Глава двенадцатая. С. 393. Ватерлоо! Я не стану вновь чтить твою память – Байрон посвятил великой битве «Оду с французского» (1815):

С. 393. Ватерлоо! Я не стану вновь чтить твою память… – Байрон посвятил великой битве «Оду с французского» (1815):

О Ватерлоо! Мы не клянем

Тебя, хоть на поле твоем

Свобода кровью истекла:

Та кровь исчезнуть не могла.

Как смерч из океанских вод,

Она из жгучих ран встает…

.

(Пер. В. Луговского)

В апреле 1816 г. Байрон побывал на поле битвы, отгремевшей десять месяцев назад. В новой песни «Чайльд-Гарольда» он привел туда своего героя – как впоследствии Али:

О Ватерлоо, Франции могила!

Гарольд стоит над кладбищем твоим.

Он бил, твой час, – и где ж Величье, Сила?

Все – Власть и Слава – обратилось в дым.

В последний раз, еще непобедим,

Взлетел орел – и пал с небес, пронзенный,

И, пустотой бесплодных дней томим,

Влачит он цепь над бездною соленой, –

Ту цепь, которой мир душил закабаленный.

Урок достойный! Рвется пленный галл,

Грызет узду, но где триумф Свободы?

Иль кровь лилась, чтоб он один лишь пал,

Или, уча монархов чтить народы,

Изведал мир трагические годы,

Чтоб вновь попрать для рабства все права,

Забыть, что все равны мы от природы?

Как? Волку льстить, покончив с мощью Льва?

Вновь славить троны? Славь – но испытай сперва.

(3, XVIII–XIX)

…и того человека (бывшего и чем-то большим, и меньшим, нежели обычный Человек)… – То же мнение о Наполеоне Байрон высказал в «Чайльд-Гарольде»:

Сильнейший там, но нет, не худший пал.

В противоречьях весь, как в паутине,

Он слишком был велик и слишком мал,

А ведь явись он чем-то посредине,

Его престол не дрогнул бы доныне

Иль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пыл

Вознес его и приковал к пучине,

И вновь ему корону возвратил,

Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил.

Державный пленник, бравший в плен державы,

Уже ничтожный, потерявший трон,

Ты мир пугаешь эхом прежней славы.

Ее капризом был ты вознесен,

И был ей люб свирепый твой закон.

Ты новым богом стал себе казаться,

И мир, охвачен страхом, потрясен,

Готов был заклеймить как святотатца

Любого, кто в тебе дерзнул бы сомневаться.

Сверхчеловек, то низок, то велик,

Беглец, герой, смиритель усмиренный,

Шагавший вверх по головам владык,

Шатавший императорские троны,

Хоть знал людей ты, знал толпы законы,

Не знал себя, не знал ты, где беда,

И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны,

Забыл, что потухает и звезда

И что дразнить судьбу не надо никогда.

Но, презирая счастья перемены,

Врожденным хладнокровием храним,

Ты был незыблем в гордости надменной

И, мудрость это иль искусный грим,

Бесил врагов достоинством своим.

Тебя хотела видеть эта свора

Просителем, униженным, смешным,

Но, не склонив ни головы, ни взора,

Ты ждал с улыбкою спокойной приговора.

Мудрец в несчастье! В прежние года

Ты презирал толпы покорной мненье,

Весь род людской ты презирал тогда,

Но слишком явно выражал презренье.

Ты был в нем прав, но вызвал раздраженье

Тех, кто в борьбе возвысил жребий твой:

Твой меч нанес тебе же пораженье.

А мир – не стоит он игры с судьбой!

И это понял ты, как все, кто шел с тобой.

Когда б стоял и пал ты одинок,

Как башня, с гор грозящая долинам,

Щитом презренье ты бы сделать мог,

Но средь мильонов стал ты властелином,

Ты меч обрел в восторге толп едином,

А Диогеном не был ты рожден,

Ты мог скорее быть Филиппа сыном.

Но, циник, узурпировавший трон,

Забыл, что мир велик и что не бочка он^[129].

Спокойствие для сильных духом – ад.

Ты проклят был: ты жил дерзаньем смелым,

Огнем души, чьи крылья ввысь манят,

Ее презреньем к нормам закоснелым,

К поставленным природою пределам.

Раз возгорясь, горит всю жизнь она,

Гоня покой, живя великим делом,

Неистребимым пламенем полна,

Для смертных роковым в любые времена.

Им порожден безумцев род жестокий,

С ума сводящий тысячи людей,

Вожди, сектанты, барды и пророки, –

Владыки наших мнений и страстей,

Творцы систем, апостолы идей,

Счастливцы? Нет! Иль счастье им не лгало?

Людей дурача, всех они глупей.

И жажды власти Зависть бы не знала,

Узнав, как жалит их душевной муки жало.

(3, XXXVT-XLIII)

По рассказу Исаака Натана, в 1815 г. «его светлость с восторгом вспоминал доблести греческих и римских воинов – Ганнибала, Цезаря, Александра Великого – и даже героев Ветхого Завета, но под конец, разумеется, заговорил о Наполеоне Бонапарте. " Если б не его честолюбие, – сказал лорд Байрон, – он без труда сохранил бы за собой трон и стал бы одним из величайших людей нашего века". Я заметил, что мнения относительно его поведения в битве при Ватерлоо расходятся: одни, за то, что он оставил поле боя, клеймят его позором, другие видят в этом хладнокровный расчет и отвагу. Мне казалось, что лорд Байрон… принадлежал к первым. Лорд Байрон ответил, что " смерть Наполеона в бою была бы достойным концом предыдущей его славной судьбы". Я предположил, что он уклонился от гибели потому, что надеялся вновь завоевать французский престол. " Как трогательно вы печетесь о репутации великого человека, Натан, – усмехнулся лорд Байрон, – но я убежден, что его исторический престиж был бы неизмеримо выше, если бы он, подобно Саулу на горе Гелвуе или же Катону, павшим на собственные мечи, кончил жизненный путь при Ватерлоо"».

Но все же в стихотворении «Прощание Наполеона» (1815) Байрон выразил уверенность, что Франция поддержит Императора и если он вернется из новой ссылки. Однако в четвертой песни «Чайльд-Гарольда» (1817) Наполеон назван «поддельным Цезарем»: «Куда он шел? /И в Цезари – с какою целью метил? / Чем, кроме славы, жил? Он сам бы не ответил» (ХС-XCI). Наконец, в последний раз Байрон обратился к образу Наполеона, «царя царей и раба рабов», в поэме «Бронзовый век» (1822–1823) – с тем, чтобы через несколько месяцев расписаться в недоумении:

Будь Бонапарт героем Ватерлоо,

Примером стойкости считался б он;

Теперь, когда ему не повезло,

Он прозвищем упрямца заклеймен.

Но кто нам скажет – что добро? что зло?

Я, право, озадачен и смущен!

(«Дон-Жуан», 14, ХС)

В «Дон-Жуане» Байрон не упустил случая вновь поиздеваться над славой Веллингтона, победителя при Ватерлоо (8, XLVIII–XLIX).

Али не «поразил тысячи» и уж тем более не «десятки тысяч»… – «Саул поразил тысячи, а Давид – десятки тысяч» (1 Цар. 21: 11; ср. 1 Цар. 18: 7).

Гимнософисты – «голые мудрецы» Индии, с которыми, по преданию, беседовал Александр Македонский.

Али… пересек Рейн – взошел на Альпы – видел Лавину… но, поскольку среди этих картин оставался самим собой, не отдаваясь им Душой, то не обрел чаемого спокойствия. -

О Рейн, река обилья и цветенья,

Источник жизни для своей страны!

Ты нес бы вечно ей благословенье,

Когда б не ведал человек войны,

И, никогда никем не сметены,

Твои дары цвели, напоминая,

Что знали рай земли твоей сыны.

И я бы думал: ты посланник рая,

Когда б ты Летой был… Но ты река другая.

Хоть сотни раз кипела здесь война,

Но слава битв и жертвы их забыты.

По грудам тел, по крови шла она,

Но где они? Твоей волною смыты.

Твои долины зеленью повиты,

В тебе сияет синий небосклон,

И все же нет от прошлого защиты,

Его, как страшный, неотвязный сон,

Не смоет даже Рейн, хоть чист и светел он.

В раздумье дальше странник мой идет,

Глядит на рощи, на холмы, долины.

Уже весна свой празднует приход,

Уже от этой радостной картины

Разгладились на лбу его морщины.

Кого ж не тронет зрелище красот?

И то и дело, пусть на миг единый,

Хотя не сбросил он душевный гнет,

В глазах безрадостных улыбка вдруг мелькнет.

.

Но мимо, мимо! Вот громады Альп,

Природы грандиозные соборы;

Гигантский пик – как в небе снежный скальп;

И, как на трон, воссев на эти горы,

Блистает Вечность, устрашая взоры.

Там край лавин, их громовой исход,

Там для души бескрайные просторы,

И там земля штурмует небосвод.

А что же человек? Чего он, жалкий, ждет?

.

Замечу кстати: бегство от людей –

Не ненависть еще и не презренье.

Нет, это бегство в глубь души своей,

Чтоб не засохли корни в небреженье

Среди толпы, где в бредовом круженье –

Заразы общей жертвы с юных лет –

Свое мы поздно видим вырожденье,

Где сеем зло, чтоб злом ответил свет,

И где царит война, но победивших нет.

(«Чайлъд-Гаролъд», 3, L–LII, LXII, LXIX)

См. также дневник Байрона с описанием путешествия по Альпам в сентябре 1816 г.

Тиресий – «Среди фиванцев находился прорицатель Тиресий, сын Эвера и нимфы Харикло… Гесиод сообщает, что Тиресий некогда увидел у Килленской горы спаривающихся змей: он ударил их и превратился из мужчины в женщину. В другой раз он вновь подстерег этих же самых змей, когда они спаривались, и к нему вернулся прежний облик. Это и было причиной, что в возникшем между Зевсом и Герой споре о том, женщины или мужчины испытывают большее любовное наслаждение, они избрали судьей Тиресия. Он ответил, что если исчислять общее наслаждение в десять частей, то только одна часть выпадает на долю мужчин, а остальные девять – на долю женщин. За это Гера его ослепила, а Зевс одарил способностью прорицания. Тиресий также получил и долголетие» (Аполлодор. «Мифологическая библиотека», III, VI, 7; пер. В. Боруховича).

Любовь – довольно сложное явленье;

В ней толком разобраться не сумел

И сам Тиресий, знавший, без сомненья,

Полов обоих горестный удел.

Нас чувственность сближает на мгновенье,

Но чувство держит нас в плену. Предел

Несчастья – в их сращенъе: не годится

Сему кентавру на спину садиться.

(«Дон-Жуан», 14, LXXIII)

…рассказы о воинственных женщинах, восходящие, насколько мне известно, к Гесиоду… – Амазонки упоминаются у Гомера, Геродота, Эсхила – но не у Гесиода.

…они станут «ужасом земли». – Ср. в трагедии Шелли «Ченчи»: «Умрет без покаянья, без прощенья, / Мятежницей пред Богом и отцом; / Ее останки выбросят собакам, / И имя будет ужасом земли» (акт IV, сц. I, пер. К. Бальмонта).

Обычно считается, что… приверженцы ислама избегают крепких напитков, предпочитая трубку и Мальчиков, тогда как мы неравнодушны к бутылке и Девицам… – Это мнение Байрон высказал в письме к Генри Друри (3 мая 1810 г.), прибавив: «Турки – разумный народ».

Празднество началось на закате… -

На берегу огни со всех сторон,

Гостей обходят чаши круговые^[130].

И кажется, чудесный видит сон,

Тому, кто видит это все впервые.

Еще краснеют небеса ночные,

Но игры начинать уже пора.

И паликары^[131], сабли сняв кривые

И за руки берясь, вокруг костра

Заводят хоровод и пляшут до утра.

Поодаль стоя, Чайльд без раздраженья

Следил за веселящейся толпой.

Не оскорбляли вкуса их движенья,

И не было вульгарности тупой

Во всем, что видел он перед собой.

На смуглых лицах пламя грозно рдело,

Спадали космы черною волной,

Глаза пылали сумрачно и смело,

И все, что было здесь, кричало, выло, пело.

(«Чайльд-Гарольд», 2, LXXI–LXXII)

…о чем говорят они, лежа рядом на холодном полу Пещеры и держа друг друга за руки? -

И вот стезей уединенной

Пришли к пещере отдаленной…

– в ней укрываются Селим и Зулейка, герои написанной в 1813 г. поэмы «Абидосская невеста» (2, VII; пер. И. Козлова). Они полагали друг друга единокровными братом и сестрой – и не могли сознаться в любви, большей, чем родственная, – но оказались двоюродными:

Прелестный друг, души отрада,

Соединимся мы тесней!

Теперь исчезла нам преграда…

(2, XII)

(Певоначально Байрон не намеревался давать инцесту даже такого оправдания, но соображения приличий заставили его ослабить родство героев.) Влюбленных настигают враги – Селим сражен – Зулейка умирает от разрыва сердца.

На ту любовь… наложен запрет… – 17 мая 1819 г., уже вступив в связь с Терезой Гвиччиоли, Байрон обратился к Августе:

«Любимая, – я редко пишу тебе, но что мне сказать? Трехлетняя разлука, полная перемена обстановки и привычек – все это немало значит – и теперь у нас осталось общего только наше взаимное чувство и наше родство.

Но я ни на минуту не переставал и не могу перестать чувствовать ту совершенную и безграничную привязанность, которая соединяла и соединяет меня с тобой – и делает меня совершенно неспособным истинно любить кого бы то ни было другого – чем могли бы они быть для меня после тебя? Моя… мы, быть может, очень виноваты – но я ни о чем не сожалею, кроме проклятой женитьбы – и твоего отказа любить меня как прежде – я не могу ни забыть, ни вполне простить тебе это пресловутое перерождение, – но не могу перемениться – и если кого-нибудь люблю, то потому, что она хоть чем-нибудь напоминает тебя. Так, например, я недавно привязался к одной венецианке только потому (хотя это хорошенькая женщина), что ее зовут ___________, и она часто замечала (не зная причины), как мне нравится это имя. – Мысль о нашей долгой Разлуке терзает мне сердце – я считаю ее слишком суровой карой за наши грехи – Данте в своем «Аду» был милосерднее; он не разлучил несчастных любовников (Франческу да Римини и Паоло, которым, конечно, очень далеко до нас – хотя и они порядком нагрешили) – пусть они страдают – но они вместе. – Если я когда-нибудь вернусь в Англию – то лишь для того, чтобы повидать тебя – и напомнить тебе, что всегда – и везде – я в сердце своем храню все то же неизменное чувство. – Жизнь могла нарушить мое душевное равновесие – и озлобить меня – тебе случалось видеть меня резким и ожесточенным; я мог терзаться твоим новым решением, а вслед за тем – травлей злобного дьявола, который изгнал меня из родной Страны и умышлял на мою жизнь – пытаясь лишить всего, чем она может быть драгоценна, – но вспомни, что даже тогда ты была единственной, о ком я заплакал! и какими слезами! помнишь ли ты наше прощание? У меня сейчас не лежит душа писать тебе о другом – я здоров – и не имею иных огорчений, кроме мысли о нашей разлуке. – Когда будешь мне писать, пиши о себе – о том, что любишь меня, – но только не о посторонних людях и предметах, которые меня отнюдь не интересуют, – ведь в Англии я вижу только страну, где живешь ты, – а вокруг нее только море, которое нас разделяет, – Говорят, что разлука губит слабые чувства – и укрепляет сильные. – Увы! в моем чувстве к тебе соединились все страсти и все привязанности. – Оно укрепилось во мне, но погубит меня – я не имею в виду физического разрушения – я много вынес и много еще могу вынести – я говорю о гибели мыслей, чувств и надежд, так или иначе не связанных с тобой и с нашими воспоминаниями. – Всегда твой, любимая,

[Подпись стерта]».

Августа добросовестно показала эти строки леди Байрон, и та осталась довольна:

«Это письмо является важным свидетельством вашего предшествовавшего ему " перерождения", которое доказано для меня вашим собственным утверждением и подтверждено фактами».

Я не знаю тебя! – «Но он отрекся от Него, сказав женщине: я не знаю Его» (Лк. 22: 57).

Али Паша, подразумеваемый здесь, был убит турецким агентом в 1822году. – Все мы, в отличие от Байрона, с удовольствием читали об этих кровавых событиях в увлекательном романе Александра Дюма «Граф Монте-Кристо» (1844–1846).

«Танцуйте же в безудержном веселье» – «Паломничество Чайльд-Гарольда», 3, XXII (пер. С. Сухарева).

Та же тема развернута в драме лорда Б. «Каин», где любимая жена Каина приходится ему также и сестрой. -

Ада

…Каин! Примирись

С своей судьбой, как мы с ней примирились,

Люби меня – как я тебя люблю.