Глава осьмая

Али уже ступал однажды по его почернелым булыжникам, толкался среди серых уличных толп и увертывался от надменных аристократических экипажей – которые, однако, помазывали его на лету грязью из-под колес. – Ср. прибытие в Лондон Жуана:

Туман и грязь на много миль вокруг,

Обилье труб, кирпичные строенья,

Скопленье мачт, как лес поднятых рук.

Мелькнувший белый парус в отдаленье,

На небе – дым и копоть, как недуг,

И купол, что повис огромной тенью

Дурацкой шапкой на челе шута, –

Вот Лондон! Вот родимые места!

(«Дон-Жуан», 10, LXXXII)

– и читайте далее, до конца десятой песни и всю песнь одиннадцатую.

Пандемониум – столица Сатаны и аггелов его в «Потерянном Рае» Мильтона.

Ватье – популярный лондонский клуб эпохи Регентства; основан после жалоб аристократии на однообразие блюд в существующих клубах и назван в честь шеф-повара Жана-Батиста Ватье. «Какаовое Дерево» – кофейня, излюбленная тори с начала XVIII в.; славилась количеством замышленных под ее сводами интриг и суммами переданных политикам взяток. В 1821 г. Байрон составил краткий реестр:

«Я состою или состоял в следующих клубах или обществах: " Альфред"; " Какаовое Дерево"; " Ватье"; " Юнион"; " Рэкет" (в Брайтоне); " Боксерский"; " Совы" или, иначе, " Полуношники"; кембриджский клуб вигов; клуб Харроу в Кембридже; один-два частных клуба; клуб Хемпдена (политический); и последнее по счету, но не по значению – общество итальянских карбонариев. Вот и все – насколько мне известно. В некоторые другие я отказался вступить, хотя меня уговаривали выставить свою кандидатуру» («Разрозненные мысли», № 31).

…и если они за вас, кто против вас? – «Если Бог за нас, кто против нас?» (Рим. 8: 31).

…«с кивком, с улыбкою приятной»… – «L'Allegro» Мильтона.

Питер Пайпер – как уже отмечала Ада, под этим именем (взятым из считалки Матушки Гусыни) выведен Скроп Дэвис (1783–1852), денди и игрок.

«Дэвис – остряк и светский человек, чувствует ровно столько, сколько может чувствовать человек такого рода… Дэвис не грешит стихами, однако он всегда побеждал нас в словесных баталиях и своими блестящими речами восхищал нас, но и ставил на место. Заодно с другими больше всех всегда доставалось Хобхаузу и мне…» (Роберту Чарльзу Далласу, 7 сентября 1811 г.).

«Одним из наиболее интересных собеседников, каких я знавал, был Скроп Бердмор Дэвис. Хобхауз также очень силен по этой части; но для человека, который может обнаружить свои таланты и в других областях, а не только в беседе, это не столь важно. Скроп был неизменно находчив и часто остроумен, Хобхауз – столь же остроумен, но не всегда так же находчив, потому что более застенчив». («Разрозненные мысли», № 26).

Байрон посвятил поэму «Паризина» «Скропу Бердмору Дэвису, эсквайру, – от того, кто давно восхищается его талантами и ценит его дружбу».

…взорвался на своей же мине… – «В том и забава, чтобы землекопа / Взорвать его же миной…» («Гамлет», акт III, сц. 4, пер. М. Лозинского).

…«с брюшком округлым, где каплун запрятан»… – «Как вам это понравится», акт II, сц. 7 (пер. Т. Щепкиной-Куперник).

…адвоката из Темпля… – Мистер Бланд – барристер, т. е. имеет право выступать на любых судебных процессах, защищает клиентов словесно и предъявляет за своей подписью все документы, имеющие отношение к делу. Каждый барристер принадлежит к одной из четырех самоуправляемых адвокатских корпораций, так называемых «Судебных Иннов»: Линкольнс-Инн, Средний Темпль, Внутренний Темпль, Грейс-Инн. «Темпли» получили такое название, поскольку заняли помещения, некогда принадлежавшие тамплиерам.

…как наш Спаситель сказал о субботе: Закон для человека, а не человек для Закона… – «И сказал им: суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк. 2: 27).

Stupor Mundi – Чудо Света, прозвище императора Фридриха II (1194–1250).

…вновь поверг мир в ступор, на сей раз проиграв сражения и отрекшись от престола… – В 1814 г. Байрон анонимно опубликовал «Оду к Наполеону Бонапарту», начинавшуюся так:

Все кончено! Вчера венчанный

Владыка, страх царей земных,

Ты нынче – облик безымянный!

Так низко пасть – и быть в живых!

Ты ль это, раздававший троны,

На смерть бросавший легионы?

Один лишь дух с высот таких

Был свергнут Божией десницей:

Тот – ложно названный Денницей!

Лишь в 1831 г. были напечатаны последние строфы оды:

Был день, был час: вселенной целой

Владели галлы, ими – ты.

О, если б в это время смело

Ты сам сошел бы с высоты!

Маренго ты б затмил сиянье!

Об этом дне воспоминанье

Все пристыдило б клеветы,

Вокруг тебя рассеяв тени,

Светя сквозь сумрак преступлений!

Но низкой жаждой самовластья

Твоя душа была полна.

Ты думал: на вершину счастья

Взнесут пустые имена!

Где ж пурпур твой, поблекший ныне?

Где мишура твоей гордыни:

Султаны, ленты, ордена?

Ребенок бедный! Жертва славы!

Скажи, где все твои забавы?

Но есть ли меж великих века,

На ком покоить можно взгляд,

Кто высит имя человека,

Пред кем клеветники молчат?

Да, есть! Он – первый, он – единый!

И зависть чтит твои седины,

Американский Цинциннат!

Позор для племени земного,

Что Вашингтона нет другого!

(Пер. В. Брюсова)

Те же мысли, но более резко – можно сказать, запанибрата – Байрон запечатлел и в дневнике (9 апреля 1814 г.).

Байрона после выхода «Оды» обвинили в лицемерии: прежде восхваляя Наполеона, он обрушился на него в миг поражения. В черновиках примечаний к «Дон-Жуану» был дан ответ клеветникам:

«Первыми строками, когда-либо написанными мною о Бонапарте, была " Ода к Наполеону" – после его отречения в 1814 г. Все, что я писал о нем, было написано уже после его падения; никогда я не превозносил его в пору его успехов. Я рассматривал его характер в различные периоды, в проявлениях его силы и слабости; его приверженцы обвиняли меня в несправедливости, а враги называли меня его сторонником – во многих изданиях, английских и иностранных».

После отречения императора Байрон готов был согласиться с Саути, считавшим Наполеона «заурядным злодеем», – но возвращение с Эльбы встретил восторженно:

Прямо с Эльбы в Лион!

Города забирая,

Подошел он, гуляя, к парижским стенам –

Перед дамами вежливо шляпу снимая

И давая по шапке врагам!

(Пер. А. Арго)

«Вы наверняка читали отчеты о том, как он явился прямо посреди королевской армии, и о том, какое немедленное действие возымели его очаровательные речи. И теперь если он не вздует союзников, " то, значит, деньги – сор" ^[115]. Если он способен в одиночку прибрать к рукам всю Францию, то чёрта ли ему стоит пугнуть всех этих захватчиков – ему, со своей Императорской Гвардией, былой и новой, с этими прославленными мечниками? Нельзя не поражаться и не чувствовать себя подавленным его характером и деятельностью» (Муру, 17 марта 1815 г., пересылая это стихотворение).

…старик Блюхер… – Байрон не скрывал своего презрения к прусскому фельдмаршалу Гебгарду Блюхеру (1742–1819):

«Я встречал Блюхера на лондонских приемах и не помню менее почтенного старца. Обладая голосом и ухватками сержанта-вербовщика, он притязал на лавры героя; прославлять его – все равно что прославлять победу камня, о который кто-то споткнулся» «Разрозненные мысли», № 111).

…лорд Б., вероятно, вспоминал свою первую речь в палате лордов… – произнесенную 27 февраля 1812 г.

«Лорд Холланд и лорд Гренвилль, в особенности последний, как ты мог прочесть из газет, чрезвычайно высоко отозвались о моей речи, а лорд Элдон и лорд Харроуби в своих речах отвечали мне. С тех пор я выслушал в свой адрес, а также получил через вторые лица множество лестных похвал от самых разных людей, включая членов кабинета министров – да, министров! – а также оппозиционеров, из коих я упомяну одного сэра Ф. Бердетта. Он говорит, что это лучшая речь, произнесенная лордом с " незапамятных времен", – может, потому, что высказанные в ней чувства близки ему. Лорд X. сказал мне, что я побью их всех, если буду продолжать в том же духе; а лорд Г. заметил, что построение отдельных фраз напомнило ему Берка!! ^[116] Немалая пища для тщеславия. Я произносил дерзкие фразы с видом невинной наглости, ругал всех и вся, очень рассердил лорда-канцлера и, если верить тому, что я слышу вокруг, этим экспериментом не нанес никакого ущерба своей репутации! Что касается манеры говорить – то говорил громко, гладко и, возможно, несколько театрально. В газетах ни самого себя, ни других узнать невозможно» (Фрэнсису Ходжсону, 5 марта 1812 г.).

На его ньюстедском надгробии… начертаны строки Байрона… – Вот полный текст эпитафии:

Здесь погребены Останки того, кто обладал Красотой без Тщеславия, Силой без Наглости, Храбростью без Жестокости, и всеми добродетелями Человека без его Пороков. Эта похвала могла бы стать ничего не значащей Лестью, будь она над Прахом человека, но она – справедливая дань Памяти БОЦМАНА, СОБАКИ, родившейся в Ньюфаундленде в мае 1803 и скончавшейся в Ньюстеде ноября 18-го 1808.

Когда надменный Герцог или Граф

Вернется в Землю, Славы не стяжав,

Зовут ваятеля с его резцом

И ставят Памятник над мертвецом.

Конечно, надпись будет говорить

Не кем он был, – кем только мог бы быть.

А этот бедный Пес, вернейший друг,

Усерднейший из всех усердных слуг, –

Он как умел Хозяину служил,

Он только для него дышал и жил, –

И что ж? Забыты преданность и труд,

И даже Душу в нем не признают:

Его кумир, всесильный господин,

На небесах желает быть один.

О человек, слепой жилец времен!

Ты рабством или властью развращен,

Кто знал тебя, гнушается тобой,

Презренный прах с презренною судьбой!

Любовь твоя – разврат, а дружба – ложь,

Ты словом и улыбкой предаешь!

Твоя порода чванна и горда,

Но за нее краснеешь от стыда.

Ступай к богатым склепам – и не стой

Над этой урной, скромной и простой.

Она останки друга сторожит.

Один был друг – и тот в земле лежит.

(Пер. Р. Усмановой и Игн. Ивановского)

«О Вальс! Хотя в своем краю родном / Для Вертера ты был почти Содом» – «Вальс», пер. Г. Бена.

По рассказам моей матери, ее первый отклик на явление лорда Байрона – она не стремилась, подобно всему свету, с ним познакомиться – уязвил его самолюбие и пробудил интерес к ней. – Из дневника Анны Изабеллы Милбэнк:

«25 марта 1812 г. Впервые видела лорда Байрона. У него желчный рот. Он кажется мне искренним и независимым, то есть искренним, насколько возможно в обществе, если не выказывать презрения. Во время разговора он часто прикрывает рот рукой. Заявив о своей страстной любви к музыке, он добавил, что не понимает, как можно быть к ней равнодушным. Мне показалось, что ему стоило больших усилий сдерживать природную горячность и насмешливость, чтобы кого-нибудь не обидеть, но временами он презрительно надувал губы и раздраженно щурился. Вокруг и впрямь творилось что-то странное. Владевшая гостями безжизненная веселость красноречиво свидетельствовала об отсутствии подлинного веселья. Даже вальс не внес оживления. Музыку слушали потому, что так принято. Мысль подавлялась чванством. И это лучшее лондонское общество!»