Глава десятая и пока последняя

Нас привезли в здание неподалеку от Лубян­ки и провели в кабинет, где нас встретил Нико­лай Иванович.

— Как это они так сразу оказались на месте, ваши люди? — с ходу спросил Жорик.

Николай Иванович усмехнулся.

Так мы ж приглядывали за вами с самого на­чала. Ваш директор сразу сообщил, куда вы на­правились, и попросил проследить, на всякий случай. Видно, чуял неладное. Наши люди дежу­рили и около ресторана и от Киноцентра вас вели. Поэтому ничего с вами случиться не могло.

Директор?.. — возмущенно откликнулись мы. А мы-то думали, что он дает нам полную са­мостоятельность, а оказывается... Можно ска­зать, обманул нас!.. И, хотя мы не могли не при­знать, что в итоге все получилось как надо и что Осетров был совершенно прав, позаботившись о нас, но какая-то обида на него оставалась.

Директор?.. — эхом повторил Цвиндлер. Правда, с другой интонацией.

— Совершенно верно, Ефим Моисеевич, — приветливо улыбнулся ему генерал. — Эти ре­бята — кадеты нашего училища, прошу любить и жаловать. Они по своей инициативе взялись вас охранять. И, кстати, перед этим они предот­вратили убийство Буркалова.

Игоря?!.. — Цвиндлер ушам своим не мог поверить. — Нас с Игорем, обоих, хотели убить?.. Но за что?..

Кому-то из ваших соседей вы очень сильно мешали, — сказал Николай Иванович. — Оста­лось разобраться кому, Васьковым или Челканову...

Васьковым! — твердо сказал Лешка. — Это они устроили Ефиму Моисеевичу заказ на оформление ресторана.

Да, они... — пробормотал Цвиндлер. — А Челканов... Он точно ни при чем. Он сейчас ша­рахается от любого криминала... Он Амери­ку собирается, — объяснил Цвиндлер. — Разве вы не знали?

Николай Иванович шумно вздохнул.

— Вот, представьте, не знал, — ухмыльнул­ся он. — Плохо нынче работаем, да? Но, кажет­ся, я понимаю. Американцы сейчас так боятся русскую мафию, что всем, кто провел какой-то срок в тюрьме, отказывают во въездной визе.

А скрыть, что у тебя судимость имеется — это на­вечно лишиться права въезда в Америку, если обман, конечно, вскроется. Поэтому надо либо доказать, что в советское время ты сидел по по­литическим делам, либо доказать, что ты дав­но исправился, либо еще какие-то убедительные доводы найти для американского посоль­ства...

Вот, вот, — закивал Цвиндлер. — При том, что его невеста — американская гражданка, и в Америке, в Бостоне, у него есть галерея, оформ­ленная на его имя, ему с трудом удалось добить­ся разрешения на въезд. Можно сказать, разре­шили ему условно, до первого предупреждения. И он мне сам говорил, что до смерти боится влипнуть в какую-нибудь историю. «У меня, — сказал он мне, — галерея набрала обороты и процветает, поэтому все, на что мне не дадут официального разрешения на вывоз, я брошу здесь. Просто Третьяковке подарю те же иконы и изделия Фаберже, только чтобы даже намека не было, будто я хочу контрабандой что-то про­тащить. Любое уголовное дело мне все планы на будущее поломает... А в Америке я и без того до­статочно богат.»

Еще вопрос, откуда взялось его американ­ское богатство, на какие деньги он галерею от­крыл и откуда взял произведения искусства, ко­торыми в этой галерее торгует, — усмехнулся Николай Иванович. — Но, как говорится, поезд ушел, тут к нему не прицепишься. Главное, что к нынешней истории он никак не причастен. Челканов не из тех людей, кто станет ходить на краю пропасти, когда за океаном надежное бо­гатство ждет... Скажите, Ефим Моисеевич, вы никогда не рассказывали Васьковым о том, как в театре делают бутафорские, так сказать, ико­ны для декораций?

Был однажды такой разговор, — несколь­ко удивленно ответил Цвиндлер. — А что, это как-то связано...

Очень похоже, что связано, — ответил Ни­колай Иванович. — Разобраться бы, как... О слишком маленьких деньгах идет речь, чтобы ради таких денег решались на убийства... Что-то тут не сходится...

И тут Илюха выступил, и всех нас потряс. Я всегда говорил, Илюха думает медленно но ос­новательно, и тогда — всех за пояс может затк­нуть! Неправы те, кто считает его тугодумом: мол, на что способен такой здоровяк, кроме как кулаками махать? Оказывается, способен!

Товарищ генерал! — проговорил он.— Я вот думаю...

Да?.. — поощрил его Николай Иванович.

Если вся эта каша вокруг икон варится, то, наверно, какие-то из этих икон стоят на самом деле намного больше, чем кажется. И, скорее всего, это та икона, которая к датчанину попала, ведь вокруг нее больше всего суеты! А если Вась-ковы продали этому датчанину бесценную икону под видом никчемной, то уж, конечно, вовсе не мстили они ему и не разыгрывали. Значит и не ссорились они, и заплатил он им за все! А слухи о ссоре — это обман, чтобы все думали: и вы ду­мали и эта девчонка, которая печать на выход­ные взяла, и таможня, что датчанин вывозит подделку, которая и гроша ломаного не стоит!

Погоди... — Николай Иванович нахмурил­ся. — Ты хочешь сказать...

— Я вот подумал, — проговорил Илюха, — что если б они пакость датчанину устраивали, то в прошлые выходные она стояла бы с той же са­мой иконой! А она стояла с другой... Улавливае­те?

Мы-то улавливали, — и у нас челюсти отвис­ли. Ну, Илюха, дает!

Погоди, — повторил Николай Иванович. — Давай разложим все по порядку, по полочкам... А вы, Ефим Моисеевич, внимательно слушайте, пожалуйста. Может, что-нибудь наведет вас на мысль, за что вас хотели убить...

Хорошо, — кивнул художник.

Итак, — начал Николай Иванович, — в ру­ки Васьковых попадает бесценная икона, или несколько икон. Из тех, которые и в России мо­гут стоить огромные деньги, а уж в мире и по­давно! Как вывезти эти иконы? И Васьковы сов­местно с Гьельструпом разрабатывают хитрый план. Возможно, вы, Ефим Моисеевич, подска­зали им, как можно легко и просто подделать иконы. Они начинают производство грубых под­делок. Им важно, чтобы все — ив организациях, дающих разрешение на вывоз, и на таможне — привыкли видеть эти подделки и узнавать их с первого взгляда. Привыкли к тому, что есть группа мошенников, подделывающая иконы очень узнаваемым способом — узнаваемым по­черком, так сказать. Эти иконы должны при­мелькаться настолько, чтобы таможенники пропускали их не то, что не приглядываясь, а отмахиваясь от них. Разумеется, и это дело они запускают себе не в убыток. Точно я излагаю твои догадки?

Угу, — кивнул Илюха. — Даже еще луч­ше, чем я бы рассказал.

Но главное — в другом, — продолжил Ни­колай Иванович. — Когда эти подделки при­мелькаются настолько, что от них на таможне кривиться станут и только с насмешкой их вос­принимать будут, тут, можно поверх ценней­шей подлинной иконы написать грубую поддел­ку, и эта подделка — теперь уже мнимая под­делка — так же спокойно проскочит таможню. Васьковы и еще одну хитрость придумывают. Их сообщник — Гьельструп, и они распускают слухи, будто поссорились и хотят ему ото­мстить. И даже «планом мести» делятся с друзь­ями. Зачем им это надо? А вот зачем! Вот Гьель­струп возвращается домой и выставляет на про­дажу какое-то ценнейшее произведение искус­ства. Мы, в Москве, сразу начинаем разбирать­ся: как он мог это произведение вывезти? И ни­когда наши подозрения не упадут на Васьковых! Мы твердо будем знать, что они поквитались с Гьельструпом, подсунув ему подделку, и по­средник Олег Кириллович это подтвердит, и де­вушка, проштамповавшая разрешение, нам скажет: да, она грубо нарушила правила, взяв печать домой, но она хотела помочь подруге, на­казать мерзавца... Разумеется, об истинном по­ложении вещей она и понятия иметь не будет!

Это факт, — сказал Лешка. — Если бы она или этот Олег Кириллович были в курсе, то Васьковой не имело бы смысла спрашивать по телефону у кого-то из них: «И он ничего не запо­дозрил?» В смысле, гладенько ли удалось Гьельструпу подделку подсунуть.

— Все так, — кивнул Николай Иванович. — Но особо отметим, по этому поводу, что значит нарушать правила, пусть даже формальные с виду. Вроде, из безобидных, и даже благород­ных побуждений действовала, а чуть не поспо­собствовала контрабанде... Так, конечно, мож­но будет говорить, если наши подозрения под­твердятся. И я думаю, они подтвердятся. Скорее всего, Гьельструп еще и подыграет Васьковым. Кроме ценнейшей иконы, которую он везет из России, он выставит на всеобщее обозрение точ­но такую же подделку Натальи Васьковой, поз­волив сделать из себя посмешище, чтобы убе­дить нас в том, что Васьковы к контрабанде не причастны. И тут, Илья, ты прав: если бы Вась­ковы хотели наказать Гьельструпа, то и в про­шлые выходные мнимая старушка стояла бы с той же самой иконой. У нее ведь была отговор­ка: я вам икону не продам, потому что мне ваше лицо не нравится... Получается, что она вела се­бя так, чтобы к ней привыкли, чтобы какие-то подделки попали и к другим людям. А уж сего­дня все было организовано так, чтобы икона точнехонько пришла в руки Гьельструпа, и что­бы за этим не виделось ничего, кроме достаточ­но безобидного розыгрыша. Теперь он сидит с разрешением на вывоз и в ус не дует... А Васько­вы, тем временем, решили, что им позарез надо устранить Буркалова и вас, Ефим Моисеевич, чтобы окончательно спрятать концы в воду. А до этого они позаботились о том, чтобы вы не­сколько недель отсутствовали в мастерской с ут­ра до вечера... Почему? Напрягитесь, попытай­тесь сообразить, чем вы были для них так опас­ны? Что такого вы могли знать? Может, они вы­возили контрабандой как раз те иконы, которые купили у Буркалова?

— Нет, не из-за этого, — покачал головой Цвиндлер. — Точно, не из-за этого. Я ж видел эти иконы, Игорь их мне показывал. Да, стоят они не копейки, но не такие уж они редкие. Воз­можно, каждая из них и потянет на две или да­же на три тысячи долларов, но разве это те день­ги, ради которых стоило затевать крупномас­штабную махинацию и убивать двух человек. Ума не приложу... Почему они меня удалили, понятно. Находясь в мастерских, я бы, конечно, заметил, что они вовсю пекут подделки по ре­цепту, полученному от меня. Массовое произ­водство подделок от соседа-художника не ута­ишь, я бы мог догадаться об этом по косвенным признакам. И потом, надо соблюдать осторож­ность, малюя подделку поверх ценной иконы да еще выдерживая доску в духовке, ведь так и ценный оригинал повредить недолго... Тут тре­буется особая технология, и я, если бы зашел к ним не вовремя, увидел какие-то препараты или инструменты, вполне мог догадаться, чем они занимаются... Но зачем меня убивать?.. Дейст­вительно, я должен был видеть и знать что-то такое, чему сам сейчас не придаю значение... Я вот думаю... Об их ссоре с этим датским коллек­ционером я слышал... Погодите!..

Цвиндлер вдруг так разволновался, что чуть не подскочил.

Мы ждали, затаив дыхание.

— Да, конечно! — Цвиндлер хлопнул себя по лбу. — И я, и Игорь, получается, знали, что Васьковы вовсе не поссорились с этим датчани­ном. Вы понимаете, когда Васьковы продали иконы Игоря знакомому коллекционеру, как они сказали, — Игорь показал мне деньги. И на одной из стодолларовых банкнот была пометка на датском языке! Ну, вы ж знаете, датские сло­ва легко узнаются, потому что у датчан есть та­кие особенные буквы: перечеркнутое «О», и «А» с кружочком над ним, которые только в скандинавских языках и увидишь. «Ты гля­ди, — сказал Игорь, — выходит, купил-то ико­ны этот датский коллекционер, и все трения по­зади.» И потом, когда мы в коридоре столкну­лись с Васьковыми, Игорь им сказал: «Ну что, вас поздравить можно, что вы свои деньги у датчанина отвоевали?» Они удивились и сказа­ли: «Нет, с чего вы взяли? Разве у этого подон­ка что-нибудь отвоюешь?» «Да зал Игорь. — Ведь деньги, которые вы мне да­ли, они из датского обменного пункта, на них пометки есть.» «Тогда это, значит, из денег, ко­торые пролежали, попав в заначку», — ответи­ли они. Когда мы разошлись, Игорь подмигнул мне и сказал: «Пусть говорят, что хотят, но не могла у них больше года бумажка лежать, на­верняка бы потратили, точно тебе гово­рю! Ладно, не хотят сознаваться, что датчанин им деньги прислал, не надо!» Кстати, я не ис­ключаю, что они могли слышать эти слова.
Ведь Игорь говорил, когда мы еще из подъезда не вышли, а голос у него громкий, басовитый. А мы... Мы быстро об этом забыли. Мы с ним, по­нимаете, уже приняли, за спорами об искусст­ве, и добавить спешили, до остального дела у
нас не было...

Что ж, по-моему, все ясно, — сказал Нико­лай Иванович. — Видно, уж очень ценную вещь они переправить контрабандой хотят, если даже из-за такого мимолетного эпизода они испуга­лись настолько, что решили: лучше вас убрать, а то вы еще припомните этот эпизод, если мы ре­шим с вами побеседовать, вот и возникнет за­цепка для следствия... Интересно, что это за вещь?.. Да, кстати, Ефим Моисеевич, давайте-ка мы до вторника поместим вас в больницу, как будто вас сильно покалечили, и вы без сознания. А одного из этих арестованных мордоворотов мы заставим позвонить заказчику и сказать, что задание выполнено...

Никак не могу, — ответил Цвиндлер. — В среду ресторан открывается, и за эти дни мне на­до все работы закончить.

Что ж, тогда пусть позвонит и скажет, что случайные прохожие их спугнули, не дали вас пристукнуть, — решил Николай Иванович. — Но что, мол, они обязательно доведут дело до конца, пусть заказчики не волнуются. Только, умоляю вас, избегайте эти дни Васьковых. Вы человек эмоциональный, они по вашему лицу могут все прочитать.

Пожалуй, я эти дни у дочери переночую, — сказал Цвиндлер.

Да, разумней всего так будет, — согласил­ся Николай Иванович. — Сейчас я вызову ма­шину, чтобы отвезли и вас, и ребят. Поздно уже.

На этом история для нас почти завершилась.

А совсем она закончилась через неделю, в следующее воскресенье, когда мы сидели в ма­стерской Цвиндлера с ним и с Буркаловым. Буркалов оказался рослым плечистым мужи­ком с крепким басом. Если, как я говорил, бо­рода Цвиндлера была черной с сильной просе­дью, то окладистая лопатообразная борода Буркалова была совсем седой. Мы поглядыва­ли на него и с робостью, и с восхищением, и чуть насмешливо.

Мы уже знали, что оперативники, в прошлое воскресенье ездившие в деревню, чтобы погово­рить с Буркаловым, застали его упаивающим мужиков местной самогонкой до одури, причем за это мужики должны были вслух признавать его гением и лучшим русским художником на­шего времени, а он был почти ни в одном гла­зу... Как он рвал и метал, когда узнал, что его убить хотели; на это надо было поглядеть, судя по рассказам!

Да, но и в мастерской Цвиндлера было на что поглядеть. Особенно нас восхитили макеты декораций к спектаклям, которые он оформлял. Все эти игрушечные сцены с маленькими столиками, стульчиками, декорациями, кулисами, где каж­дую детальку можно было рассматривать беско­нечно. Ну и старые афиши, извещающие о пре­мьерах спектаклей, где он был главным худож­ником, и эскизы декораций, и верстак, на кото­ром разложены инструменты и самые разные ма­териалы, необходимые для макетов...

Два старых чудака накупили для нас кучу мо­роженого, большой торт «Прага», спрайта и ко­ка-колы, а себе, естественно, взяли бутылочку и всякую подходящую закусь. Мы пытались воз­ражать, но они отмахнулись от наших возраже­ний:

— Тех, благодаря кому мы остались живы, мы должны угостить по-царски! — заявил Цвиндлер.

А Буркалов, хлопнув себя по карману, прогу­дел:

— Денег сейчас — навалом! Деньги — грязь!

Для хороших людей ничего не жалко!

А теперь они ахали и охали выслушивая то, что мы знали еще со вторника:

— Так вот, при проверке на таможне Гьельструпа и впрямь оказалось, что под поддельной иконой есть что-то другое. При просвечивании и при снятии части подделки...

Верхнего живописного слоя, — вставил Буркалов.

Ну да, верхнего живописного слоя, там оказалась вовсе не икона...

А что? — спросили они в один голос. Ну прямо как два любопытных мальчишки. И даже странно было видеть седину в их волосах.

То есть, в каком-то смысле это можно на­звать иконой, — сказал Лешка. — Потому что это — мадонна. Считавшаяся безвозвратно поте­рянной «Мадонна с младенцем» Лукаса Кранаха, которую он написал... забыл, для какой церкви, и которая, кажется, была частью алта­ря.

Лукас Кранах!? — художников будто то­ком ударило. — У нас?! В Москве?! Откуда?! И сколько это может стоить?!

По самым скромным оценкам, не меньше миллиона долларов, — стараясь быть сдержан­ным, сообщил Жорик. — А верхний предел ни­кто не берется называть.

Миллион... — пробормотал Цвиндлер. — Да, за такое убивают...

Тут я должен сказать, что, при открытии ре­сторана, его росписи были приняты на «ура». И владельцы ресторана оказались нисколько не причастны к афере Васьковых. Они спросили у Васьковых, которых немножко знали, не могут ли те порекомендовать подходящего художни­ка, а те, естественно, воспользовались случаем отправить Цвиндлера подальше от мастерских. Но все закончилось хорошо. Прямо на откры­тии к Цвиндлеру подходили владельцы ресто­ранов, кафе и казино с просьбой, не возьмется ли он и им расписать помещения. Так что у Цвиндлера наклевывалась вереница заказов.

Да, и еще. В четверг, когда Николай Ивано­вич приехал в школу, чтобы поблагодарить всех нас и немножко рассказать, как продвига­ется следствие, мы не удержались и спросили, неужели он и вправду не знал, что Челканов собирается в Америку.

Он рассмеялся: «Знал, конечно! Но если б я сказал, что знаю, Цвиндлер мог бы замкнуться и не рассказать всего, что рассказал. А мне важ­на была его реакция, его мнение, способен сей­час Челканов на преступление или нет. И, в об­щем, он подтвердил то, о чем я думал: что Челканова нужно исключать из списков подозрева­емых. Не знаю уж как, но он догадался — в от­личие от Васьковых, кстати, — что в мастер­ской Буркалова работают не газовщики, а наши люди, и уже в воскресенье мы получили от него донос, что поведение его соседей, Васьковых, ему очень не нравится, что они занимаются под­делкой икон... ну, и так далее».

— А откуда «Мадонна с младенцем» взялась в Москве — это сейчас выясняется, — рассказы­вал я Цвиндлеру и Буркалову. — Кое-какие данные уже есть... Оказывается, слухи о том, что одно из лучших произведений Кранаха на­ходится в частной московской коллекции, вре­мя от времени возникали. Естественно, владе­лец Кранаха скрывал его от всех. Возможно, да­же от близких. Потому что в советское время картину могли изъять в пользу государства, а в наше время — просто убить за нее. Сейчас выяс­няют, не могла ли эта картина принадлежать

Переметову — коллекционеру, убитому и ограб­ленному месяцев восемь назад. Если это так, то еще вопрос, кто его убил и ограбил. Если Вась-ковы к этому причастны, то... то их дело — сов­сем кислое.

Тухлое, я бы сказал, — ввернул Жорик. — Хотя видите, какими они были хищниками. Один из вас должен был погибнуть в результате несчастного случая — неисправности газовой плиты, а второй — стать жертвой уличных ху­лиганов. Если бы не счастливое стечение обсто­ятельств, вовеки бы концов не нашли.

Вот гады! — пробормотал Буркалов, сжи­мая и разжимая свои кулачища, достойные Портоса. — Эх, дали бы их мне, я бы...

Это еще что! — сказал Илюха. — Когда Гьельструпа арестовали в «Шереметьево-2», так буквально сразу посыпались заявления, и от наших, и от европейских художников и част­ных коллекционеров, что этот Гьельструп вы­нимал из них произведения искусства через подручных, запугиваниями и шантажом, но до того они все молчали, потому что он сумел их запугать. И данные появились, что он причастен еще к нескольким эпизодам крупной кон­трабанды и к ограблениям музеев. Так что по­лучается, он чуть ли не во главе международ­ной антикварной мафии стоял, и международ­ное дело выходит, и еще неизвестно, куда оно раскрутится и что всплывет. А Васьковы, полу­чается, были у него вроде главных представите­лей в России. В России он работать любил, потому что у нас до сих пор нет порядка. А в мут­ной воде, известно, можно всякую рыбку ло­вить. Правда, Виталий Яковлевич говорит, что это дело — свидетельство того, что у нас все ус­таканивается. Раз преступники уже не внаглую прут, а такие хитросплетения изобретают, что­бы власть обмануть, значит, бояться начали, и, значит, в государстве все больше порядка уста­навливается...

А кто это Виталий Яковлевич? — с интере­сом спросил Цвиндлер.

Да так, — ответил я. — Один человек из от­дела по борьбе с преступлениями в сфере ис­кусств. Хороший мужик. Говорит, в этой исто­рии ему больше всего жалко старушек, которые приработка к пенсии лишились, пусть и не очень честного.

— Да, старушек жалко, — кивнул Цвиндлер. — А я еще за одно вас должен поблагода­рить. Мне генерал рассказал, как вы не захоте­ли наводить на меня подозрения, а решили сперва сами все проверить, чтобы, если что, у меня лишних неприятностей не было. Это, зна­ете, дорогого стоит, такая деликатность и та­кое... уважение к человеку и его частной жиз­ни. Если все работники «органов» нового поко­ления будут похожи на вас — тогда, значит, действительно, в государстве порядок насту­пит, и нормальной жизнью мы все жить нако­нец начнем...

— Да кончай рассусоливать! — пробасил Буркалов, разливая водку по рюмкам. — Давай выпьем за них! А следующим тостом — за лучшего художника России! — он озорно подмигнул сво­ему приятелю. — То есть, за меня!

КОНЕЦ