вами!..
- Нет! - резко возразил он. - Мне не нужна ваша жалость!
- О чем вы говорите опять? Я так долго и горячо люблю вас, и эти два года я только и мечтала о вашем возвращении! Мечтала, чтоб Господь вернул вас, как бы он это ни сделал! И, возможно, это и есть ответ на мои молитвы!.. Прошу вас, не отвергайте меня снова! Теперь на это у вас куда больше причин, но не повторяйте собственных же ошибок, умоляю вас!..

Он упрямо не соглашался со мною. Приводил всяческие доводы, разумные и нет, важные и абсолютно пустяковые; говорил, что я пожалею о своем решении, что рано или поздно встречу человека, которого полюблю ещё сильнее; что не хочет загубить мою жизнь своей неполноценностью, что наговоры и сплетни соседей, рано или поздно, замучают меня, что я должна уйти; он даже пытался прогнать меня... Но я лишь молча слушала, с благодарностью и бесконечной нежностью принимая его слова, как проявление преданной заботы о моей судьбе, заранее сознавая их тщетность. Какое мне дело до пересудов и наговоров? Все это время я любила этого человека и хотела быть с ним, так что остальное теперь уже не имело значения... А он все пытался убедить меня в обратном, пока, наконец, мы оба не задрожали от холода, и только тут поняли, как пусты и бессмысленны, никчемны все эти слова, возражения, препятствия, если два сердца искренне и горячо любят друг друга...

Вот так и случилось наше воссоединение, моя дорогая Лизет. Быть может, оно произошло совсем не так, как я представляла, но имеет ли это значение? Господь всегда отвечает на наши молитвы, просто мы не всегда замечаем это. И теперь мое сердце познало, что такое счастье. Конечно, впереди ещё будут невзгоды и преграды, а Максим Савельевич ещё не раз будет убеждать меня оставить его, но теперь-то я точно не послушаюсь. Что бы о нас ни сказали, ни прошептали, ни подумали, это ровным счетом не имеет никакого значения, потому что у нас с ним есть гораздо больше, чем у всех тех, кто живет не по зову сердца, а разума. И я верю, что наше будущее будет наполнено счастьем и радостью, уважением друг к другу и доверием, детьми и внуками...

И, верно, это мое последнее письмо тебе, подруга. Где бы ты ни была сейчас, я надеюсь, ты никогда не покинешь меня. А сие письмо, уже по старой привычке, я запечатаю, как полагается, и положу в стопку других таких же писем, написанных мною ранее и адресованных тебе же. Тобою, увы, никогда не полученных. Однако ж я обещаю сохранить их, чтоб рано или поздно, в туманной Англии, где ты нашла свой последний приют, положить их на твою могилу, дабы окончательно поверить в то, что тебя, мой друг, уже давно нет в живых...
Но помни, что в моем сердце ты бессмертна».

© Copyright: Юлия Грушевская, 2014
Свидетельство о публикации №214090601653